- Проход закрыт, - прошептала Вилина.
- Не проход, а проезд, - поправил Джереми, хотя и ему стало не по себе. Ночь. Тёмная, клубящаяся туманом степь позади. Холодный ветер с океана. Пустынная дорога. Шлагбаум. - Это для машин, а мы обойдем по краю.
Только он ступил на обочину, как под каблуком у него щёлкнуло, загорелась жёлтая лампочка на шлагбауме — тускло и зло, будто волчий глаз, глянула в их побелевшие лица — и по степи разнёсся пронзительный вой. Очевидно, сработала сигнализация.
Беглецы шарахнулись прочь — но поздно. Из клочков тумана соткалась плотная приземистая фигура с автоматом наперевес — а может, это им с перепугу померещилось, и в руках у часового была всего лишь палка? Сонный молодой голос окликнул:
- Ребята, вы куда? Пропуска покажите.
- Что? - боязливо переспросил Джереми.
Пропуска ни у него, ни у Вилины не было — да и вообще, он плохо понимал, что это такое. Какой-то документ, судя по всему. Но их единственные документы — а именно, учетные карточки, в которые заносились результаты тестов — остались у Хорька.
Солдат с автоматом — или молодчик с палкой — нетерпеливо тряхнул оружием, чем бы то ни являлось в действительности, и поторопил:
- Ну? Ты что, парень, глухой?
- У нас нет пропусков, - сказал Джереми.
Вилина вцепилась ему в плечо. Он ощущал всем телом её озноб — и сам трясся, как медуза в горсти, каждой мышцей и каждым суставом, зябко и мучительно, и никак не мог унять постыдную дрожь. Он не хотел, чтобы Вилина чувствовала его страх.
Часовой потоптался на краю дороги. Судя по смачному звуку, сплюнул себе под ноги.
- Вы из Эколы, что ли?
- Да.
- Идите за мной.
Там, куда их привели, было много людей и столов. По столам плескался золотой свет, клубился сизый папиросный дым, и воняло чем-то противным, как бы колорадским жуком — только острее и гаже. Несгораемые шкафы выстроились вдоль стен, скособочился огромный стенд с фотографиями — слишком мелкими, чтобы издали разобрать, что на них, но достаточно крупными, чтобы не сливаться в единый, переливчатый фон — и броским заголовком: «Наше счастье – в нашей силе».
Мужчины в пятнисто-серых униформах отвечали на телефонные звонки, перебирали какие-то документы, пили кофе и разговаривали, отчего в комнате стоял гул, тихий и монотонный, точно шум прибоя. Они могли бы оказаться родными братьями доктора Корка — похожие на него и друг на друга, но не лицом или фигурой, а мёртвенной пустотой в глазах.
От страшной догадки Джереми прошиб пот. Неужели все люди на материке — такие? Но, если так, то куда же они с Вилиной бегут? От кого и зачем? И что, в конечном счёте, представляет собой Экола — благодатный оазис в пустыне равнодушия и жестокости или тюрьму? Больницу, где только и умеют, что делать уколы, от которых душа покидает тело и пускается бродить беспризорным псом по звонким металлическим коридорам?
«Если счастье в силе, то почему эти сильные парни выглядят, как зомби? - устало думал Джереми. - Ложь, опять ложь... И здесь, и везде...»
Пока он и Вилина мялись у дверей — покинутые и как будто никому не интересные — и ждали своей участи, страх сменился апатией. Крошечный росток любопытства увял.
Наконец, поговорив с кем-то по телефону, их провожатый вернулся. Джереми подивился его лихим усам — и всему облику чёрного, сытого таракана. Жирный, словно намасленный лоб, толстые губы, тугие щеки в булавочных крапинах угрей... Должно быть, у Вилины возникла такая же ассоциация — она сморщила нос, точно собираясь чихнуть или заплакать.
- Ну, что, райские птички, отлетались? - спросил «таракан» почти весело, блестя мазутными усами. - Бежать удумали?
Отпираться было бессмысленно. Джереми кивнул. Его мутило, и хотелось, чтобы всё поскорее закончилось.
