В купе их оказалось восемь человек.
Это нормально- по два человека на полке.
Молодые ребята, призывники тысяча девятьсот шестьдесят первого года из Челябинска, располагались валетом и никаких неудобств не испытывали.
Наоборот, были рады, что не в теплушках едут, удивлялись комфорту- туалету с мылом да дорожкам в проходах.
И проводницы в этом поезде, сплошь состоящем из купейных вагонов, такие ладные, как стюардессы, неприступные, вежливые до невозможности, и, хоть по возрасту ровесницы им, никаких хаханек или там хиханек не было.
Полторы тысячи заводских и фабричных ребят ехали служить родине. Ехали с радостью, с надеждами на новую жизнь после армии, на новый человеческий статус.
Служил или не служил- вот вопрос, который тогда волновал девушек. Служил- значит, уже взрослый, уже самостоятельный, уже можно тебе довериться.
А если вообще не служил, то пропащее твоё дело, никому ты неинтересен.
И хоть эта молодёжь, успевшая устать от монотонности трудовой жизни, отправлялась в неизвестность, все ехали с радостью ещё и потому, что избавлялись от проблем, которых обычно к девятнадцати годам накапливается столько, сколько и за всю жизнь потом не наберётся.
Одноклассницы давно уже стали красавицами, невестами, да не вашими, потому что вы-то ещё не стали женихами, ещё бритву-то недавно только купили, ещё пацаны, а вот ощущаете себя уже такими взрослыми!
И пришлось вам втроём, а то и впятером кое-кому накостылять нешуточно за удачу в любви.
Пока суд да дело- а вы- извините, мы в армию уходим. Всё после, всё после.
А у другого- кто ж думал, что от этого дети получаются. И тоже- после, после договорим.
Третий знал, знал, что уходит в армию, а всё-таки пошёл, оболтал девочек в бухгалтерии, подписали они ему все бумажки на кредит, ещё и время выбрали в конце рабочего дня к начальнику, уже замотанному к этому времени, зайти, подписать эти злополучные бумажки.
Купил он себе и костюм, и рубашек модных набрал, даже галстуков пяток сам не знает зачем прихватил.
Не успел пару недель даже покрасоваться- забрали в армию.
Расплачиваться- тоже потом, потом, через бесконечность, потому что три года- это одна шестая прожитой жизни.
А это так много! Так нескоро!
В общем, там надо объясняться, здесь платить, а ты уже помахиваешь повесткой- ничего не знаю, ребята, и рад бы и жениться, и заплатить, но, сами видите, судьба, рок- надо служить.
А этого и за пробитую голову более удачливого соперника надо бы судить, сам чувствует, что виноват, но ничего не поделаешь- лямка солдатская ждёт.
Вот уже через три года… Но это ещё когда будет, а пока этот поезд из купейных вагонов для маскировки….
В те годы враг не дремал.
Быстро мог вычислить, для чего это теплушки на восток так бодро бегут, а в них одна молодёжь…
А не строите ли вы, ребята, там космодром…
И хотя уже все вражеские голоса охрипли сообщая, где именно в огромной стране СССР строится космодром, но всё-равно надо соблюдать таинственность.
Ну, кто подумает, что солдат, это пушечное мясо, в купейных вагонах повезут.
Так, просто публика едет мир посмотреть… И вот они спят по очереди на полках, за трое суток став навеки корешами.
Утром взводный командует подъём. В проходах наспех, кое-как, ещё спросонья, делают зарядку, а вот умываться уже бегут перегоняя друг друга, со смехом, с подножками, и ничего не мог поделать взводный.
/
Проснулись ребята, силушка заиграла, хочется повозиться, и сколько там впереди ещё дороги в этих купе, рассчитанных на солидную и состоятельную публику.
Призывался сорок третий год рождения.
Это уже не военные ребята, не помнили они войну, да не могли бы помнить, будь они и постарше, потому что не было войны в их зауральском городе, однако объединила их, таких разновозрастных, именно война: мало в военном сорок третьем году детей народилось, не от кого было рожать, все на фронте, вот этим-то боком война коснулась всех.
И потому в купе сидели такие разные по возрасту ребята: и девятнадцатилетние, и двадцатитрёхлетние. Но не было старших и младших.
Все одинаково наголо остриженные, у всех одинаковое ожидание пополам с тревогой в глазах. «А что там за горизонтом?»
