"Не придет Царствие Божие приметным образом,
и не скажут: "вот оно здесь" или "вот там".
Царствие Божие внутри вас есть".
(Евангелие от Луки, 17:21)
- Смотри-смотри! Вон облако, похожее на большую пчелу! А теперь на шмеля…
- А посмотри вон там, прямо над нашей крышей – как будто белый лебедь! Голова словно бы в короне и два огромные, полупрозрачные крыла…
- Что, как мы познакомились? Поехали искать у нас в лесу заброшенную деревянную церковь. Соседка Лена говорила, что таковая есть.
Едем, а сами и не верим: ну все-таки не такая это вещь, чтобы в нашем лесу заброшенной стоять. Думаем, что уж давно они все переписаны, в музеях деревянного зодчества красуются. И ласточки чуть не цепляют крыльями капот нашей машины.
И проезжали какое-то то ли село, то ли деревню. Деревня то в общем-то одно название. Домов наверно пять, из них жилых два-три, вот – какое-то каменное строение…
В проломе мелькнула хрупкая фигурка с ломом или лопатой.
- Что, я? Вот, церковь восстанавливаю.
- А где ж она?
- Да вот – она и есть.
- Это? Гора битого ки…?
Своды обрушены, пустые проемы окон. По верхам осиротевших стен немолодые уж березки. Внутри завал, кругом битый кирпич. И облака, как гости, чинно вплывают на середину.
Было ей в тот год – 76 лет.
На спине горб, росточка малого, худая. Ноги больные – ходит очень медленно. И голова качается, как большой цветок подсолнуха на тонком стебельке когда подует ветер.
А Храм - такое ощущение: что бомба шибанула прямо в центр, но оказалось нет – людская лень и равнодушие. Сперва колхозный склад, железо с кровли до войны еще все растащили, а там дождь-снег… Мальчишки бегали - сначала рухнула трапезная часть, а уже в 90-е - и основной свод с куполом. Да еще местные: кто там кирпич, кто арматуринку прихватит.
Сбоку, как издевательство, табличка: “Охраняется государством”.
Но уменьшаются, будто сами собой, завалы. Трава вокруг покошена, на месте алтаря – букет свежих цветов.
И знаю то, что некому помочь ей. Деревни вокруг практически пустые, дороги нормальной нет.
- Ну, а деревянную то все-таки нашли вы церковь?
- Да, интересное там место. Плавный изгиб реки, кувшинки, мальчишки плещутся песчаных отмелях. По берегам стояли когда-то красивые две церкви, чуть в стороне и деревянная: “Егорий старый”. Тут все б восстановить, устроить. Цены бы не было, туристы б приезжали.
1775 год, без одного гвоздя. Скромная главка с кованным крестом плывет в синеве чащи.
Снаружи от веков позеленевший, а внутри – радостный, янтарный. Рубленные торцы бревен, замок в двери с ключом наверно поларшина. Что-то, таинственное, несказанное...
Снаружи птичий гомон, а внутри тишина. Только деревья, как звери, скребутся снаружи по стенам. И солнце застенчиво, тонкими бликами, робко блестит сквозь зашитые окна.
Но пола нет, мы стоим на земле, отчего ярусный храм кажется еще выше и величественней.
- Самый древний деревянный памятник Московской области из стоящих на исконном месте.
Иконостас поломан, внутри все изгажено, валяется мусор, банки, хлам, бутылки. По стенам кое-где подпалины - это его пытались сжечь.
- По времени заселения сей холм – ровесник Московского Кремля. Безымянный ручеек внизу – когда-то речка Бязь.
Приехали с отцом еще - убрали мусор, засыпали ямы, сделанные мародерами - гробокопателями, покосили поокрест бурьян. Распечатал на компьютере листок, прибил к позеленевшим бревнам: “Охраняется совестью народа”.
- Хорошие слова. Сам выдумал?
И стал я приезжать. Не то чтобы помочь, хотя бы поучаствовать.
Беру самодельную тачку со старым колесом от мотоцикла спущенным. Из окрестных домов слышны пьяные песни. Кто-то пытается изобразить Кипелова: “яяяя – свободен!”
