Пятый вроде у неё тогда народился.
Или шестой? Ну да, пятый.
Они тогда шли и шли у неё, как будто матрёшек друг в друга вставили да и достают через год всё меньшую и меньшую.
Тут война в самом разгаре, тут Иван загулял, разводиться даже хотели, а им всё- равно: идут и идут, строем, можно сказать.
Вот и этот, пятый, что ли, или шестой, так притомил, пока ума набирался в ней, что думала- с жизнью расстанется. Пластом лежала, сил не было пальцем пошевелить.
Май, весна в разгаре, работы невпроворот, а она завалилась и лежит днями, неделями.
Четверо или пятеро по ней ползают, а ей глаза даже не открыть, с себя их не стряхнуть.
Свекровь ходит, заслонками стучит в сердцах.»Лежит, притворяется»,- думает свекровушка.
Не говорит, конечно, только стучит ими, да ведь заслонки иногда яснее слов говорят.
Конечно, и её понять можно: время- то какое было! Хозяйство велось, считай, натуральное.
Рубаху захочешь новую – лён сначала посей. И вот пока рубаха- то из него вырастет, семь потов с тебя сойдёт.
Макарон захотел, каши гречневой- всё начинай с семечка.
А чтобы семечки- то эти посеять, Иван чащобу один раскорчёвывает, каждому чистому метру радуется.
Рядом, конечно, старший сынок Тосик подпрыгивает, помогать батьке пытается, да и второй, Мишка, под ногами путается, того и гляди под коня, не дай бог, попадёт.
Какая ещё от них помощь, но вдвоём, глядишь, небольшой корч и отволокут на межу к лесу. Всё- таки повеселее.
А ещё затеял Иван с отцом, молодым тогда ещё здоровяком, обкопать рвом весь маёнтак, имение своё, а это ни много, ни мало, двадцать два гектара. Лопатами да среди леса попробуйте!
А они уже заканчивали.
И сегодня ещё, через шестьдесят лет, живой этот ров- гребелька- насыпь со рвом внизу, неглубоким, правда, зарос за столько- то лет, но до сих пор обозначает границы возможностей человеческих.
Ведь эта гребелька не была работой, а, как бы сказать посовременнее, баловством или развлекаловом.
Не было такого, что вот утром позавтракали да и пошли себе обкапывать гектары.
Утро вообще как мерило начала работы не существовало.
Работа всегда начиналась на остатке ночи, а на начале её заканчивалась. Тогда и наступала жизнь для души- с этой гребелькой.
Хозяйке, которая весной время на приготовление еды тратила, в глаза плевали.
Сало, молоко, колбаса, своя, конечно, - вот и вся еда.
Да если пни жгут на деляне, то кинут в золу пару десятков яиц и картошки ведро- это уже готовили, называется.
Печи топили, конечно, раз в неделю – хлеб печь.
Ах, хороший у Оли хлеб всегда получался! Свекровь тоже умела, но всё- равно не так, даже запах от хлеба другой у неё был, не такой маняще- ароматный.
И вот в такой ситуации да ещё с пятью детьми Оля плашмя лежит который день,
головы не поднимает, сил нет муху даже прогнать.
Иван зайдёт в хату, плюнет с горя. «Ещё лежишь»- скажет,- и опять на деляну. С лица мужик спал, не дай бог, примрёт баба, с детьми что делать? Сиротами пускать в мир?
А тут с базара подвозил одного человека, слово за слово, разговорились, ну, и поделился своей бедой.
Тот ему и говорит: «А ты сердце волчье добудь, свари, не говоря ей, и дай съесть. Вылечишь, верно говорю»
Ивану терять всё- равно уже нечего, домой приехал, коров загнал, управился с делами и этой же ночью залёг с ружьём на тропе у гребельки.
Одну ночь лежит, другую- нет волка! То хоть облаву на них устраивай, а тут куда и подевались!
На третью ночь уже и не надеялся, даже нож с собой не взял, чтобы сердце вырезать, а самого- то волка не тащить, но всё- таки пошёл. Не захватил сразу, а с полдороги возвращаться не захотел.
Вот и гребелька, вот и тропа, зверем ли, человеком ли протоптанная.Присел на знакомый низенький пенёк от дикой груши, стал ждать.
К полуночи взошла такая луна!
Через тропинку пролегли чёткие тени.
Ветерок шевелил ветви, и казалось- всё время кто –то перебегает через неё. Ваня перебрался в ложбинку у самой тропинки.
Она полностью скрыла его, но запах человека зверь всё- равно учует.
Учует и сзади не подойдёт, поэтому лёг так, чтобы ветерок веял навстречу. Вот спереди и надо было ждать волка. Ночь не молчала.
Трещали сучки, тёрлись одна об другую выросшие из одного гнезда берёзка с рябинкой, не умолкал ни на минуту коростель.
Пробегали невидимые в чащобе мелкие зверюшки, носились туда- сюда совы, две косули, спеша куда-то, едва не наступили на него- только волк не шёл.
Этот ночной охотник как будто чуял, что сегодня охота на него- и затаился где-то.
Часам к двум нестерпимо захотелось спать, но Ваня ещё надеялся на удачу, лежал, не шевелился, превратившись в одно огромное ухо.
Война приучила в засадах лежать часами.
И вот через дорогу распласталась огромная тень.
Надо сказать, что крупнее волка не водилось зверей в их краю. Косули не в счёт, а эта тень означала только одно: пробежал волк.
Следом другой- и по нему не успел выстрелить Ваня. Третьего заметил, когда тот ещё не появился на дороге.
Заострившимся взглядом он пригвоздил его к месту. Взгляд и пуля совместились- волк подпрыгнул и с тупым шлепком грянулся оземь.
