Дорогие читатели, Маруся ушла тихо, во сне, 28 сентября 2019 года. Мы прощались с ней в крематории, где она в очередной раз удивила нас. Казалось, с Маруси сползли прожитые годы. Перед нами была сорокалетняя, прежняя, о которой я и пишу,очень красивая Мария Михайловна. И опять ни у кого не повернулся язык назвать её Марусей,как не повернулся бы он ПЕТРА ПЕРВОГО назвать Петей.
К Марусе мы попали случайно.
Проезжали мимо, давно не были, а тут уезжать скоро, надолго, на полгода, и когда ещё увидимся, ну, и зашли.
Что особенного? Поразила невероятная Марусина радость.
Она плакала, тискала нас: »Ой, какие гости дорогие ко мне пришли», бросилась всё вытаскивать из шкафов, из холодильника, в одну минуту заполнила стол, поставила коньяк, позвонила сыну: »Олег, знаешь, кто у меня!».
Не скажу, что краска стыда залила моё лицо, но неловко было.
Живём рядом, дружим сорок лет, знаем друг про друга всё, а вот год или полтора не виделись.
Позвонишь- Маруся, ты как?- раз в неделю, поговоришь, расспросишь, и всё. Но раз в неделю обязательно.
Издалека, из Сибири откуда- нибудь, я почему- то обязательно звоню ей.
Ей восемьдесят, мне шестьдесят, беспокоюсь, наверное, а, может, голос Марусин мне привычен, скучаю без голоса, что ли.
А, скорее всего, подзаряжаюсь я от её батареек душевных.
Лет десять назад прооперировали меня и её почти одновременно с одним и тем же, неприятным, серьёзным, с чем долго не живут.
Нам бы затихариться со своими болячками, залечь в норки и зализывать раны, а мы не просто смеялись над ними, мы с Марусей ржали во весь голос.
Что- то типа:»Тюк!».
«Да не ногу!»
«Тюк!»
«Да не руку»
«Тюк!»
«Вот теперь правильно! »
По ночам выносили из палат не доживших до утра медсёстры, поголовно все в гулких, деревянных, что ли, сабо на ногах, в том сезоне такие носили, поэтому шаги слышны были издалека.
Примерно в час ночи мы просыпались с Марусей, ждали шагов.
Шаги приближались, одна из нас укрывалась с головой, другая шла к дверям. «Девочки, у нас заберите».
Ошарашенные девочки заходили в палату, видели нечто, укрытое с головой, на автомате подходили, и тут раздавался истерический хохот двух дур.
« Заведующему пожалуюсь, он вас завтра же выпишет», - самое мягкое, что нам говорилось. Заведующий же даже не ворчал на нас.
Он уже ждал наших трёхметровых стенгазет, которые мы от нечего делать через день выпускали и вешали в столовой.
Газеты эти были лёгкие по настроению, смешные, язвительные, но беззлобные, на тему дня, как говорится.
Около них всегда толпились больные, улыбались читая, иногда смеялись, а нам только этого и надо было. Ну, и что, если завтра умрём, сегодня –то мы живы, а жить и не веселиться, не радоваться, что живёшь, противоестественно, считали мы с Марусей.
Серьёзными становились часам к двум дня. В это время наш любимый заведующий, дай ему бородку- и перед вами Чехов, будет возвращаться из операционной, накидав там целый таз прелестей женских, за один взгляд на которые мужчины много бы отдали, конечно, пока они не в тазу.
Он шёл никого не видя и не слыша, смертельно уставший человек, ещё весь там, у распластанных им, беспомощных, бесчувственных женщин, отдавших ему самую красоту, гордость бабью за жизнь.
Как мы с Марусей в это время его уважали, любили!
Он шёл по длинному, длинному, через весь корпус коридору, потому что операционная была на одном конце, а ординаторская на другом, шаркающим стариковским шагом, неся на себе все страдания своих пациенток.
Через полчаса его будет не узнать, но мы с Марусей любили его таким вот, едва передвигающим ноги от усталости.
МАРУСИНЫ СЕРЕБРЯНЫЕ ВОЛОСЫ.
Постойте, постойте, когда же она стала Марусей для меня?
Почему вдруг Маруся, на ТЫ, а где пиетет, где преклонение, которое всегда рядом с ней я ощущала?
В её сорок, значит, Мария Михайловна, и никак по-другому, ни у кого язык не поворачивался коротко назвать, как не повернулся бы он, например, Петра Первого назвать Петей.
А в восемьдесят, значит, можно? Что случилось за эти сорок лет?
А ничего, если не считать, что жизнь прошла.
Когда сорок лет назад в весьма и весьма среднюю школу вошла новая учительница математики, мы оторопели.
Такого наша деревня не видела. Элегантная шуба из совершенно неизвестного в наших краях зверя, соболья шапка, непонятно как державшаяся на густых, абсолютно серебряных кудрях, не седых, седых мы насмотрелись, знали, и никогда это не было красиво.
Наши начинавшие седеть женщины, как правило, сразу переставали стричься, дескать, зачем уж, я уж и так уж доживу, неумело сооружали какую- нибудь кичку из своих скорее пегих, чем седых волос, и так уже и ходили.
«Какая я вам женщина, я учительница»- вот девиз наших сельских учительниц в то время,
Помню, наша тридцативосьмилетняя тогда завуч в сердцах жаловалась на мужа в учительской:»Любовь каку- то с меня справлят! Дочка уж в седьмой класс пошла, а ему любовь подавай».
Здесь же вошла ЖЕНЩИНА с серебряными волосами, мы это сразу почувствовали и как- то сразу все дружно, стайкой, отошли на второй план.
Отошли и образовали некий кОрдебалет, ибо с этой минуты абсолютно все заглавные партии в нашей школе будет исполнять она, Мария Михайловна.
Рядовая учительница математики, случайно, на какой- нибудь год забредшая в нашу глушь, она была совершенна во всём.
Вот она сняла шубу, оставшись в белоснежной блузке и сарафане, но каком! Безукоризненно выполненные кармашки здесь, там, кружевной платочек в верхнем- ах, это могло быть сшито в самом, самом дорогом ателье, в самом, самом большом городе- решили дамы.
»Ничего подобного,- ответила на наши ахи она,- это я сама сшила, хотите, и вам сошью».
Квартиру ей дали напротив моей. В ней жили, часто сменяясь, незамужние или неженатые учителя.
Надолго не задерживались, потому что девушек разбирали женихи и развозили по своим домам, а юноши уезжали при первой возможности, поэтому никто ничего не ремонтировал, жили как есть.
И вот на другой день после заселения моей визави где- то в шесть утра я проснулась от звуков молотка.
В восемь тридцать мы встретились с ней в учительской. Опять безукоризненный вид, безупречный маникюр- никому и в голову не пришёл бы вопрос:»А не вы ли стучали молотком в шесть утра?»
Дней через десять беспрерывного звучанья молотка в её квартире Мария Михайловна пригласила учителей на новоселье.
Квартиру было не узнать! Ах, такой ремонт с отполированными полочками для каждой вещи могли сделать самые, самые дорогие мастера из самого, самого большого города- решили наши дамы.
«Ничего подобного,- сказала она,- это всё я сама сделала, хотите, и вам сделаю».
Понятно, что»есть женщины в русских селеньях».
Они вам хоть коня на скаку, хоть в горящую избу, но чтобы одинаково ловко и иголкой, и топором- такого я что- то не припомню в русской литературе.
Жаль, что по специальности не работала Мария Михайловна- ведь она авиаконструктор.
Представляю, что за самолёты выходили бы из- под её рук.
Обязательно на каком- нибудь авиасалоне изумлённые зрители ломали бы головы перед её творением: немцы? японцы?
Ничего подобного,- ответили бы мы им,- это сама Мария Михайловна сделала, платите, и вам сделает.
Жаль, жаль, что по жизни не срослось с самолётами у неё, а срослось со школой навсегда.
Поразило вот ещё что: жить женщине в этой квартире- ну, максимум год. Зачем, спрашивается? На фига, как говорится?
Но такова была Мария Михайловна. В этом она вся. Только капитально, только на века.
ПОЧТИ ЛЕТАЮЩИЙ КАБИНЕТ ЧЕРЧЕНИЯ.
Кабинет, который ей дали, чтобы вести черчение и математику, был, что называется, всехний, запасной такой кабинет.
В нём проходили уроки- замещения- это когда никому ничего не надо, лишь бы где- то на сорок пять минут детей можно было закрыть и при них кто- нибудь посидел бы, а то ведь разнесут по кирпичику школу- новостройку.
Там стояли разнокалиберные столы и стулья, над которыми уже изрядно поработали детские праздные ручонки.
Завуч иногда заходила сюда, сличала детские характеристики учителям, вырезанные перочинными ножами на партах, со своими.
Затем выносила на педсовет.
Поэтому умные учителя частенько сюда заскакивали и старательно, ножиками опять же, соскабливали свои характеристики.
Глупые же попадались на удочку.
Так что вся мебель была исскоблена вдоль и поперёк, особенно парты изнутри.
Стулья, конечно, вкруговую.
И вот этот кабинет и получила Мария Михайловна.
После первого же урока она подала директору докладную с требуемым для нормальной работы перечнем необходимого.
После второго копию докладной отправила с учениками директору совхоза, шефу над школой.
На другой день завхоз ехал в роно за зарплатой. Мария Михайловна передала с ним конверт для завроно.
Как оказалось, копию копии докладной директору школы.
Короче, через неделю подкатил совхозный грузовичок к школе, и не успевшие разбежаться после уроков старшеклассники долго, часа два, носили оборудование для нового кабинета черчения, который решила создать в нём Мария Михайловна.
А далее я напишу такое, о чём гоголевский герой сказал бы: врёт, как сивый мерин.
Мой старший на два года брат всегда считал, что это про меня Гоголь говорил.
Да я и сама чистосердечно покаюсь, что приврать могу, но лишь для того, чтобы ярче оттенить образ.
И только про Марию Михайловну чистая правда, иначе откуда бы взяться вдохновению писать про неё?
Вы что думаете, она одна у меня знакомая старуха?
Да я одна тысяча девятьсот двадцать первый год на пенсию отправляла, директором школы будучи.
Это сколько же теперь моим знакомым старухам?
Под девяносто, и многие достойны моего пера. Но не пишу. Не вдохновили.
Только мама, но она уже у меня вся описана, и Мария Михайловна.