В восемь часов гремели ложки, миски- из вагона- ресторана, где тоже свои кашеварили, приносили обязательную кашу.
И была эта каша чаще пшённая, а иногда и гречневая перепадала да с тушёнкой американской, запасы которой нескончаемыми казались, потому что и суп в обед с ней, и на ужин непременное пюре картофельное, приправленное опять же тушёнкой.
После политбеседу проводил улыбчивый капитан- замполит.
Набивались в купе поближе к нему, жадно слушали, пытаясь узнать, что ждёт их в этих дальних краях. Незнакомо ощетинивался саксаулами да верблюжьими колючками пейзаж за окнами вагонов да вон уже несколько навьюченных так, что и горбов не видно, и самих верблюдов.
Удивиться успели невиданным животным, а вот рассмотреть -нет.
По серебряным волнам перекати- поля и полыни отары овечьи тёмными кочками раскиданы. И хоть бы одно облачко зацепилось, повисло в этой бездонной голубизне неба!
Из лесистого края в пустыню?
Куда же нас везут и что же это за земля такая, где солнце печёт нестерпимо, просто дышать нечем?
И толпились в тамбурах, открывали на ходу двери, хватали воспалёнными ртами воздух, но, сухой и раскалённый, он не успевал охладиться от быстрого бега вагонов и не приносил желаемой прохлады.
А вот ночью становилось не просто прохладно, а холодно.
Темнота приходила внезапно.
Только что полыхало солнце, а через пять минут хоть глаз выколи.
Но проходит ещё несколько минут- и небо из чёрного становится тёмно- синим, бархатным, и по этому тёмно- синему подолу неба выстрачиваются неестественно- яркие, пугающе близкие звёзды.
Часто пробегали по небу всполохи, и они тоже волновали.
Кто подаёт эти световые сигналы? Солнце? Луна?
А, может, это их будущая жизнь предупреждение посылает? На третьи сутки этой безостановочной езды утихомирилось в вагонах.
Ещё азартно бросались карты на вагонные столики, но уже не для интереса, а чтобы заглушить тревогу в душе.
И уже не казались такими неразрешимыми вчерашние проблемы.
Жизнь до этого купейного поезда стала отдаляться, отдаляться, покрываться маревом, а вот уже и показалась настоящим счастьем, которого кто-то неумолимый в одночасье их лишил.
К тому времени, когда их высадили в два часа ночи на полустанке, посреди Северо-Казахстанской пустыни, они от тоски не знали, куда деться. Пара хороших драк в проходах при полной тишине, чтобы командиры не услышали, не разрядили, а только добавили напряжения.
Скорее бы приехать, узнать, куда и зачем, не в пекло ли сразу, минуя суд у бога.
Так вот куда их привезли!
В эти пески, не знающие покоя, днём и ночью передвигаемые стихией постоянного ветра, от которого не знаешь, куда деться.
А уже подают энергичные команды деловитые сержанты и старшины в незнакомых, невиданных доселе военных формах- мабутовках.
Им надо разобрать эти полторы тысячи наголо остриженных пацанов по частям, а сейчас ночь, развод будет в шесть утра.
-Вышли из вагонов!
-Повагонно построились!
-Рюкзаки на землю!
-Сели рядом! Рядом, я сказал!
-Ждём рассвета! Разговорчики!
Вся процедура освобождения поезда заняла не более пятнадцати минут.
Свои старшины, встречающие- все вместе с призывниками опустились на песок, свободно, широко расселись.
Огромная древняя степь привычно приняла их в свои объятия. Не командиры, а она быстро навела порядок.
Вот вам постель- песчаная перинка легко принимает форму вашего тела.
А вот и покрывало на всех одно, роскошное, как у персидского шаха, тёмно- синее, расшитое золотыми звёздами.
Воцарилась тишина.
Ещё кое-где вспыхивали голоса, но голоса начальственные- надо, надо показать этим бритым анархистам, кто есть кто.
Больно уж разговорились за дорогу.
Уже и свои Цицероны объявились.
Доморощенные эти ораторы- краснобаи вызывали особую тревогу. Их быстро полюбили, за ними, как головки подсолнухов за солнцем, будут все поворачиват
А вот куда эти любимцы публики поведут её, от командира зависит. Сумеет распознать в нём лидера- будет в роте отличный командир отделения, не страхом, любовью сможет держать дисциплину, нет- появится отъявленный нарушитель дисциплины, да не один он будет, а и поклонники вместе с ним с «губы» слезать не будут.