- Я позвонил в Эколу, сейчас за вами приедет кто-нибудь из ваших, - сказал «таракан» и сально подмигнул Вилине. - Запретного плода отведала, красотка? Из рая не бегут. Разве что вы — Адам и Ева.
Вилина покраснела и втянула голову в плечи. Джереми не выпускал её руки.
«Адам и Ева, - подумал он. - Хорошо бы. Вот только Адам не был младше Евы. Бог сразу сотворил их взрослыми — и равными».
Через полчаса за ними на синем «вольво» приехал Фреттхен. Не столько взбешенный, сколько оскорблённый и расстроенный, он посмотрел на беглецов красными от бессонницы глазами, словно хотел сказать: «От кого — от кого, но от вас ребята, я такого не ожидал». У него был вид человека, которого предали все близкие и друзья.
Джереми ответил ему мрачным взглядом исподлобья.
Они шли — в узком луче света, падающем из приоткрытой двери — через двор к машине. Хорёк — впереди, сгорбленный, понурый, потёртый, как старый пиджак, а Джереми с Вилиной — переплетённые, как два молодые деревца, склонившие головы на плечо друг друга. Неудачный побег ещё больше сблизил их.
До Эколы добрались быстро, за какие-нибудь десять минут. Поселок спал, досматривал последние — самые сладкие — сны. Хорёк выпихнул Джереми из машины у кирпичного лабиринта, буркнув:
- Завтра, полдесятого, в моём кабинете. И, будь любезен, без фокусов!
От толчка Джереми чуть не упал и, пытаясь сохранить равновесие, ухватился за жёсткие стебли. Как будто сразу несколько лезвий полоснули по ладоням.
Вилина рванулась вслед за ним, но Фреттхен захлопнул дверцу перед её носом.
- А тебя я отвезу к мужу!
Взревел мотор, и автомобиль странными рывками, подпрыгивая на ходу, понесся по гравийной дороге — к городку семейных.
Несколько долгих мгновений Джереми стоял, опершись спиной о стену и пытаясь рассмотреть в темноте израненные плющом руки. Затем выпрямился и медленно побрёл через рабочий квартал к «детскому городку».
Он лежал на кровати, поверх одеяла — чутко прислушиваясь к каждому шороху. Обступившая его ночь — а вернее, тёмный предрассветный час, готовый взорваться яркими красками восхода — потрескивала и постукивала, чирикала неведомыми птицами, срывалась с крыши на карниз каплями росы, откликалась призрачными далекими голосами. Джереми не спал, а размышлял. Спокойно, почти холодно. Без страха. Пережитый пару часов назад стресс закалил его, сломал внутри плотину, за которой начиналась бесконечная свобода.
Что они сделают с ним и с Вилиной? Ничего такого, что уже не делали раньше. Отдадут доктору Корку? Пусть. Джереми до сих пор не мог понять, зачем слонялся бесплотным призраком по больнице, подглядывая за врачами — почему не покинул её, не вырвался на волю? Ведь для астрального двойника не существует стен. Они с Вилиной этой ошибки не повторят. Нет. Они возьмутся за руки и — невидимые и легкие, как одуванчиковый пух, летящий к солнцу — отправятся на материк, за океан, куда угодно, и никакие шлагбаумы их не остановят. Пусть кто-то назовет это смертью — какая разница? Так люди называют всё, что не в состоянии постичь своим слабым умишком. Когда тело перестаёт быть тюрьмой — ничто другое уже не сможет ею стать.
Он думал, что опять не сомкнёт глаз до утра, но как-то незаметно для себя уснул. Без сновидений — просто моргнул, и кадр сменился. Вместо крапчатой серости, лунной серебристой размазни — залитая светом комната. Свитер, небрежно кинутый на спинку стула. Недопитый стакан газировки на столе. Мстительно укутанный шарфом «градусник». Хорёк разозлится — плевать. Теперь уже, действительно, плевать. Хуже, чем сейчас, уже не будет. Стопка нотной бумаги на тумбочке у кровати, а поперёк неё — перьевая ручка. Накануне побега Джереми как раз начал записывать одну мелодию... Как же это, как там было? Он нахмурился, пытаясь вспомнить первую фразу... «Всё-таки музыка — странная штука, - мелькнула мысль. - Она как будто не существует сама по себе — а только во взаимодействии с кем-то или с чем-то... Её не повесишь на стену, как рисунок, и не сунешь листок друзьям, вот, мол, смотрите, я сочинил. Её могут оживить только человеческие пальцы и голос...»