Так вот, созданный Марией Михайловной за год вместе с детьми и светлой памяти трудовиком Иваном Петровичем кабинет черчения в сельской весьма и весьма средней школе попал на ВДНХ в Москве, ЗАНЯЛ ПЕРВОЕ МЕСТО И ЕЙ ДАЛИ ТО ЛИ ЖИГУЛИ, то ли внеочередное право купить их.
Хоть зуб, хоть руку даю- чистая правда. Ну, я вам скажу, это был кабинет! Всё в нём светилось, вращалось, мигало и перемещалось.
В кабине ТУ-134 приходилось бывать? Один в один, только не взлетало.
И, конечно, она уже уехала, а про школу ещё долго-долго говорили»А, это те, у которых лучший с стране кабинет черчения? Надо, надо дать им ещё денег».
МЕССИЯ НА ГОД.
И так во всём.
Каждый урок её был образцовым, мы ходили, и заглядывали, и подглядывали, словом, набирались как могли ума от неё, нисколько этого не стесняясь.
Мы прекрасно понимали, что Мария Михайловна- человек для нас временный, это даже не человек, а некий мессия, посланный кем- то свыше научить нас.
Ну, вот в лотерею мы её выиграли сроком на год, и надо успеть как можно больше почерпнуть, запомнить.
Помню, пару раз я и директора видела под дверями её класса подглядывающим в замочную скважину.
А наш директор сам был лицо абсолютно уникальное.
Представьте себе: некто сжёг бочку с солярой в совхозе.
Даже не некто, а конкретно: Францкевич Сашка с Гончаровым – забыла, как звали, помню, что потом спился, через пару десятков лет.
И вот линейка, выстроена вся школа, нарушители известны, ждём разноса, но директор начинает сурово отчитывать…Валеру Штемберга, двоечника, многократного второгодника.
«Валера, я от ВАС не ожидал, как вы могли допустить, сжечь соляру весной. На чём же будет ваш отец пахать? Как вы до этого докатились!».
И вот уже по небритым щекам шестиклассника Штемберга катится суровая мужская слеза.
Заливаются детскими слезами восьмиклассники Гончаров с Францкевичем.
А всего и делов, что по педагогической методике нашего директора за каждым отличником закреплялся шеф, и чем больше ты отличник, тем более крутого двоечника к тебе прикрепляли.
А эти двое мало того, что хорошо учились, так они ещё и телефон друг от друга провели из каких –то проволочек и верёвочек- жили- то в соседних домах, телефон им был жизненно необходим- как иначе они договорились бы бочку сжечь, без телефона никак.
Установили они их на балконах, так что когда разговаривали, слышно было абсолютно всем, в том числе и директору.
Поэтому все их замыслы высчитывались на раз, а вот с бочкой проморгали.
Но всё- таки, телефон, подозрительно что- то, на всякий случай прикрепить к ним Штемберга.
Телефон был тогда только в конторе, диковинка.
Кроме того, оба виртуозно умели в дневниках слово «плохо» исправлять на «хорошо». Например, пишешь в дневнике»Плохо вёл себя на уроке». Берёшь дневник на другой день, видишь»Спасибо, стараемся, воспитываем»- и подпись отца.
В чём дело? Бросаешь взгляд на своё замечание, а там:»Хорошо вёл себя на уроке»- и твоя закорючка. Исправлений никаких! Конечно, к ним надо было прикрепить как минимум Штемберга. И можете быть уверены, что бочки больше не сжигались, подписи не подделывались.. Срабатывала директорская методика. Ещё помню, что на уроках у него существовала только одна оценка: пятёрка. Других не было, я повторяюсь: никогда никаких других оценок не было у него на уроках. Но почему-то на всех переменах во всех углах торчали дети с учебниками истории в руках. Любили его просто безумно. Ещё бы: кругом двоечник, а у директора отличник. И вот устроили бал- маскарад в школе, надо костюмы делать. Сашка Францкевич накануне ушел к лесу костёр жечь. Вернулся- полные карманы угольков. На другой день смотрю- все восьмиклассники с угольками бегают, что такое, думаю я себе. А на балу они все оказались с усиками, этими угольками нарисованными, с косым пробором на волосах, как у любимого директора, при галстуках, правда, одетых на голую шею. Вот такой бал- маскарад оказался. Я к чему это: и вот такой директор не стеснялся учиться у Марии Михайловны, без конца устраивал для нас открытые её уроки, на которых она нас и не замечала, полностью уходя в волшебство под названием урок. Как- то так у неё получалось, что исчезло понятие «не решил, не понимаю». Решали и понимали абсолютно все. Даже те, с которыми мы потом бились на просёлочной дороге перед смотром, правую, левую ногу им объясняли, не могли объяснить, а вот математику у Марии Михайловны они понимали. И абсолютно отсутствовала в ней наша русская «тяп- ляпистость». Граждане- читатели, я понятно выражаюсь? Я донесла до вас? Ещё пример, если мало. День рождения, не помню, пионерии ли, комсомолии ли- это неважно, важно, что народу будет тьма, и эту тьму наша то ли пионерия, то ли комсомолия должна будет развлекать и организовывать. Отвечаю за всё я. Ну, так звёзды сошлись. И вот подходит ко мне Мария Михайловна, заметьте, сама подходит:»Давайте, я вам помогу». Я думаю себе:»А что тут помогать, эти станут здесь, те там, эти скажут то, те это, а потом все вместе споём, потом грамоты вручат, знамя унесём и всё», но деликатно от помощи не отказываюсь. И вот она привела меня на стадион, где должно было происходить действо, и битых шесть часов мелом разрисовывала его, чуть ли не пофамильно указывая, где должен стоять каждый из четырёхсот учеников. Вечером все выступающие собрались в школе, и до утра мы с ними «командный голос отрабатывали», то есть, я, будущие выступающие и Мария Михайловна. Не только район, область не видела таких мероприятий. Раньше же всё мероприятия проводили, по ним и о работе судили, а за это мероприятие школа навечно вошла в число лучших школ области. Так потом и говорили в облоно:»А, это те, у которых лучшие мероприятия. Надо, надо дать им ещё денег».
Вспоминается, как готовили с ней смотр строя и песни. Все другие школы района окружены войсковыми частями, а те уж не пожалеют сил, чтобы в свою форму нарядить отряд на смотр, тем более, что, как правило, директора школ- жёны начальников войсковых частей. Напрячься, то мы тоже могли бы найти пограничников или моряков, которые нас и нарядили бы, и научили бы. Мы с ней были не жёны, конечно, но разве только статус жены помогает? Есть же и другие взаимоотношения с командирами войсковых частей, я намекала Марии Михайловне, но она всё решила легко и просто. Командир отряда у нас будет девочка, но какая! Песня, конечно, военная, но как она должна быть спета! И при чём здесь форма? Форма всегда была вторичной для неё, главное- содержание! И вот мы стали отрабатывать с ней песню. Каждый день, включая субботы и воскресенья, по три часа на просёлочной дороге мы отбивали строевой шаг и пели:»Эх, Ладога, родная Ладога!» Результат: генерал на смотре зааплодировал нашему отряду, а мы- Марии Михайловне. «Спасибо, свободны»- говорил он и морякам, и пограничникам, и ракетчикам после первого же куплета, и только наш с Марией Михайловной отряд, белый верх, чёрный низ, Короткова Вера командир, допел песню до конца, затем пауза, пока генерал закрывал открытый от изумления рот- и аплодисменты. И опять пошло:»А, это те, которым генерал аплодировал. Надо, надо дать им ещё денег». Школу потом умастили до невозможности, спасибо, хоть мёдом сверху не обмазали. Директор даже жаловался нам на педсовете:»Сколько можно за одно и то же платить!». Его, конечно, на область забрали, кажется, вторым заместителем, и это был единственный минус от пребывания Марии Михайловны в нашей школе. Летом она уехала, а про квартиру так и стали потом говорить:»Да вот в квартире Марии Михайловны и поселитесь». В посёлке три четырёхэтажных дома, по сорок восемь квартир, все с номерами, и только одна квартира именной стала. В двадцати километрах от этого посёлка мы с мужем, со вторым, конечно, я их нумерую, чтобы не сбиваться, впоследствии дачу приобрели, поэтому частенько заглядываем сюда. Не только «по местам боевой славы» хочется пройти, всё- таки я пять лет здесь прожила, а ещё и друзья остались, Арики, например, и они подтвердят:»Марию Михайловну помнят и очень часто вспоминают, и по- прежнему она пример для учителей».
МАРУСИНА КРОВИНОЧКА.
Да, ещё, сынок с ней в Домашово был, беленький такой, в шестом, кажется, классе. Кто, кто, а он уже тогда осознавал, что такое его мама. МОЯ ЗАДАЧА_ХОРОШО УЧИТЬСЯ И НЕ ПОДВЕСТИ МАМУ- вот сколькими буквами его надо описывать. Жаль, что мы- не китайцы. Наверняка в Китае есть такой иероглиф, один, который обозначает, что задача этого мальчика- хорошо учиться и не подвести маму. Так что это был такой ходячий иероглиф. Какие бочки с солярой, какие исправления в дневнике! Это не к нему. К счастью для китайцев, он и сейчас, в пятьдесят лет, являет собой этот же иероглиф. А поскольку его работа- что- то сильно, сильно математически- космическое или космически- математическое, связанное с поездками в разные страны- им не поздно и сейчас срисовать с него этот иероглиф. Пусть пользуются, не жалко. Откуда же берутся такие мальчики? Может быть, самые, самые хорошие воспитатели в самых, самых больших городах его воспитывали? «Ничего подобного,- ответила Мария Михайловна,- я сама его воспитала, хотите, и ваших воспитаю». И воспитала. Васильев Толя, одноклассник Сашки Францкевича, как стал в двадцать пять лет директором совхоза в Домашово, так до сих пор и работает, а те, что правую, левую ногу на просёлочной дороге не понимали, трактористами у него работают и даже советскую власть в своей деревне не развалили, совхоз до сих пор.