Да, вот она – свобода. Приходит на ум Экзепюри: “Человек подобен цитадели. Он разрушает стены, чтобы добиться свободы. Но с той поры он лишь снесенная крепость, открытая звездам”.
И есть ли будущее у народа, уничтожающего лучшее, что у него есть?
Беру старый кассетник, ставлю Всенощную Рахманинова. Вожу битый кирпич. Хотя б расчистить место, чтоб можно было бы хоть внутрь войти, или леса поставить. Косятся криво проходящие компании. А из руин: “Благослове-е-е-н еси Го-о-осподи”. Приходит какой-то дед. Часа полтора рассказывает как он мальцом лазил по этой колокольне. И бабочки, игривой стайкой впархивают внутрь.
Наступила зима. Житейские дела-заботы. А по весне приехал, прямо обомлел:
- Вы что ж, всю зиму тут работали?
Улыбается.
- Ну вообщем, да. Двенадцать тачек в день. Мороз, дождь, снег – не отговорка.
- Но… Здесь наверно проморожено все, осенними дождями пролито, снегом метровым пересыпано.
- Ну я сначала снег то разгребу, а уж потом – за дело.
Искрится взгляд. И солнце тенями от облаков рисует по земле затейливо узоры.
Хрупкая бабушка, под 80 лет, одна. Как?
Тут целая артель нужна, и то бы я не взялся - без техники, дороги по сути нет – по ямам ковылять проселком километров восемь. А храм огромный: в длину метров наверно 70, колокольня метров о сорока. Толстые стены. Кирпич большемерный, царский, местами в глыбах, резные капители колонн валяются под ногами. Мощные рельсы-арматурины вперемежку с битым кирпичом завязаны затейливыми узлами.
- Муж пришел, ударил пару раз ломом, говорит: “нет, неподъемное дело”. Пришлось уж дальше как-то вот самой.
И улыбается. Беззубым ртом, светло и чисто, как ребенок.
Жена, бывает, сетует: “уж у меня морщины, вот волосы седеют… Старею я… Скажи, как не стареть? Я не хочу! Как оставаться молодой, красивой?”
-Ну что же, говорю, сие не сложно – поезжай в Стариково, возьми тележку старую, сделай доброе дело, и может: откроется и тебе и счастье, и здоровье, да и долголетие.
Четверо детей, человек восемнадцать что-то внуков-правнуков. Ухоженный огород, соток 30, не меньше. Нигде не сорняка: картошка, свекла и капуста. Немалый сад: яблони, груши.
- Дети да внуки помогают вам?
Смеется…
- Да, как же, помогают… Им и самим помогать надо.
Знакомые все недоумевают: “зачем дружишь с этой старухой?”
А я люблю ее.
- Замолкните, она святая.
Петляет деревенская дорога, колокольня полуразрушенная с крестом наклоненным то справа, то слева покажется. Еду, и каждый раз всё думаю:
Как там она? Жива ли? И стыдно… За себя стыдно… А приедешь – и каждый раз шокирован.
- Скажите, я смотрю, у нас и кровля новая над алтарем. Внутри какой-то, пусть простой иконостас, вон вижу: там и окна вставлены.
- Ну, это внуку я вот заплатила, он и сделал.
- Да?! А если не секрет, откуда же такие деньги?
Опять смеется:
- Ну, скопила. У меня что же, свой огород, капуста вот смотри, картошка. А много ли мне надо? Ну вот а пенсию так всю сюда - на храм. И соловьи наперебой перекликаются раскатистыми трелями.
Мелькнуло как-то невзначай и 80, … 85.
Иной раз, глядя из Москвы, это каким-то странным, нереальным кажется.
Заброшенных три храма, какая-то бабуля, под 90 лет… В глуши, одна, таскает большемерный кирпич, расчищает завалы, что-то хлопочет, строит, восстанавливает.
А приедешь – после дождя дымка в лугах. Аромат разнотравный, медовый. Шмели, крутой берег реки. И небосвод открытый с края и до края.
И думаешь: Москва, с ее толпами, гарью – вообще существует? А и нужна ли?
- Бывало и я думала – ну брошу это дело… И приснились мне двое в черных одеждах – то ли монахи, толь ли священники, сказали: “не бросай”.