Поэтому командиры хоть и покрикивали, но осторожно, чтобы не навредить себе, не озлобить того, кто очень скоро может пригодиться.
Но вот уже замолчали все, ошарашенные необъятностью степи, неба- никогда вселенная так мощно о себе не заявляла.
Уснуть не уснули, а просто сидели все молча и молча смотрело на них небо миллионами немыслимо огромных звёзд.
Человеческий язык ничего не смог бы рассказать, ему не выразить то, что ощущали полторы тысячи человек наедине с этой степью, ночью, бездной неба.
Разве только окажись кто- нибудь из них один на один с океаном,- вот разве он мог бы понять то, что испытывали эти люди сейчас, сию минуту.
Собственные их души показались им мелкими, заскорузлыми, жалкими перед тем, что открывалось взору, сердцу, ушам, ногам, лёгким- казалось, раскрылся человек весь, весь- и виден как на ладони кому-то неведомому, кто создал всю эту красоту да и привёл их сюда, чтобы показать ничтожность бытия, самого существования человеческого.
Неожиданный звук вдруг разорвал невозможность молчания: как будто кто-то всхлипнул громко один раз, всхлипнул другой- да и залился рыданиями.
Это было невозможно, но это было именно то, чему и следовало прозвучать. Кто- то плакал, и плакал так, как плачут только на кладбище придя туда в одиночку, чтобы отрыдаться по кому-то невероятно дорогому, невозвратимо утерянному.
Плакал всё громче, не стыдясь слёз, ибо их никто не увидит.
Плакал ДЛЯ СЕБЯ.
Так мог бы плакать заблудившийся во вселенной ангел, ведающий, что «никто не придёт назад».
Услышали сразу все.
Поняли тоже сразу все: плачет не человек, несвойственно человеку так страдать.
Рыдания усиливались, они были такими жалобными, так попали в тональность каждой из этих полутора тысяч душ, что не будь темноты- степь наполнилась бы исступлёнными, беснующимися людьми.
Темнота же позволила разрядиться молчаливыми, обильными, за всю ту, и эту, и будущую жизнь пролившимися слезами.
Это были слёзы облегчения, они примирили всё в этой ночи: звёзды с людьми, пески с небом.
Огромность мироздания уже перестала давить так нестерпимо, но долго, долго ещё все просто сидели и слушали маленькую, случайно кем-то прихваченную скрипку.
Откуда взялась, в чьих колдовских руках она оказалась той ночью- большинство ребят так и не узнали да и не узнавали, потому что важна была только суть: пустыня, ночь, звёзды, люди, скрипка.
Она так созвучна оказалась этому затерянному в песках миру, этим людям, вдруг оказавшимся пред ликом небесным, что никто и не понял, долго ли продолжался этот ночной концерт.
Скрипка просто рассказывала о каждом из них, как бы договорившись с величественной ночью.
Та раскроет людей, распахнёт их пред вечностью звёзд, а скрипка прочитает в душах и прорыдает о каждом из них.
И то, что казалось им просто шалостью, легкомыслием молодости, а то и геройством, вдруг предстало во всей своей низменности и ужаснуло их.
Несчастная бедная девушка, так трусливо и поспешно оставленная, ни в чём не виноватый удачливый соперник, мать, сидящая у окна в убогом домишке с завалившимся набок плетнём, так и не дождавшимся сыновних рук, непоношенные халявные рубашки и ещё десятки других грехов открылись как на исповеди и заставили раскаяться в них.
Скрипка в ночи так сумела вытряхнуть всю фальшь, дешёвку из душ мальчишеских, так потрясла их, что утром отцы- командиры делили повзводно и поротно и как там ещё у них, побатальонно, что ли, взрослых, зрелых, основательных мужчин.
Пришлось мне впоследствии много об этой скрипке услышать.
Рассказывали и те, кто был там той ночью, и те, кто никак, ни по каким параметрам не мог там быть тогда.
Значит, им рассказали, и рассказали талантливо, раз зацепило, раз дальше пошло по цепочке человеческой.
Но только что-то ни убийцы, ни пьяницы горького, ни другого брака человеческого из того набора тысяча девятьсот сорокового, приблизительно, сорок третьего года не случилось- скрипка не дала.