А я так и вижу Марусиного беленького шестиклашку с огромным аккордеоном на коленях. Виртуоз был, такой Петя Дранга в миниатюре. Именно он аккомпанировал нам на всех школьных мероприятиях, а репертуар огромный был. Что- то не припомню я пюпитра перед ним- играл по слуху, значит. Мог подобрать любую мелодию, это я хорошо помню, тем более, что жили балкон в балкон. И часто только по радио проиграют мелодию, а через полчаса он уже на балконе играет её. Сразу после шестого класса Олег по конкурсу поступил в физико- математическую школу- интернат при ЛГУ, но сдаётся мне, что если бы в консерваторию пошёл поступать, то тоже прошёл бы по конкурсу. Интересно, берёт ли аккордеон в руки он теперь или, как большинство детей, пока мама стоит над душой, играют, мама отошла- и инструмент в сторону. А уж по жизни даже стесняются кому- то сказать, что в музыкальной учились. Я их понимаю ой как! Этому народу только дай волю- так и будут всю жизнь приставать- поиграй да поиграй. Что хорошего? Лучше молчать про таланты. Так что это мамы- фанатки музыки, а дети нет чаще всего. Наверное, и с Олегом так произошло. А, может быть, приходит он с работы, берёт аккордеон и играет мелодии своего и Марусиного детства. Как там»Шёл отряд по берегу» или «Взвейтесь кострами синие ночи»- ведь и у Маруси, и у Олега было пионерское, от десяти до четырнадцати лет , детство.
МАРУСЯ, КАК КЛАСС, ПОДЛЕЖАЩИЙ ЛИКВИДАЦИИ.
Дальше мне надо начинать крыть матом Советскую власть. Муж у меня коммунист, опасаюсь семейного скандала, но надо во имя правды. Как говорится, Платон мне друг, но истина дороже. Осторожно подступаюсь с утра, накормивши любимой кашей, к нему, показываю документы, дескать, вот справка, тридцать первый год, Мария Михайловна ещё Машенька, даже не Маруся, ей три года с половиной, и видишь:»Для успешного завершения колхозного строительства с переходом на район сплошной коллективизации собрание группы бедноты постановило ликвидировать кулачество как класс, а именно
Горшков Михаил Васильевич, 55 лет. Русский. м. грамотный, лишенец, инд., обложен, коннорабочий, владеет домом, десять на двенадцать, баней, надворными постройками, двумя коровами, быком- полуторалеткой, двумя телушками, плугом…и мелкой птицей(так написано).
Жена Вера 50 лет.
Сын Александр 18 лет
Сын Алексей 14 лет
Сын Иван 2 года
Дочь Варвара 10 лет
Дочь Екатерина 7 лет
Дочь Анна 4 года
Дочь Мария 3года ( наша Маша)
И выслать за пределы Башкирии, а именно в Иркутскую область.
Здесь печать, дата28 февраля. Подписей негодяев, выславших Машу как врага народа в феврале в Иркутскую область, нет, они отсутствуют. Просто написано: группа бедноты. В глаза, в глаза мне смотри, коммунист хренов. Может, лампу навести? Посветлеет в шарах твоих бесстыжих коммунистических? Подписи где? Значит, тогда уже знали, что творят бесчеловечное и спрятались за группу? За что детей да ведь и родителей не за что! Батраков не держали, уж об этом-то в первую очередь группа бедняков доложила бы собранию, сами работали как проклятые, с голоду не помирали, пироги по праздникам были, так они уже и кулаки? Муж промолчал, а вскоре оделся и ушёл в партячейку взносы партийные платить. Я осталась сама размышлять. Дом не только не велик, но даже мал для семьи с одиннадцатью детьми. Четверо- то старших уже отделились, своими семьями жили, внуков к тридцать первому году одиннадцать, но ведь могут они на пасху, например, все в отцовском доме собраться, могут и заночевать, почему бы нет? Что такое эти десять на двенадцать? В деревне одна печь занимает три на четыре. Мне вспомнилось, как моему отцу в Кургане давали однокомнатную квартиру вместо дома, который сносить собирались- дороге мешал:» Хватит вам со старухой. Вдвоём живёте, зачем больше- то?» И отец, мой незабвенной памяти Иван Иванович, привёл именно этот аргумент с пасхой, на которую могут заявиться его десять детей с десятью невестками и зятьями и с одиннадцатью на тот момент внуками. Сработало, дали дом пятнадцать на восемнадцать. Иван Иванович не верил ни в бога, ни в чёрта, пасху на дух не переносил да и внуки у него больше двух дней не вытерпливали при его характере, материл всех подряд, но как аргумент сработало. Что же в тридцать первом- то не помогло? Читаем дальше документы.
После раскулачивания в одной половине дома расположилась сплавконтора, а в другой сельсовет. Надворные постройки сельская беднота разобрала на дрова, а именно: сараи, конюшня, кузница, баня. Скот, а именно: две лошади, две коровы, быка и мелкую птицу передали в колхоз. И далее: имущество из дома детвора растащила по домам. И вот я так и вижу эту великовозрастную детвору, практически всю группу деревенской бедноты, в полном составе, которая вчера ещё на собрании говорила: Нам неважно, куда они поедут и как будут жить. Уничтожить их как класс.( см лист 12)
А сегодня эта «великовозрастная детвора», так стыдливо в документах именующая себя группой деревенской бедноты, разносила по своим домам, растаскивала, разворовывала и грабила нешуточное имущество большой, уважаемой семьи Горшковых, серьёзной, непьющей, талантливой. Известно, что мать была первая певунья на весь край. Причём, петь она начинала уже с порога своего дома, никогда не могла донести песню до места, которому она предназначалась, и часто веселье шло ей навстречу, вся гулянка направлялась к её дому и потом уже, вместе с ней, возвращалась. Невысокого росточка, кареглазая, быстрая, весёлая Марусина мать была нянькой в семье Горшковых, и так получилось, что никто, кроме Веры, не нужен был вернувшемуся с Первой Мировой войны старшему сыну. Родители его были против, конечно, нищей батрачки, ведь девок хоть отбавляй после войны, но они успели уже оценить Верины достоинства, пока та работала у них, и сопротивлялись не очень, так только, для виду. А потом она вообще стала любимой невесткой, когда один за другим посыпались дети у молодых. Да дети все до одного пригожие, умные, трудолюбивые, спокойные.
СИНДРОМ БОЛЬШОЙ СЕМЬИ.
Я тоже росла в семье из десяти детей, хорошо знаю все плюсы большой семьи. Во- первых, этим детям не нужна улица. Есть с кем дружить в своей собственной семье. Дружат тоже не все вместе. Эти двое, те трое, а эти помоложе тоже вместе тусуются. Есть с кем материно задание выполнить, есть с кем во дворе в футбол, в волейбол поиграть в свободную минутку, есть с кем подраться, есть кого и отлупить в своём собственном доме, если сильно захочется, не надо на улицу бежать. Когда ещё мать одного в семье ребёнка узнает, что он закурил. А в большой семье моментально узнается, первая же папироска. Кто –нибудь да доложит отцу. А то и старшие, не дожидаясь родительского возмездия, сами надают по губам, пока в привычку не вошло. А какие няньки из старших! Куда там нанятой за тысячу долларов! Эти полностью мать заменяли. Конечно, бывало, что с полатей на печь, с печи на пол, а с пола прямиком в погреб, у печки вырытый, роняли по малолетству. Но ничего, не зря ведь говорят, что в большой семье деткам господь соломки подстилает. Дитя поплакало только, а мать и не узнала про мою оплошность. А теперь уже скоро пятьдесят лет этому дитяти, Павлом Ивановичем его величают, и ничего, с головой полностью дружит. А нравственность какая в большой семье! Жизнь–то в трудах проходит, чтобы прокормиться. Работают все, с трёх лет начиная. Но это если дети не по пьяни и не от лени аборт сделать зачаты. А в большой семье Горшковых, как и в моей семье Францкевичей, они сознательно заводились, по идейным, можно сказать, соображениям. Марусин отец вообще мечтал деревню отстроить и Горшковыми заселить. Так вот про нравственность. Помню, как старший брат лупил нас, сестёр, если обнаружит, что кто- то без трусиков ходит. Он, видно, знал уже, чем это чревато, а мы ещё нет, вот и «принимал меры». Спасибо ему, ни одна не пошла по скользкой дорожке. А теперь возьмите, посадите рядом ваших друзей одного в большой семье выросшего, а другого что один в семье был. Посадили? Угостите их клубникой. А теперь смотрите: ваша подруга, одна в семье детка, сначала взяла одну самую крупную ягоду, потом другую, и, наконец, подвинула к себе всю тарелку да и спокойно съела её всю ни на кого не оглянувшись. Подруга не жадная, а просто она росла одна и всегда всё самое вкусное для неё одной было. А другая, в большой семье выросшая, взяла одну ягодку, самую мелкую, потом другую, долгоносиком надкусанную, и всё, говорит, наелась. Она так привыкла, что надо другим оставить- младшим ли, старшим ли, только не себе. Теперь вам понятно, почему Маруся всё другим да другим, себе ничего? «Маруся, пойдём в театр?» «Да мне не в чем». «Ну, так купи». «Да нет, лучше я внучке помогу». Ни она в санаторий, ни в дом отдыха- ну, не привыкла на себя тратиться, ибо в большой семье росла. Детский- то дом- тоже большая семья, где лучшую ягодку другим надо оставить, младшим. Я сказала бы, это синдром большой семьи и детского дома. Для убедительности вспомню, как мне, совсем ещё молодой, муж купил роскошные финские белые сапоги. Нога у меня нехилая, шикарная такая нога сорокового размера, ходить очень удобно, представьте себе, что вы всегда на финских лыжах. Правда, удобно? Да ещё без каблука, и голенище заканчивается в таком месте, о котором в советское время большинство мужчин даже не подозревало, вернее, оно подозревало, но не думало, что так далеко могут сапоги простираться. Мини же не носили тогда. И вот две недели они у меня отлежали, а потом я отправила их Людочке, младшей сестре. Ну, не могу носить зная, что у неё, у незамужней тогда студентки, нет таких. Ножка у Людочки так себе, невыразительная такая ножка, всего тридцать шестой размер, да и без каблуков она никогда не ходила, и всё- таки отправила я ей. Люда младшая, ей нужнее, почему- то разумелось само собой. Даже не обдумывалось, а разумелось. Изумились они с Софьей, другой сестрой, такому гостинцу и пошли продавать решив, что мне не подошли, вот я и выслала им. А это просто синдром большой семьи сработал. Теперь самое время ответить на вопрос, почему великолепную, роскошную, некогда элегантную Марию Михайловну я Марусей стала называть. Пятьдесят лет назад появились сыновья, и пресловутый этот синдром, видно, подзатих в Марии Михайловне. Для них хотелось быть самой красивой, нарядной, и ей удавалось подавить его. Благодаря умению очень хорошо шить, замечательному вкусу, внешней красоте она была невероятно хороша, понимала это и поддерживала в себе многие годы. А когда Игорёк, старший сын, погиб, тут этот синдром опять вспыхнул с невероятной силой да так уже и не погас. Всё только для детей, себе ничего уже не покупалось да и не шилось, а донашивалось то, что было. Лет двенадцать назад решила я Марусю пригласить к себе на классный час к моим тогда десятиклассникам. Ну, интересная же тётка, пусть с детьми поговорит, про детдом расскажет. Встретила я её внизу в вестибюле, а в класс к моим модницам не повела догадайтесь почему. И с тех пор стала я называть её Марусей. Утратив былую элегантность, спрятавшись в невзрачные, невыразительные одежды, утратила Мария Михайловна и шарм, мимикрировала, можно сказать, к окружающей среде, стала как все. И это она, которая в любом окружении когда- то была царицей. Конечно, и здоровье Марусино другое стало, понятно, что горе не красит, и всё-таки разительный контраст, произошедший с ней, очень огорчает. Хочу, чтобы внучка узнала Марусю той, прежней, для того и пишу. И вот что меня беспокоит. Представьте себе Яблоню в цвету. Как она хороша, как все ею любуются! Любуются именно самой яблоней, замечая и ветви её, и стать, и заревую прозрачность. И вот она же осенью. Кто смотрит на яблоню? Да никто, все любуются плодами, пробуют их, восхищаются. Будь у неё хоть стать- перестать, никто и не взглянет на саму яблоню. А у другой роскошные яблоки, хотя она кривая, косая, однобокая какая-нибудь. Нам всё- равно, любуемся только яблоками. То есть, одни плоды мы видим, не интересуясь, кто же их произвёл. Вот я и хочу, чтобы внучка узнала бабушку в её заревую пору цветения. Узнала, как люди относились и относятся к ней, как ценили, сколь много она дала людям. Узнала бы, поразилась и загордилась своей бабушкой, загордилась бы прадедом и когда- нибудь своим детям сказала:» Горшковы мы, не позорьте прадеда».