А где-то через месяц проезжает мимо женщина, спрашивает: “начала”?
Ну, я лопату отложила в сторону, киваю: “начала”! Она пятьдесят тысяч и оставила.
А потом Надя вот приходит, она доски себе купила, думала пол в доме менять, рукой махнула: “забирай на храм”. Вот, сделали хоть и временную, крышу. Никифорович ящик стекла отдал.
Иной раз я смотрю на это все и думаю: "ну, чудо"...
И точно.
- А так, наверно тяжело одной по сути Храм то восстанавливать?
- Как тяжело? Смеется...
Да на печи так это … тяжелей лежать
Однажды как-то я в больницу загремела, так врач говорил: жить тебе бабка, два, ну три дня максимум. С тех пор наверно лет уж двадцать минуло…
Старый дом с белыми ставнями, наверно так же жили наши предки сто…, а может – триста лет назад. На окнах васильки, внутри окрашенные бревна стен, печь, кровать, стол, два стула. И серебристый месяц вечерами мечтательно заглядывает в окна.
- Чем мне помочь? Спасибо, ничего не надо! А, если есть возможность, так отдай лучше на храм, а еще лучше бездомным иль больным, там детям или сиротам.
Друзья ее, знакомые, ровесники, а даже и кто младше был – поумирали все.
- Последнее вот время мать стала часто сниться. Давно уж умерла, мне тогда лет 18 было. Все говорила: заждалась меня.
Хотела написать как-то все про свою жизнь. А потом передумала… Так это что ж получится – хвалиться что ли?
Вчера ездила в Дмитров, просила, чтоб священника прислали к нам, официально открыли храм. Тот поначалу все отказывался…
Вот – первая служба “в нашем, возрожденном храме”. На глазах слезы.
Поехал к металлоломщикам, взял кислородный баллон. Отпилил дно – вышел навроде колокол.
- Динь!
И лес из-за реки торжественно мне отозвался звонким и протяжным эхом.
Всегда веселая, смеется. Чего-то все рассказывает… А для чего? Я ни о чем не спрашиваю.
- Вот, когда у нас купол то рухнул, так крест то с него не упал. В арматуринах запутался, земли не коснулся. Подняли, на нем надпись:
“Сей крест установлен в лето 1899 года при священнике Матвее Смирнове во славу Великого Бога и Спаса нашего.”
Вот так и мы работаем: во славу Господа и Бога нашего.
И как-то постепенно ушли переживания, что как мол она там, жива ли и здорова? Еду - знаю наверняка, что все там хорошо, что вот сейчас, напьюсь ароматного чая за задушевными беседами, возьмусь за старенькую тачку самодельную с колесом от мотоцикла спущенным, … и вынесет из головы как ветром все наносное, мелкое, сиюминутное.
И как-то незаметно подтянулась и дорога, деревни окрест встрепенулись да обросли коттеджами, как же не так – место красивое…
- А знаешь, мы как тут начали все восстанавливать – так у нас в сентябре месяце - сирень цвела! Знаешь как удивлялись все!
Подумалось: вот есть у человека дело. И, интересно, делает он то благое дело, и не берут его ни хворь, ни беды, ни болезни.
Только когда вандалы сожгли дивную деревянную церковь, на вопрос “как дела”, она впервые мне ответила, что “плохо”.
А я подумал: немного подожду – умрет она, и напишу я что-то вроде эпитафии - светлый рассказ о жизни вот такого человека.
Ждал-ждал, да так и не дождался. А потому я не пишу о смерти. Стою у старенького дома, смотрю в бездонную вышину летнего неба. Шумят чуть в стороне старые липы, плещется высоко в синеве жаворонок.
Говорят: “один в поле не воин”, “плетью обуха не перешибешь”, и в одиночку, тем более у нас в России, не может человек сделать что-то большое и серьезное.
Может.
Считается: “старость не радость”, “возраст с добром не приходит”, и в семьдесят с большим уже довеском лет поздно начинать что-то сложное, неподъемное.
Не поздно.
Думают, что такое сейчас время, миром правит доллар, все мы обмеркантинились, и для нашего современника совсем уже закрыто небо.
Открыто.
11.11.2016