Ваня посидел ещё на пенёчке от знакомой, им же спиленной груши, поразминал затёкшие ноги, скрутил цигарку, выкурил с наслаждением и подошёл к волчице.
Волчий нрав ему был хорошо знаком.
Сколько после войны их, заражённых бешенством, да и просто натасканных немцами на человека, столько попало в полесские края из Германии!
Не приведи господь! У него же в доме несколько лет жила сиротка Алёна, мать которой загрызла волчица.
Возвращавшаяся с похорон тётка Алёнина решила дополоть делянку льна, на которой погибла её сестра.
Та же волчица загрызла и эту несчастную.
Сильныё, молодые женщины в борьбе с волчицей так укатали делянку, что убирать уже было нечего.
Вспомнилось, и как девочку полуторалетнюю с крыльца почты утащила волчица.
Лесник увидел на болоте волчицу с ребёнком в зубах.
Стрелять побоялся, чтобы не попасть в дитя.
Решил идти по следу. Под огромным, вывороченным корнем старого дуба находилось волчье логово.
Волчица не тронула девочку, отдав её волчатам для игр.
Те уже вовсю резвились с плачущим ребёнком, когда леснику удалось выстрелить в матёрую людоедку.
Ребёнка спас, отправился с ним домой, и уже неподалёку от дома здоровенный волчина- самец вымахнул из- за дуба.
У лесника в одной руке дитя, в другой ружьё, и волк успел один раз цапнуть его за плечо.
С ног сбить не смог здоровенного мужчину, тот ногой отбросил его на мгновение, а в следующем прыжке, пена с бешеной волчьей морды успела даже забрызгать свитку лесника, он был убит пулей в грудь.
Как умудрился бывший партизан и ребёнка не выронить, и ружьё сорвать с плеча- уму непостижимо.
А через двадцать дней хоронили его. Вечером ужинал с семьёй: взрослыми уже детьми, женой, старухой- матерью, и вдруг зарычал по- волчьи.
Утром поднял всех ни свет, ни заря, часа в три, приказал печь топить.
Через некоторое время домочадцы пошли его звать завтракать, и нашли мёртвым на глинобитном полу в риге.
Очевидно, поняв, что заразился бешенством, он сам свёл счёты с жизнью, потому что ни сильнее, ни здоровее не было мужчин в их краю, никто бы не смог с ним справиться, когда разгуляется болезнь. Он это знал.
Вот человеческая мысль! Где только ни побывает за минуты!
Ваня даже головой покрутил от изумления, сколько всего вспомнилось за десять минут, пока отдыхал да ждал, не очнётся ли волк да не схватит ли за плечо, на котором будет тащить эту тварь до дому.
Жаль, нож не захватил, чтобы сердце вырезать.
После войны устроили облаву на них, зимой дело было, много перебили, а одного Ваня на санях привёз домой- шкуру хотел снять.
Огромный был волчара! Хвост волочился по земле за санями.
Всю дорогу, а это километров шесть, Ваня сидел на нём.
Приехали к дому, все вышли посмотреть, собаки залаяли, стали хватать за шкуру- и вдруг эта мёртвая тварь извернулась, хватанула зубами подвернувшуюся сучку и разорвала её.
После этого окончательно издохла. Вот и возьми его за рубль двадцать! Жаль, жаль, что без ножа… Надо идти.
Он взвалил на плечо эти шестьдесят килограммов врага человеческого и отправился домой.
Луна перешагнула уже на другую половину неба, и его вместе с волком на плече огромная, уродливая тень оказалась с правой стороны. Когда Ваня подходил к своей хате, она была уже слева.
В белорусских хатах не бывает крыльца, и Оля выползла из сеней прямо на землю. Она ждала его часов с двенадцати.
Дети давно уже спали.
Где же Ваня? Что с ним?
Третью ночь его нет. Или опять загулял? Неспокойное, напуганное её сердечко билось час то и неровно.
Она любила его, любила, как и в первые годы. Бесконечные роды, работа измотали её тело, а измены мужа иссушили душу так, что иногда вздохнуть не было сил.
Его шаги Оля услышала издалека. Ночь, тишина, луна- и гулкие, тяжёлые шаги на дороге.
Где же лёгкая, быстрая Ванина поступь? Почему он так тяжело, медленно , широко шагает? Скоро к звуку шагов прибавилось сбившееся дыхание.
Лес подходил к самой хате, и только когда он показался из- за крайнего дуба, Оля увидела ношу на плече.
Она съехала на спину, и ему пришлось далеко за спину протянуть руки. Буквально к её ногам шлёпнулась тяжёлая ноша. Это была огромная, подсосая волчица. Оля увидела мощный загривок, желтовато светившийся при лунном свете, сосцы, торчащие кверху, испуганно вскрикнула.
Ваня опустился рядом с ней. « Вот, поверил человеку, что поправишься, если съешь сердце волчье»
«Не надо, я и так поправлюсь, мне уже лучше»,- ответила она.
Ради неё он не спал ночь, ради неё тащил эту волчицу шесть километров, значит, нужна она ему, значит, любит,- подсказало ей её исстрадавшееся сердечко.
И с этого дня Оля пошла на поправку. Утром встала доить коров, и хоть прилегла, усталая, потом, но днём уже копошилась по дому, а через неделю и следа не осталось от болезни.
Шли годы. Много ещё горя принёс он ей, много слёз, но всегда вспоминалось, как тащил он эту волчицу, хотел спасти, и прощала, и силы черпала для жизни.
Да вот на днях только, в свои неполные девяносто лет, рассказала про это детям, и они поразились, и удивились, и задумались- надо же, как отец любил маму!
Мало ли что было в жизни, но ведь была и волчица во имя спасения их любви.