Что- то очень длинное у меня отступление получилось, говорили мы с вами про Марусину маму, а меня вон куда занесло! Ничего, в литературе это лирическим отступлением называется, пускай и у меня будет лирическое отступление.
Так что как было не полюбить свекрови её- вон каких деток рожала! Да и вообще, если сын счастлив, то родители всегда будут любить невестку, так в старости уже говорила и считала Маруся. Почти все дети Горшковы пели в церкви, на клиросе. Вот и у Маруси был природный певческий, танцевальный талант. Певицей или танцовщицей Маруся не стала, но авторитету ей талант сразу прибавлял, где бы она ни появилась, а в годы бродяжничества и кормил даже. Потом уже, в девичьи годы, её танцевальное мастерство уложило к Марусиным крепеньким ножкам половину мужского населения авиационного института, в котором училась. Но это так, к слову. А уж Михаил Васильевич, отец Марусин, был такой красавец и богатырь, какие не часто рождаются на земле. За войну четырнадцатого года мало того, что всю грудь его богатырскую обвешали крестами и медалями, так ещё и персонально царь пожаловал ему СОРОК гектаров земли в Башкирии, откуда он родом был. Я уже писала, что мечтал русский богатырь на этих гектарах деревню Горшково создать и заселить Горшковыми. Род, конечно, он создал, ведь тринадцать детей у него народилось, ко времени описываемых событий четверо свои семьи имели, внуков девять. Двух старших а Уфе за свой счёт выучил, хотел, чтобы они младших обучали грамоте и всякому ремеслу, поскольку школы в деревне не было. Фрося и Митя дорого обошлись отцу, но зато для остальных детей учителя уже были бесплатные. Оба научились шить, выделывать шкуры, больше Митя, конечно. Он сразу прославился в округе- все приглашали пожить у них, обшить семью. И так, переходя из семьи в семью, он работал и уже и младших с собой брал, четырнадцатилетнего Алёшу, например. Свою семью обшивал полностью. Так ведь и мою маму дед Фома выучил когда- то на портниху, чтобы своих обшивала. Значит, это было в норме для самостоятельной, серьёзной семьи везде- хоть в России, хоть в Белоруссии, хоть в Башкирии. Семейные дети Михаила Васильевича уже имели свои дома, словом, мечта защитника Отечества начинала сбываться, да только не нравилось это группе деревенской бедноты. «Ишь, он Родину, говорит, защищал. Царя он защищал, а не Родину. Ты что, Васильевич, кричал, когда в атаку нас вёл? За царя, за Отечество? Кричал ты «за царя»? Отвечай собранию!
-Ну, кричал.
- Ты нам не нукай тут. Нукать будешь в Магадане на дружков своих, таких же кулаков. А тут советская власть с тобой разговаривает. Отвечай по всей совести: в колхоз пойдёшь?
А уже колхоз этот живёт. Видит Васильевич, что порядки в нём для него неприемлемые. То он сам решал, когда в поле выходить, а теперь будет около правления по два часа сидеть, как эти, ждать, когда «правление колхозное» разрешит. Его поля, царём данные за пролитую на войне кровь, в общее пользование пойдут. Да он каждый комочек на них руками вместе с детьми перетирал, собственным потом поливал.
Стоит богатырь святорусский перед ними, с ноги на ногу переминается, фуражку в руках комкает, в дрожащих своих руках, молчит. Ну, не мог Михаил Васильевич так вот взять и в одну секунду мечту всей жизни разрушить. Что значит вступить в колхоз? Сегодня ты вступил, а завтра отведи, отнеси и отвези всё, что нажито действительно непосильным трудом. Сейчас февраль. А уже в апреле иди и проси у правления колхоза свою же собственную лошадь поле вспахать, если она, конечно, доживёт до весны у «группы крестьянской бедноты». Знал, знал царский капрал, что будет его семье за отказ- целую улицу уже выслали в их деревне Зарницкая, один бог знает куда. Каждый день плач да слёзы, и всё- таки отмолчался трижды Георгиевский кавалер, уехал по делам километров за тридцать от дома, а вернулся- семьи уже нет. Вот как пишет об этом Маруся. В колхозы вступали охотно сельские тунеядцы. Их заманивали добром, которое они получат, когда выселят обеспеченные семьи. И вот отец уехал, а семейным своим детям наказал покинуть хутор. Он полагал, что коммунисты не будут выселять беременную женщину с семью несовершеннолетними детьми. Зря надеялся. Маруся помнит, как разбудили их крики, лай собак и стук в дверь. При свете фонаря она увидела мать, стоявшую в углу под божницей, и мужика с ружьём, нацеленным на неё. Мать безостановочно кричала. Старшие Марусины братья Санька с Алёшей спали в пристрое. Они выбежали на крики, поняли, в чём дело, и в дом уже заскочили с собакой Серком. Мужик собаку застрелил, а им приказал запрягать двух лошадей в самую большую телегу, на которой возят снопы, арбу, и ушёл с ребятами, держа их под ружьём. Энкэвэдэшники покидали в телегу детей, бесчувственную к этому времени мать их, некоторые тёплые вещи и отвезли под охраной на станцию Улу- Теляк, погрузили в телячьи вагоны и отправили за три- девять земель, аж в Иркутскую область. Вагон уже был набит семьями других раскулаченных, поэтому было очень тесно, грязно, душно. Два месяца они в этом вагоне жили- ехали, стояли на станциях. Его отцепляли, потом опять, уже к другому составу прицепляли. Трудно даже представить картину, как эта бедная мать с семью малолетними детьми пережила два месяца. Она обездвижела, и когда прибыли на станцию назначения, то её уже выносили, и больше Марусина мать уже не ходила, а через некоторое время умерла. Ещё Маруся помнит, что высадили их прямо на снег под открытым небом безо всяких строений, но уже с забором, по верху и низу которого проходила колючая проволока. Взрослому населению выдали топоры и пилы, которые привезли в отдельном вагоне прямо с Родины. Значит, там ещё знали, где поселят этих бедных людей и как, поэтому инструмент и отправили с ними. Охранники кричали, что если не хотите замёрзнуть и подохнуть- стройте бараки и тащите туда своих щенков(это про детей). Конечно, соорудили на скорую руку какой- то барак, и первым делом подвесные полати для матери- ведь она так уже больше и не ходила. Был страшный голод. Паёк выдавали только тем, кто пошёл работать в шахты. Из Горшковых трое стали получать пайки, трое несовершеннолетних отправились уголь добывать. Их там кормили, а с собой в виде пайка давали хлеб. Маруся помнит, как они ждали вечером их, вминая до крови носы в жерди забора. И вот сначала раздавался лай собак, значит, идут, потом они показывались из- за поворота, но минут двадцать надо было ещё ждать, пока обыщут их, пропустят на территорию. Хотелось сразу взять у них хлеб, но они шли к бараку, малышам казалось, что очень медленно, отдавали пайки матери. Мать, лёжа на подвесных полатях, размачивала его в горячей воде и давала всем понемножку. Уже став взрослой, Маруся поняла, что сама мать, конечно, ничего не ела, раздавала всё детям. Целый день малыши бродили по территории этого лагеря, приставали ко всем, их пинали, прогоняли, но кто- нибудь и даст кусочек. Охранники почему- то жалели их, ведь это были простые солдаты, вчерашние крестьяне, вот они частенько кормили их, но тоже бывало, что прикладом угостят. Не одни же они бродили по территории. Детей было полно, и все голодные, все просят поесть. Маруся помнит, как трёхлетнего Ваньку один раз напоили спиртом ради смеха, и он чуть не замерз в сугробе пьяный, еле оттёрли потом снегом. Вот так вот устанавливали советскую власть в России. А что же отец? А что он мог? Ведь знали прохвосты, что нелегко им было бы совладать с богатырём русским, подгадали с семьёй расправиться, когда его дома не оказалось. За царя, за Отечество он кричал, не понравилось им, вот за Родину, за Сталина- совсем другое дело, это можно, как оказалось через десяток лет, хотя полные синонимы- Отечество тире Родина, царь тире Сталин. Но это теперь мы такие умные, рассуждать можем, а тогда тот был прав, у кого было больше прав. И расстреляли нашего легендарного героя- мечтателя, отца тринадцати детей, не спасло и то, что четверо его семейных детей вступили –таки в колхоз. У них тоже всё отняли, и вместе с детьми, голыми и босыми, по другим деревням распределили. Видно, их дома тоже группе деревенской бедноты понравились, равно как и имущество, про которое напишут в акте на списание, что, дескать, мы недоглядели, а ребятишки растащили. Через шестьдесят лет попадёт Мария Михайловна в свои края, зайдёт а дом воды попить, и увидит этажерку, её отцом сработанную сыну Грише на свадьбу. Из бревна ведь делал, из цельного соснового бревна одним топором. А её и через шестьдесят лет не стыдно в доме держать, вот это что за мастер был. Но я к тому, что это как раз из того, что «ребятишки растащили» в тысяча девятьсот тридцать первом году. К слову сказать, этот сын Гриша в Великую Отечественную войну стал Героем Советского Союза, танкистом был. Так что, видно, у них это на роду написано- Родину защищать. Вот и у Марии Михайловны оба сына военными стали. Уж этим-то не нужно было, на мой взгляд. Оба золотые медалисты, по ним лучшие вузы страны плакали, а они в военные училища отправились, хоть и непрестижно это было тогда- то ли дело МГУ, ЛГУ! А им Родину