За окном привычно надрывался громкоговоритель — и от этого становилось как-то по-особому уютно, и глупая попса больше не раздражала.
Джереми сладко потянулся и сел, босыми ступнями нащупывая на полу сланцы. Кажется, никогда еще утро не доставляло ему такого удовольствия. Последний глоток воздуха перед казнью — что может быть восхитительнее?
Он вынул из шкафа чистые бельё и шорты. Оделся. Через несколько часов в кабинете Хорька будет решаться их с Вилиной судьба. «Черт с ним, с Хорьком, поскорее бы увидеть Вилину. Только бы этот белобрысый урод ей ничего не сделал!».
Не успел он почистить зубы и наскоро пройтись бритвой по щекам, как в комнату без стука ворвался Хайли.
- Эй, лежебока! Ты где? Дрыхнешь, что ли? Вставай, конец света проспишь! - и недоуменное: - В кровати нет... Где же он? Дже, ты здесь?
- Тут я! Чего кричишь?
Джереми вышел из ванной с полотенцем через плечо.
- Ты что делаешь?
- Брился.
- Ааа... слушай, Дже, я что пришел. Час «икс» настал! Та-та-та-там! - он пошарил в кармане цветастых бермуд и торжествующе покачал у друга перед носом связкой ключей.
- Что это?
- Ключи от радиоцентра.
- От радиоцентра? - тупо переспросил Джереми. - Откуда они у тебя?
Хайли так и распирало от гордости. Он ухмылялся, как Чеширский кот, всем своим видом демонстрируя, что принес потрясающую новость.
- От работников, откуда же еще! У Рамона приятель, Федерико, ну, ты его не знаешь. Гватемалец. Он там за аппаратурой следит. Хвастался нам с Рамоном, что работает в информационном сердце Эколы. Так прямо и сказал. Мы вчера были у него в гостях, жарили мясо на гриле, ну, я и стащил потихоньку ключ.
-Украл, что ли?
- Одолжил на денёк, - уклончиво ответил Хайли. - Какая разница? Ты ведь хотел рассказать всем...
Джереми затаил дыхание.
-... про фальшивую память.
- Да.
- Сегодня в восемь — медитация на «длинном». А ты тем временем проникнешь в радиоузел и... прикинь, Хорёк толкнет речь, мол, поможем в беде нашим братьям, спасём несчастный мир, - он очень похоже передразнил Фреттхена, так что Джереми, как ни жутко ему было, не мог удержаться от улыбки, — ну, как обычно. Потом должна зазвучать тихая музыка. А вместо неё — выступишь ты. И вся Экола тебя услышит! Пока Хорёк с Верхаеном сообразят в чём дело, пока до тебя доберутся — ты уже всё скажешь. Круто, а?
- Круто... - медленно повторил Джереми. - Ещё как круто. Что ж, все равно повесят - хоть за овцу, хоть за ягненка. Одним преступлением больше, одним меньше – какая разница?
Хайли взглянул на него с недоумением и раздумчиво поскреб курчавый затылок. Кажется, он только сейчас заметил, что с его другом что-то не так.
- Да ладно тебе. Что нам сделают? Или боишься с техникой не разобраться? Так она не сложнее, чем у Триоль в студии. Я заходил вчера, видел.
- Да я не про технику... - буркнул Джереми, - не только про неё...
Он и сам не знал, что именно его смущает. Не наказание, нет. Вряд ли его вину можно сделать тяжелее. Так он, во всяком случае, считал. Необходимость говорить для нескольких десятков человек — спонтанно, без подготовки? Писать речь уже некогда. Вдруг он ошибётся, растеряется, скажет не то, что надо, или не так? Ведь сказанного назад не воротишь. Но, с другой стороны, разве это сильно отличается от обыкновенного ответа у доски, перед классом? Нет, это даже проще, ведь ты не видишь реакции тех, для кого говоришь. Тебе не нужно стыдиться их глаз, краснеть от их смешков. Тогда что же?