защищать хотелось. Видно, не зря царь их деду сорок гектаров дал за эту Родину. Знал, что за Горшковыми не пропадёт. Перспективу, значит, видел. Да, но давайте про Машу, которой было к тому времени три с половиной года. Её- то за что? Чем она то- грешна перед Советской властью оказалась? Я думаю, что за мелкую птицу. За мелкую птицу, думаю я себе. Больше не за что, как ни крути. Ведь не сошли они её в феврале в Иркутскую область, вполне могла бы Маша уже где- нибудь а мае, в июне пасти её, подгоняя хворостиной и приговаривая:» Гули- гули, кыш, кыш» Да нет, это я замахнулась, так ей было не сказать, что- нибудь типа:»Гуи- гуи, кыс- кыс». И вот представьте себе: тут успешное завершение колхозного строительства с переходом на район сплошной коллективизации, а тут эта пуговица гонит свою частную мелкую птицу да ещё приговаривает своё гуи, гуи, кыс, кыс. Куда это годится! Ну, совершенно не вписывалось в политику партии по сплошной коллективизации! Так что с ней более- менее разобрались, всё правильно пока, а со старшими как быть? Попробуй их сослать, довезти даже проблема, ведь они и кусаться могут, и по дороге сбежать. Богатыри не хуже отца, лет с десяти наравне с ним всю мужскую работу волокли. Поэтому Александра, восемнадцати лет, расстреляли сразу, как говорится, не отходя от кассы, с четырнадцатилетним Алёшей поступили благородно, я бы сказала, по букве закона. Его, конечно, тоже расстреляли, но в тридцать пятом, когда исполнилось «врагу народа» восемнадцать, раньше ни- ни, если раньше, то это будет против закона. И вот ведь наш справедливый, наш самый гуманный суд в мире. Если вам часом доведётся оказаться в Черёмховском районе Иркутской области, где на шахте 5 БИС он работал электросварщиком, не поленитесь зайти и в военный трибунал Забайкальского Военного округа, Вам каждый покажет, да вы сами в него не доходя так сразу и упрётесь. И вот когда вы в него упрётесь, зайдите, и вам покажут справку
СПРАВКА,
Дело по обвинению Горшкова Алексея Михайловича, уроженца села Зарницкое Архангельского района Башкирской АССР, до ареста работал на шахте 5БИС электросварщиком, приговорён к ВМН по ст 58-9 УК РСФСР, пересмотрено Военным трибуналом Забайкальского военного округа
Постановление от 22 февраля 1935 года в отношении Горшкова А М отменено и дело производством прекращено за недоказанностью обвинения.
Гражданин Горшков реабилитирован посмертно.
14 мая 1938года.
И подпись: ВРИО председателя военного трибунала Забайкальского военного округа подполковник юстиции Ф Иваненко.
Ну, я вам скажу, это что- то уж очень ВРИО, это уже невероятное какое- то врио. Чтобы в тридцать восьмом году, когда самое веселье началось, сплошные репрессии, случилась реабилитация! И зачем это надо было подполковнику Ф Иваненко? Ведь ясно сказано в листе16 дела 13- 94 от 14 февраля одна тысяча девятьсот тридцать пятого года.
Обвинение Горшкова нашло своё подтверждение в его объяснениях, в которых он подробно рассказал о своих действиях, признал полностью вину. Кроме того, факт совершения преступления подтверждён допрошенными по делу свидетелями и приобщёнными к материалам дела документами.
Вот это да! То, значит, рассказал, признал и подтверждён, а то вдруг, трах, бах, - реабилитирован. Как говорится, то им то, а то вдруг раз- и это. Это значит, совсем он не при делах был по статье 58-9 УК РСФСР. То есть, никогда и рядом не стоял. Так наверное. А может быть, товарищ Ф. Иваненко сам оказался тем, которые по статье 58-9 УК. И тогда что? Правильно, судил неправильно. Поэтому в тысяча девятьсот тридцать восьмом году товарищ Иваненко стал гражданином Иваненко, приговорён к ВМН, а гражданин Горшков стал товарищем Горшковым, хотя и посмертно уже, другого объяснения я не вижу, хоть убейте.
Я вот думаю, думаю, думаю, думаю, никак не могу додумать, листаю архивные документы- не могу найти. Это как же без батраков жил и вёл огромное хозяйство Горшков Михаил Васильевич? Почему? Быка приходил просить голодранец- сосед? Соломы приходил просил? Россол, в конце концов, брал вёдрами? Так иди, отработай весной на пахоте хотя бы пару дней. Не было этого, как говорится, чего не было, того не было. Не приглашал, не просил, не звал. Гордился даже, что в дому у него столько помощников выросло, чужие не нужны. И что это за дети, которым всласть было трудиться, работать нравилось. Что это за порода такая! Ведь вы посмотрите: трудился как проклятый Михаил Васильевич, Маруся редкая труженица, Олег бог знает каких высот достиг в своём космическом, кажется, деле, не успела внучка Марусина подрасти, только- только работать начала- уже тоже в заграничные командировки кампания именно её направляет- поезжай, справишься, потому что умеешь работать. Это же четыре поколения мы с вами проследили. Глубже не знает никто, кроме меня, а я как штатный Марусин биограф скажу: чтобы сложился такой генотип, должно быть как минимум шесть поколений вглубь с такими же трудовыми навыками. Не меньше. Вот тогда и Маруся, и Олег, и внучка Таня такими будут, каковы они есть. Неважно, как звали предков, важен результат их усилий, а он налицо. Кстати, Таниного прапрадеда звали Василий. Так что от Василия вы все. Гордитесь и не забывайте. Современники ценили Горшковых, проблем ни замуж выйти, ни жениться не было. Их расхватывали, едва те успевали подрасти. Трудолюбивую породу узнавали сразу. Да вот я сына хотела с Марусиной внучкой познакомить да и поженить мечтали мы с Марусей их. Пока мечтали, ту уже забрали. Ещё пример: ссылка, вся семья за колючей проволокой, с собаками охраняют, а шестнадцатилетнюю сестру Марусину Фросю охранник с вышки и там рассмотрел. Рассмотрел, помог выбраться, да не только ей, а всю детвору выпустил ночью, собак попридержал, чтобы не разорвали. Каким- то образом отправил её на Украину, к родителям, да так жизнь и прожили они. И что ещё я хочу сказать: какое счастье, что Мария Михайловна в тридцать первом году была просто Машенька и, наверное, говорить не могла, а то ведь могла бы тоже полностью признать свою вину, дескать, да, в колхоз не имею намерения гнать мелкую птицу, а хочу просто попасти её за своим кулацким домом, а потом в свой же кулацкий сарай и загнать. Нашлись бы и свидетели, да вон, хотя бы тот четырёхлетний сын группы деревенской бедноты, которая на собрании от 16 февраля 1931 года говорила: Вопрос о ликвидации кулачества поставлен правильно. Наша задача ликвидировать его, завершить сплошную коллективизацию, жалеть его нечего, куда они поедут, где будут жить. Не наше дело. Дави врагов- вот как надо ставить вопрос на этом собрании(см. лист 14).
Это та самая беднота, у которой огурцы заканчивались к ноябрю, потому что лень было больше вырастить, и всю зиму у кулака Горшкова они просили хотя бы россолу. Горшков наливал вёдрами, вернее, черпал вёдрами из бочек, никогда не опускаясь до вылавливания огурцов из них. Семья его просыпалась в пять утра да уже и не ложилась до десяти вечера, всё огурцы растила. А у группы деревенской бедноты дым из печей начинал идти где- нибудь в десять утра, в это время они только просыпались, пахать выезжали часов в одиннадцать. И вот в мае у группы деревенской бедноты начинался праздник. Кулак Горшков выставлял бочки с остатками огурцов и россола на улицу. У него в парниках, обложенных мхом для тепла, зрели уже новые, а эти доедала группа, допивали её тощие, едва перезимовавшие коровёнки. Ведь вы не забыли, что у кулака Горшкова трудились все от мала до велика. Маша помнит, что всё время она что-нибудь делала с матерью и сёстрами на огороде или в сарае, помнит, что яйца, например, собирать от кур было её обязанностью, лазить за ними по чердакам, по гнёздам, и это в три года. Помнит, как брата, совсем ещё пацана, под конную сенокосилку затянуло, перемяло всего, шрамы по всему телу остались. Но ведь не в драке же! А от трудов да от войны- это святые шрамы, их всю жизнь целовать не грех.
Так что умей Мария Михайловна в три года говорить, ещё неизвестно, стала ли бы она Марией Михайловной или так и осталась бы Машенькой навечно, приговорённой к ВМН, пускай даже и с последующей реабилитацией.
А что же мой муж- коммунист? Чем ему крыть в ответ на мои козыри с четырнадцатилетним Алешей и с трёхлетней Машенькой? Два дня молчал, листал тома Ленина, потом, смотрю, открыл работу Сталина, ну, это тот, которого артист Хазанов всё играет, с усами такой. Работа тоненькая, заголовок «Головокружение от успехов». Нет, хозяйка я всё- таки никудышная. Столько гадости в доме- тома Ленина, тома Сталина. Выбрасываю, выбрасываю, и вот вам, пожалуйста, этот с усами в полный рост на буфете стоит, ухмыляется в усы, а статья его – главный козырь мужа- коммуниста против меня, Машеньки и четырнадцатилетнего Алёши.
-Перегибы случились,- сказал мой муж,- головокружение от успехов произошло у группы бедноты. Под лозунгом завершить сплошную коллективизацию старались, а эти, видно, в колхоз не хотели вступать. Да что ты со своей Машей! Лес рубят, щепки летят.
-Ах, щепки!- взвилась я,- Целая семья для тебя щепки! Я тебе сейчас покажу щепки! Ты у меня сам в щепки превратишься!
-Ну, прости, прости,- пошёл на попятную мой коммунист Гаврилов,- ну, понимаешь, нечаянно цузаммен мит вассэр дас Кинд гепшнюфт.
-Тебе хорошо теперь гепшнюфт говорить, когда не твоё дас Кинд. А что бы ты запел, если бы это твоё было дас Кинд. А вместе с ним и ди Муттер с дер Фатером,- начала потихоньку остывать я.
Что поделаешь, муж есть муж, пускай и коммунист. Я сама такая была до встречи с архивом Марии Михайловны. А теперь как представлю эту несчастную женщину, Машину мать, семерых её деток, один из которых сразу расстрелян, без мужа, ибо он тоже расстрелян, в феврале посреди Иркутской области в какой- то загородке из жердей, не доме, не сарае, а просто за забором на открытой местности, да ещё и охраняемых с собаками, как же, враги народа, так всё, я на другой платформе. И хоть вы меня убейте, не сойду с неё.
Сколько- то времени прошло у них в ссылке- мать заболела, тяжело, смертельно. И вот жуткое Машино воспоминание: ночь, повисшая на подвесных полатях обездвиженная мать, они все около- и её горячий шёпот: детки, бегите кто куда, спасайтесь как можете. Больше Маруся не увидит её. Какое же сердце надо иметь, чтобы отправить детей в неизвестность от себя в надежде, что хоть кто- нибудь спасётся, а здесь наверняка все погибнут. Они и разбежались кто куда. Именно кто куда и по- одному. И трёхлетние, и семилетние. Где- то пропал трёхлетний Ваня, не выполнил мамину просьбу спастись, четырёхлетняя Аня, Нюрочка, отцовская любимица, тоже маму не послушалась, не спаслась. В живых остались Варя, Катя и Маша. Узнали друг о друге только через много- много лет, годах в девяностых. А тогда, Маша помнит, что перелезла она через эту загородку и пошла куда глаза глядят. Ходила по деревням, просила Христа- ради, ей подавали кто кусок хлеба, кто одежонку давал, кто- то ночевать оставлял, ненадолго, на ночь- другую, а уж когда подросла, то оставляли помощницей, работницей, нянькой. Ох, несладкий это был кусок хлеба! Чужое, бездомное дитя никто не жалел, на неё, к тому времени пятилетнюю, взваливали непосильные дела: холсты к реке перетаскать, а они по десять килограммов, сено на чердак перекидать, картошку в корзинах волоком с поля до погреба целый день доставлять. Две здоровые копальщицы собирают её, а одна Маша носит. Свои–то дети у них по школам сидят, их жалко, а бродяжку чего жалеть, пусть надрывается. Какой- нибудь хуторской дядька и чёрное дело над ребёнком учинить пытался. Тут уж Маша начинала так кричать, что обязательно прибегал кто- нибудь из женщин, дядьке доставалось, но и Маша уходила куда глаза глядят. Бродяжничала по вокзалам, поездам, танцевала за кусок хлеба, но больше всего любила что- нибудь делать и за это получать еду. Вы спросите, а почему дети в родные края не шли, к своим несосланным взрослым братьям и сёстрам. Да шли и даже доходили, но тут же по округе разносилась новость, что кулацкие дети явились. Их начинала гонять детвора деревенской бедноты, колхозников. А взрослые их братья и сёстры сами жили по чужим домам, ведь вы помните, что их из своей деревни выселили. Куда тут ещё нахлебники! Маруся пришла к одному из братьев. Тёща его сшила Марусе холщовый мешочек и отправила побираться, наказав ходить подальше от дома, чтобы не позорить их. Вот Маруся и бродила от дома к дому, стучалась в окошки, просила кусочки. Вечером приносила, а завтра опять чуть свет будила её бабка и не покормив опять отправляла, дескать, подадут- поешь. Через месяц Марусе надоело это, она залезла за божницу, взяла лежащие там восемьсот рублей и убежала. На первой же станции её задержали, отняли деньги. Это было единственное её воровство за всю жизнь, и всю жизнь она мучилась этим детским грехом. Так и вышло, что к тридцать восьмому году, когда она попала, наконец, в детский дом, к девяти своим годам, это был уже совсем взрослый человечек, с недетскими глазами, с огромным жизненным опытом. Она знала и умела всё: шить, вязать, готовить, за детьми ухаживать, за скотиной, за огородом. Умела и читать, и писать, хотя в школе ни одного дня не училась, танцевала просто изумительно. В девять лет Маша села в первый класс, но школу закончила со своими сверстниками- экстерном сдавала. Детский дом для Маши- это её всё. Самые счастливые годы не детства- всей жизни она прожила в детском доме. Ещё бы- столько лет бесприютных скитаний- и вдруг дом, в котором ты кому- то нужна, кто- то о тебе заботится, ты- ЧЕЛОВЕК! Не думаю, чтобы это был какой- то особенный детский дом, но кое-какие макаренки и в нём имелись. Помню, что она рассказывала о завхозе, кажется, который отправлял её в ночь за три километра лесом на склад, где хранилась картошка. Повод был тот, что якобы ночью кто- то собирался залезть на склад, надо покараулить. Маша, гордая от сознания, что ей доверили такое важное дело да ещё и ружьё дали, и это в десять лет, бежала на лыжах через лес, торчала до утра около склада, на морозе, а утром за портфель- и на занятия. Уже на выпускном этот доморощенный Макаренко рассказал ей, что в лесу тогда появились волки, и ему хотелось посмотреть, справится ли она с ними. Чтоб ему на том свете пусто было! Ангел- хранитель отвёл от беды, спасибо ему. Мало это дитя пережило, на ещё, с волками сразись! Директор тоже неизгладимое впечатление оставила. Практически директором она сделала Машу. Председатель пионерской организации всего детского дома, а подросла- стала председателем комсомольской. Так было во всех школах, институтах, заводах, словом, где хотя бы десять человек работают, уже обязательно будет парт-, проф-, ком- организация. Ты становился автоматически членом профсоюза, и в зависимости от возраста комсомольцем или коммунистом. Но за два последних надо было ещё побороться. Тебя принимали на общем собрании, могли и не принять, если «облико морале» не соответствовал. Люди старались жить так,»чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». И вот, хотите- верьте, хотите- не верьте, многочисленные и очень уважаемые мною потомки славного рода Горшковых, но вас можно хоть в коммунисты, хоть в святые принимать. Кодекс-то одинаковый, кому интересно- возьмите и сравните. А живёте вы строго в соответствии с ним. Особенно Маша, она же Маруся, она же Мария Михайловна. С тех далёких, далеких лет в детском доме, где она была сначала председателем всей пионерской организации, потом секретарём комсомольской. При этом отвечала абсолютно за всё- от кухни, учёбы, дисциплины- до самодеятельности, быта. Даже психологически сложные дела были на ней. Это же предвоенные годы, не забывайте. Репрессивная машина катилась вовсю по стране. «Врагов народа» к ВМН(вы не забыли эту аббревиатуру?), жён в ссылку, ибо они автоматически становились ЖВН(расшифруйте сами, потрудитесь),а детей в детские дома. И вот эти вчера ещё обласканные, любимые папами, мамами детки привозились на чёрных «марусях» и оставлялись в чужом, страшном для них месте под названием детский дом.
И по воле директора детского дома именно Маша должна была их принять, обласкать, взвалить на себя их беду и постепенно, день за днём, плавить обледеневшие детские сердечки.
Они настолько привязывались к ней, что начинали звать мамой, не отпускали от себя ни на шаг- и Маша действительно считала себя их мамой. Какой- то год даже многодетной мамой, потому что около десятка их набралось, и все ходили за ней хвостиками, все мамкали. И все они неистово ждали весточек от своих родителей- и как скажешь, что отец, например, расстрелян, а мать замёрзла в Казахстанских или Туркменистанских степях, ведь именно туда ссылали несчастных ЖВН, вся вина которых была в том, что они были жёнами репрессированных.
ГДЕ ТЫ, РУДИ ШУРИК?
Всю жизнь искала Мария Михайловна Шурика Руди, да и сейчас, в восемьдесят два года не потеряла ещё надежду найти. Было это во время войны, году, наверное, в сорок втором. Маруся училась в седьмом классе, и вот на втором уроке в класс вошла заплаканная директор детского дома, Анна Захаровна. (не имеет значения, как её звали, но разве плохо, что человека вспомнили, царство ей небесное, через столько лет. Дай бог, чтобы и вас кто- нибудь вспомнил лет через восемьдесят), и позвала Марусю в учительскую.»Марусенька, иди в изолятор, успокой попробуй маму мальчика. Милиционеры забирают у неё сына, ты скажи ей, что будешь ухаживать за ним, будешь писать ей письма, утешь как сможешь».
Во время войны всех немцев, проживающих в Поволжье, высылали в колонии, а детей забирали, определяли в детские дома. Маруся вместе с милиционером буквально отдирала Шурика от матери. Она обещала не расставаться с ним, обещала заменить ему мать, обещала писать ей через день. Полтора года Шурик был с ней. Несчастный, напуганный ребёнок не выпускал Марусину руку. Только с ней он был спокоен. А через полтора года уже Марусю отрывали от Шурика, когда пришло распоряжение детей немцев содержать отдельно, в другом детском доме. Где сейчас этот Шурик? Может, как и Маруся его, всю жизнь вспоминает девочку, которую он называл мамой? И где они все, её названные дети, которых она когда- то согрела своим детским теплом? Не их ли доброй памятью она и жива? Не они ли всю жизнь желают Марусе здоровья? Её ясная голова, её бодрое, активное существование на земле в восемьдесят два года- не следствие ли их памяти? Злые, завистливые, недобрые люди долго не живут. Их рано съедают их собственные пороки. ЧЕЛОВЕК ЖИВ СОДЕЯННЫМ ИМ ДОБРОМ. Запомните, люди!
ОТПЕЧАТКИ РУК И ЛИЦ.