Он шагал следом за Хайли по утренней, ещё сонной Эколе. В этот час квартал семейных ещё спал — и сердце тоскливо сжалось: как там Вилина? Но в «детском городке» уже закипала жизнь. Школьники, позёвывая и посмеиваясь, выходили из корпусов. Хотя до медитации оставалось полно времени, у многих в руках были полотенца или яркие синтетические коврики. Песок на «длинном» пляже - сырой и холодный после ночи. Ещё не прогретый солнцем.
- Вот и всё, кончается сказка,
Начинается жизненный путь... - бодро неслось из репродуктора.
«Как же он прав! - думал Джереми. - Болван, сочиняющий глупые песенки... А может, вовсе и не глупые? Может, это — послания? Чья-то робкая попытка достучаться до нас, оглохших и ослепших? Может, кто-то уже давно делает то, что я собираюсь сделать сейчас — только исподволь, незаметно, не привлекая внимания Хорька и прочих... Это умно. Только медленно. Пока кто-нибудь заметит и поймёт — жизни не хватит».
- ...приведёт нас куда-нибудь,
Пусть и трудный он иногда
Сказки нас не ведут никуда...
«Вот это мы скоро узнаем», - пробормотал Джереми.
Радиоцентр прятался за амбулаторией, полузаросший густыми кустами ежевики, и представлял собой малоприметную кряжистую башенку с решётчатыми окнами. Прежде чем вставить ключ в замок, Хайли пугливо огляделся.
Пару секунд они стояли у металлической двери, прислушиваясь, пытаясь в какофонии привычных звуков угадать посторонний, враждебный, несущий опасность. Музыка, пение, далёкие голоса, крики птиц, громкий сухой треск кузнечиков окутывали их душной волной. Но не ломались ветки, не шаркали подошвы по брусчатке, не шлёпали босые ступни, не летели камешки из-под каблуков.
- Всё тихо, - прошептал Хайли. - Заходим.
Они шагнули внутрь — в мягкую, густую тишину. Внутри башенка оказалась звукоизолированной. На первом этаже было полутемно, стояли вдоль стен какие-то сейфы, а на втором располагалась собственно радиоточка. Джереми удивился, как просто всё устроено. Стол, компьютер, наушники, два микрофона и небольшой пульт. Маленькая светлая комнатка.
- Шаришь в аппаратуре? - спросил Хайли.
- Да, здесь ничего сложного.
- Тогда слушай. Сиди тихо — если кто войдёт, спрячься. Ровно в восемь часов начнется медитация.
- Да где тут спрятаться?
- Не знаю. Под стол... - Хайли поморщился и, силясь собраться с мыслями, двумя пальцами с досадой потёр переносицу. - Да вряд ли кто-то придет — музыкальные фрагменты, насколько я понял, переключаются автоматически, программой. Погоди, дай договорить. Минут пять будет трепаться Хорёк, а потом — слово тебе. Вот здесь, вроде, включается микрофон?
- Да. Похоже, что здесь.
- Ну, парень, мы с Бобом держим за тебя кулаки!
Джереми слабо улыбнулся и махнул рукой: «Иди! И тебе удачи!»
На пульте висели наушники, но он не стал их надевать, вместо этого снял с запястья и положил перед собой наручные часы. Джереми сидел, положив локти на стол. Из узкого окна башенки лился пыльный желтоватый свет. Проигрывалась музыкальная запись. Стрелка медленно взбиралась по циферблату, неотвратимо приближаясь к восьми.
Он думал о своих одноклассниках и ребятах помладше, обо всех подростках и парах из «городка семейных». Сейчас он отнимет у них вязаных кукол и красные камешки, а что даст взамен? Пустоту? Беспамятство? Безрадостную правду о грандиозном обмане?
Что она им принесет, правда? На что толкнёт, от чего избавит?
Наконец-то, в тишине и одиночестве, его страх сделался отчётлив и принял конкретную форму — ответственности. Да, он отвечает за то, что скажет всем этим людям, если не перед Хорьком, Верхаеном, Корком или кем бы то ни было ещё, то перед собственной совестью. А это гораздо серьёзнее.
Ровно в восемь часов пять минут Джереми включил микрофон.
(с) Маверик Д., Пераллес С.