Никто не любит толстых альбомов с фотографиями. Кажется, что с каждой страницы хозяин его твердит:» Это я, и это я, это тоже я, видите, с кем, а теперь посмотрите, где, а вот здесь видите, на какой я машине». Не случилось этого только с Марусиным альбомом. Скромный, для чёрно- белых фотографий, с аккуратными подписями под каждой, он тихо хранит
светлую память обо всех, шедших вместе ней по жизни. Никто не забыт! Ничто не забыто!- только в Марусином альбоме эти слова, надоедливо звучащие с каждого дня победы, с каждого памятника, обрели свой истинный смысл. Только для памяти, для тихого вздоха по ушедшим он существует. Где ты, Маруся Никитина? Не с тобой ли мы крепко связывались верёвкой да так и ходили, так и на уроках сидели? «Сапог и лапоть» - называли нас в детском доме. Мы обе были отличницы, активистки, но мы же с тобой, Маруся Никитина, были тоже дети. Нам тоже хотелось и подурачиться, и поиграть. Помнишь нашу учительницу по немецкому языку? Война с немцами, а тут она со своим языком. Как иначе мы могли выразить нашу ненависть к фашизму? Вот и хулиганили на её уроках. А ведь языку она нас научила, ты, Маруся Никитина, даже в институт поступила язык изучать. Царство ей небесное- тихо вздохнёт в свободную минутку Мария Михайловна да и закроет его до следующего раза, когда тоска по ушедшим вновь заставит открыть его. Такой альбом я понимаю, уважаю и приемлю, себе хочу такой же, да только не получится. Нет у меня благоговейной памяти к людям, встретившимся мне. Ведь я не скиталась много лет абсолютно никому не нужной, как Маруся. Есть мои фотографии и в год, и в два, и в восемь. Приезжал раз в год фотограф, отец срочно сам под нолик стриг мальчиков, мать одевала нас, выстраивали в три рядочка, в два не помещались, фотограф просил вытаращить глаза, чтобы больше казались- и потом вылетала птичка для маленьких, чтоб не плакали. Вот и всё. А Марусины фотографии стали появляться только в девять лет, до этого только отпечатки пальцев, лет с четырёх начиная. Поймают где- нибудь на вокзале, сразу отпечатки берут. Вот их много в архивах накопилось. В девяносто первом году в архивах их первым делом Марусе предъявили. «Переснимать будете?»- спросили. «Не надо, зачем?- ответила. Пересняла документы, об отце с матерью спросила, о братьях Саше и Алёше, нет ли фотографий их. Предложили только отпечатки пальцев. Так и нет у неё фотографий дорогих людей.
Видно, поэтому так бережно относится к отпечаткам лиц, что понимает: бывают и другие, по которым ничего, кроме горькой судьбины не узнаешь.
МАРУСИНЫ ПИРОЖКИ.
Одно мне удивительно. Ведь я тоже уже весьма и весьма пожившая женщина, и тоже уже не на базар, а с базара еду, как говорится. Почему же у меня никто не начинает ничему учиться, а я у Маруси всю жизнь учусь? В чём её преимущество? Вот даже пироговые дела- я собаку в них съела, каких хочешь настряпаю, почему же самые любимые у меня те, которым научила меня сорок лет назад совсем тогда молодая Маруся- «детдомовки» назывались. Проводили мы с ней весной как- то Игоря на автобус, возвращаемся домой- а тут щавель вдоль дороги, да так густо, густо растёт! Нарвали мы его что- то много тогда, пришли домой, Маруся и говорит:»Пойдём ко мне «детдомовки» со щавелем стряпать». Часа через три я впервые попробовала эти»детдомовки», да с тех пор так и не перестаю ими баловать домашних. Обыкновенные дрожжевые пирожки, только каждый обмакиваешь в растительное масло и плотно, плотно утрамбовываешь рядышком, дружно так, на сковородку. Затем в духовку, и через сорок минут у вас ровненькие, очень симпатичные пирожки, все одинаковые, дружные какие- то, настоящие «детдомовки». Обязательно детей научу печь их, пусть они тоже знают, что такое Марусины пирожки.
А борщи- что особенного сварить борщ? Со свёклой- борщ, без свёклы- щи- все знают. На новый год в Москве гостям наварила, так зять- полковник закричал:»Автора, кто автор?», имея в виду руку пожать за борщ. А тут недавно пересмотрела полностью свой взгляд на это блюдо, и опять из- за Маруси. Сижу я у неё, она мясо отварила, и пора бы, кажется, туда уже всё сваливать, включая свёклу. Нет, Маруся овощи отдельно в кастрюле варит, потом соединяет.
- Ты что, Маруся? Вари вместе.
- Чтоб белок в мясном бульоне не разбивался,- ответила Маруся.
Я с уважением посмотрела на неё. Блин, а ведь и правда, мясо отварим, потом ещё долго- долго бульон вместе с овощами кипятим, пока, видать, весь белок не разобьём. Боже, как я глупа! Шестьдесят лет я тщательно разбиваю его сначала с мясом, потом с овощами.И так мне что- то жалко- жалко этот белок стало! Буду теперь по- Марусиному борщ варить. Посмотрим, что- то теперь зять- полковник скажет.
СМИРЕННОЕ КЛАДБИЩЕ (с ударением на второй слог).
Кладбище всегда малоуютное место, а тем более наше российское, городское, последних десятилетий кладбище, на котором и могилки роются не человеку, а людям. Равнодушный экскаваторщик выполняет ежедневный план: выкопать десять ям подряд условно говоря. Несколько дней- и вот уже целая аллея заселена, скорее надо название ей дать, чтобы людям документы выдать. Первая Яблоневая, Вторая Яблоневая, Семнадцатая Яблоневая- пока не надоест. Потом Первая Каштановая, Вторая Каштановая- и так далее до бесконечности- ведь здесь нет очереди на квартиры, дать надо всем и сразу по факту рождения человека в его второй жизни. Получается ровно, безлико и скучно- это вам не Новодевичье кладбище сразу за Технологическим институтом, о котором почти никто не знает- как? В Петербурге Новодевичье?- удивляются люди, а нам с Марусей нравилось приходить туда, приводить детей, наших школьников, в любое время года и всегда оно торжественно- печальное, смиренное. Издалека ещё, стоит только повернуть за монастырь, на вас с высокого постамента начинает смотреть Николай Алексеевич Некрасов. Ещё за высоким забором даже не видно, что здесь кладбище, а вас уже встречают его печальные глаза- и затихают самые шумные ваши воспитанники. Мгновенно включается какой- то внутренний орган и так уже и не затихает для вас. Он печально звучит в каждой душе, посетившей это место. Дети молча будут стоять у могилки, долго, опустив головы, задумавшись. Потом, конечно, они разбегутся по мшистым камням, будут сдирать руками мох с надгробий и уже радостно кричать:»Мария Михайловна, а я Тютчева нашёл! Ой, их тут много! А это кто такая- Эрнестина? Жена, что ли?» « Ура, я Врубеля нашёл!» «А я Фета!»- но орган для них замолчит, только когда мы будем уходить, не сразу, часа через полтора, вдоволь набегавшись по старинным, провалившимся, таинственным склепам, каждый из которых история. Из одного из них мы с Марусей достанем наш уже изрядно поистрепавшийся берёзовый веничек, в склепе его удобно прятать, дети сметут снежок или листья, смотря по времени года, потом встанут на плечи друг другу, дотянутся до лысинки Николая Алексеевича, и её подметут. Теперь можно и по домам.
Водили мы с Марусей детей и в Лавру, и на Литераторские Мостки, это уже когда в городе работали, надо же нам было убедиться, что Блока действительно перенесли туда со Смоленского кладбища, но орган в душе звучал для нас почему- то только на Новодевичьем. Долго добивались мы с ней хотя бы таблички на могиле Натальи Николаевны Гончаровой- Ланской, которая сообщала бы, что Наталья Николаевна была ещё и Пушкина, добились, наконец, теперь эта табличка уже даже стала ржавая от времени, вот какие мы с Марусей старые, но и здесь орган не зазвучал в наших душах, только на Новодевичьем, у могилки Некрасова.
Но есть в Петербурге одно место, где упокоился самый любимый Марусин мужчина- её сынок. Спросите у неё, любила ли она в жизни, и услышите в ответ:»Да, любила, но только сыновей». Ну, не было в её жизни романов, не случились, и опять детский дом виноват. Из всех поклонников Марусиных больше всех в её опеке, заботе, любви нуждался Владик Карсаев, вот и вышла за него, позволила любить себя. Вышла и были счастливы они полвека. Человек огромного ума, трудолюбия, он рано стал главным инженером Куйбышевского авиационного завода, конструировал и строил самолёты, фанатически был предан профессии, обожал самолёты, вот и сыновья пошли по его стопам, да только не все дошли. Вы не забыли, где мы с Марусей встретились? Вот, вот, Домашовская школа, Кингисеппский район. Что же искала здесь одна из первых дам Миллионного города Куйбышева, нынешней Самары? Да сын старший, Игорь, поступил в военную Академию имени Можайского в Ленинграде. Разлуку с ним не могла перенести Мария Михайловна, отправилась искать пути перебраться ближе к нему, нашла, да только недолгое было Марусино счастье. Я- то встретила Марусю в разгар её короткого счастья, потому что каждую субботу мимо моего дома не проходил, а пробегал хлёсткий красавец- курсант, взлетал на четвёртый этаж- и вот уже у огромного балконного окна кружит мать на руках. Рядом подпрыгивает второй сынок, шестиклассник Олег, ждёт, когда и его обнимет брат- и не было в эту минуту более счастливого, чем Маруся, человека. Вот оно, её женское счастье! Пускай деревня, потом ленинградская коммуналка, муж на рядовой инженерной работе- ну и что, если сбылась мечта: любимые её мужчины- сыновья рядом. Она гордилась ими, она наряжалась ради них, она светилась благодаря им. Как- то пришла в школу с перевязанным пальцем. «Что случилось, Мария Михайловна?- мы к ней с вопросом. »А,- отмахнулась она,- захотелось котлет Игорю, я мясо стала прокручивать, он уже опаздывал на учёбу, хотелось успеть, вот палец и сунула в мясорубку». Через пару недель сняла она бинты, и мы увидели, что на пальце нет целой фаланги. Изумлению нашему не было предела. Это как же надо любить, чтобы на ручной, не электрической, которая очень быстро вращается, а на ручной мясорубке самой себе палец обкорнать! Причём, Игорь узнал об этом через несколько недель. Видно, разобрала мясорубку, кусок пальца выбросила, ножи вымыла и достряпала котлеты. Потом проводила Игоря на автобус, а на другой день на работу пошла. Вот это что за человек! Ну, и как же не петь ей дифирамбы! Какой мощи, красоты человеческой, силы духа, терпения и мастерства эта женщина! Вот вам Михаил Васильевич в полный рост, Георгиевский кавалер, светлой памяти отец Марусин. Что значит гены! В Марусе они стопроцентно от отца. Абсолютно уверена я, что и сыновья Марусины в деда пошли. Как хочется верить, что, узнав про прадеда, и правнучка будет им гордиться, своим детям о нём расскажет, и пойдёт, побежит по земле благодатный человеческий ручеёк, начавший течь, ну, хотя бы с Михаила Васильевича начиная осязаемо, передаваемо далее от поколения к поколению. И через много, много лет никто в этом славном роду не посмеет совершить дурной поступок помня, чьих корней он.
1974ГОД. ВОСЬМОЕ АВГУСТА.
СЕВЕРНЫЙ КАВКАЗ, ПЕРЕВАЛ КРАСИВЫЙ,
Не буду ничего писать, а лучше приведу стихи, родившиеся от нестерпимого, расколовшего жизнь на две части- до и после- горя у Маруси.
Мечтал служить Отечеству в науке,
В учении отлично успевал.
Горячее сердечко отдал Инне,
А душу спорту- альпинистом стал.
В горах на Северном Кавказе
В долине Райской лагерь их стоял.
Он группу вёл на перевал Красивый,
На спуске в трещину закрытую попал.
Судьба распорядилась так жестоко!
В борьбе со смертию он был Герой.
Сынок мой дорогой, мой ясный сокол,
Для нас бессмертен светлый образ твой.
Вот вам и другое место, где для Маруси и для меня всегда тихо, еле слышно, звучит орган. Это Южное кладбище, городское, современное. В тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году оно только начиналось, и на него приехала чуть ни вся Академия имени Можайского хоронить своего славного сына. Огромное пустое поле, ещё ни единого деревца- и длинный, длинный ряд автобусов, машин с курсантами, офицерами. Военный оркестр шёл следом за гробом от самой дороги- и нестерпимо было слышать его. Четверокурсник, отличник, красавец- легко ли укладывать в сырую землю даже чужим- командирам, преподавателям, товарищам. Что уж говорить о матери с отцом. Белый свет навсегда померк для них. Маруся просто осталась жить на могилке сына. Её увозили, уводили, запирали, но непостижимым образом она опять оказывалась на ней. Дом, работа, семья- всё отошло на второй план. Мало кто мог понять её скорбь- ведь чуть по статье не уволили на работе, перестала ходить на неё да и всё. Вмешалась медицина, но и она не помогла смертельную тоску по сыну уменьшить. Вся Марусина жизнь после- это уже совсем другая жизнь. Наряжаться не для кого стало, вставать не для кого, домой идти не для кого. То есть, конечно, Олег был, Владислав Константинович был, друзья, соседи, коллеги- Марусю любили все, кто оказывался в её орбите. Олег закончил тоже Академию имени Можайского, как и брат, учился тоже отлично, как и брат. Ходил в горы, как брат, словом, Маруся не перевела стрелки жизни Олега на другие рельсы. Всю душу, сердце, силы свои отдала младшему сыну. Но только, как бы это поделикатнее сказать, вот как будто было у неё два сына да два же и остались. Так о двух и продолжала заботиться. И невеста Игоря по жизни рядом с Марусей пошла, как будто вместе с сыном живёт. Красивая, обеспеченная, интересная женщина, Инна бывает у неё не реже, чем обычно невестки бывают, даже чаще. Это крепкий союз двух любящих одного мужчину женщин. Приблизительно в одно время с Игорем погиб мой семнадцатилетний брат, светлой памяти Сашка Францкевич, да, да, тот самый, что виртуозно плохо на хорошо исправлял. Через год где- то на его памятнике девочка, с которой он встречался, написала объяснение в любви. Что- то типа «Вечно буду помнить». Как же мы были рады, что есть девочка, которая будет помнить нашего брата! А здесь почти сорок лет и помнит, и верна, и общаются- как не порадоваться за Марусю, не удивиться, что так бывает! И разве это не огромная редкость- их взаимоотношения? Так, может, вот он, идеал, к которому должно человечество стремиться, вот они, наши антики двадцатого века. Писатель Лесков описал антиков девятнадцатого века, он и название это придумал- антики. Это очень сильные духом люди, очень нравственные- не такова ли и Маруся? Сильнее, мне кажется, не бывает. Да вот неделю назад, на пасху, звоню, звоню- нет Маруси дома. Зная её состояние здоровья, заподозрила худое, собралась даже Олегу звонить, про мать спрашивать. А оказалось, своим ходом к Игорю направилась эта мать. Что такое в праздничный пасхальный день добраться из нашего северного Приморского района на Южное кладбище, поймут только петербуржцы. Одних пересадок сколько! И съездила, и вернулась, а на другой день, конечно, еле пикала. Зато на третий уже строила планы, как съездить на Радуницу туда же. Уже году в двухтысячном, кажется, купила она для семьи дачу напротив Южного кладбища. Слева самая большая в области свалка, справа кладбище- кто, скажите, нормальный человек стал бы покупать в таком соседстве дачу. Участки дали когда- то военным. Те служили в других местах, не очень- то и вникли, что за место, радовались, что под Ленинградом, а когда вникли- стали распродавать. Тут Маруся и купила. Я первая стала отговаривать, родные тоже юмора не поняли, через несколько лет продали её, и только мне было и понятно, и больно: к сыночку ближе она стремилась, с сыном рядом жить хотелось, хотелось и родных рядом хоть на лето, да поселить с дорогим её сердцу Игорёчком, может, дольше помнить будут.
РУШНИЧОК НА ПАМЯТЬ.
Было это в году, наверное, уже семьдесят седьмом восьмого августа. Год могу перепутать, а день нет, потому что это день гибели Игоря. Прошло уже немало времени, где- то года три- четыре после похорон. Мне казалось, что горе должно поутихнуть в Марусином сердце. В первое- то время просто невозможно было с ней ездить на кладбище. Помочь ничем не поможешь, а настрадаешься на неё глядя не приведи господи как. И вот зовёт она меня с собой навестить могилку Игоря. Взяла я подаренное мне свекровью ею же вытканное полотенце с вышитыми крестиками на краях. В деревнях такие вешают на божницы. Что- то ещё собрала- поехали мы с ней. Помню, что дело было к вечеру почему- то, а, может быть, и не к вечеру мы поехали, досиделись, наверное, до вечера там. И вот темнота, почти ночь, гроза. На могилке белеет это полотенце холщовое с крестиками на краях, около неё на земле безутешная Маруся- и молнии, яркие, августовские, почти зарницы, ежеминутно освещают всё.
Сверкнула особенно яркая молния- и следом душераздирающий Марусин крик:»Разрази меня гром, дай остаться навсегда здесь!» Такая нечеловеческая, звериная боль смертельно раненого животного была в нём, что и сейчас, через многие десятилетия этот крик звучит в моих ушах и пробирает мороз по коже при воспоминании. Никогда, ни до, ни после, мне не было так страшно и больно. Не помню, как и когда мы ушли с кладбища, помню только её, распростёршуюся на могилке.
Прошло много- много лет. Как это часто бывает, развели нас с Марусей пути- дороги, и вот лет двадцать назад, совершенно случайно, встречаемся с ней на улице. Оказалось, что давно живём в одном районе, просто не знали об этом, а тут встретились и с тех пор уже больше не расстаёмся. И каково же было моё изумление, когда она показала мне простое, холщовое полотенце с вышитыми по краям незамысловатыми крестиками. Оказалось, что всю жизнь Маруся ездит с ним к Игорю на могилку, на смиренное кладбище, на котором всегда для Маруси и меня тихо звучит орган, как на Новодевичьем Петербургском когда- то. Там же неподалёку и Владислав Константинович недавно упокоился, и для себя Маруся местечко оставила, а по нынешним временам не стыдно сознаться, что просто купила. Памятник где- то на даче лежит, для себя Марусей заказанный. Ну, уж это зря, я считаю. Вот напишем мы с ней эти воспоминания, прочитает их Марусин правнук или правнучка, и захочет и могилку прабабушкину увидеть, и памятник обновить, а то и новый поставить. А что нам, старикам, ещё надо? Да больше ничего, пока до свидания. Не забывайте о нас, на Смиренном мы, Вторая Каштановая участок десять. А придёте навестить- сразу узнаем- Горшковы пришли! Если же, паче чаяния, рябинку посадите- обязательно помашем вам ветвями.
МИСТИЧЕСКИЕ СОВПАДЕНИЯ.
Пока писала, вникала в Марусину жизнь, поражалась просто мистическим совпадениям в наших с ней жизнях, хотя я- ну, полная её противоположность. Иголку нормально держать не умею, уж не говоря про топор. Ориентира вообще никакого. В детстве меня за это даже дразнили Гари. Классе в пятом поехала за два километра в медпункт на велосипеде. Поставила его по ходу, перевязку мне сделали, вышла, села и поехала в направлении как стоял велосипед. Заехала в гари, где казахи скот пасли, километров за пятнадцать. Отец всю ночь искал тогда…Языкастые мои десять братьев и сестёр тут же кличку приклеили, а при встрече и теперь могут напомнить:»Я с тобой не пойду за грибами, ты в Гари заведёшь»- прошлым летом сказала сестра Аня. Так всю жизнь без ориентира и прожила. Где- то лет в сорок была в моей школе турбаза учительская летом. Повела я их через Смоленское кладбище к Неве на разведение мостов. Школа на Гаванской, можно было по Наличной до Большого, а там уже и Нева. Но через Смоленское ближе, короче, заблудились мы. Впереди я, директор турбазы, за мной двести человек, весь цвет педагогический страны, кромешная тьма и кругом могилы с проваливающимися склепами…К мостам мы вышли, конечно, но когда их уже сводили. Ну, и как же мой класс мог занять первое место по области в ориентировании на местности когда- то? Да Маруся с нами была и шестиклассник Олег. У них ориентир будь здоров! Последние тридцать лет этот Олег в космосе ориентируется, и ничего, находит дорожку, и всегда успевает к разведению мостов. Грамоту тогда мне дали, за успехи в ориентировании написано, ох, и смеялась моя родня!
Так что мы с Марусей полные противоположности получаемся, но это какое- то единство противоположностей. Обе в больших семьях росли- раз. Обе мы с ней учительницы- два. Обе одновременно потеряли самых близких- три. Обе в Приморском районе оказались- четыре. . И пять- обе в Домашовской школе работали. Операции у нас одинаковые даже почти одновременно случились. И живём мы с ней после них даже непозволительно как долго. Так что сплошная мистика получается. Прямо триллер какой-то, а не повесть вышла, и тем не менее это документальная повесть жизни КАРСАЕВОЙ МАРИИ МИХАЙЛОВНЫ, УРОЖДЁННОЙ ГОРШКОВОЙ.