Вчера закончился по Первому сериал "Таинственная страсть". Решила освежить в памяти сам роман, прочитанный в 2012-ом. Вот записи из дневника того года.
"Начала читать Аксёновский роман «Таинственная страсть» (или повесть о шестидесятниках), персонажи – наши самые-самые поэты-писатели под псевдонимами: Рождественский Роберт, Окуджава, Высоцкий, Евтушенко, Ахмадулина… Подробности противостояния молодых литераторов и государства в начале 60-х (заметки на полях – у них был только один выход из этой тупости, которая ими пыталась руководить, - алкоголь, потому что ходили по острию бритвы). ...
Аксёнов описывает общество свободных внутренне людей, свободных от канонов, общающихся друг с другом с удовольствием, а с властью только в пределах своих потребностей, от власти желающих себе потрафлений и на каждом углу её, власть, поливающих (между собой).
Люди не завидовали друг другу (по крайней мере, внешне это не проявлялось): «Ты – гений, старик!» - после очередного прослушивания стихов. Обменивались легко жёнами и любовницами, оставляли детей, пробиваясь за границу, увлекались шмотками, ёрничали над порядками в стране, обходили стороной чекистов, переживали очередной разнос власть предержащих, но жили очень и очень наполненной и грешной жизнью, хотя «каждый пятый» носил на груди крестик. И это – 63-ий год, когда я в Сибири сидела в студенческой аудитории, и все мы пользовались чисто объедками с того роскошного праздничного стола – стихами Рождественского и Евтушенко.
Как же они, эта наша художественная элита, раскачивали российский менталитет своей свободой – свободой от обязательств. Я слов «трахать» узнала лет 15 назад, а Аксёнов им во всю оперирует, относясь к годам 60-ым. И вообще – сейчас то самое повсеместно творится, что тогда было в Коктебеле. Особенно – эта самая свободная любовь!
Но ведь в стихах они же совсем другие ценности провозглашали.
И вот пришло мне в голову – они слышат то, что им диктуют из чистых сфер, несут сюда, но следовать этому не намерены. Точно, как церковники.
А в свободную любовь я не верю. Она не учитывает, что в этой свободе очень много предательства и совершенно не берётся во внимание человеческое страдание, когда человек с этим предательством сталкивается – что жена (муж), что дети, теряющие отца или мать, перепорхнувших к другому.
И как они переживают за Чехословакию! Нет, свинство тогда было на государственном уровне, но им не чехов было жалко, а что посягают на свободу другой страны! Что в нашей стране тогда делалось – это они как-то терпели и подлаживались, а вот в Чехию их не пускали, так они тут заходились – «сволочи!», мол. Ребята, сволочи они были прежде всего для своего народа, только вы, пристроившись довольно ловко тут, возмущались по поводу Чехословакии, потому что ваш голос там ничего не значил, и вас, возмущающихся, тут просто не замечали. Разве вы могли Коктебели отдать?
Ехали с сада, Высоцкий поёт «Кони…» Рассуждаем: «Вот чего было человеку «пропадать»? Мало, кто был в таком фаворе у народа, ведущий артист моднейшего театра, кино, поэт, песни из каждой форточки, выездной, жена – кинозвезда. Нет, пропадает, пьёт, колется, с ума сходит. Что? Что? Власть не жаловала? В союз композиторов не пускали?
Эти наполнившие роман персонажи сами могли ответить – что им надо было? И если бы они жили при полной свободе, как бы они себя вели? Или бы всё равно пропадали? И что-то мне кажется – их "пропасти" потому, что они знали, как надо, но как надо – они только в песнях могли петь, а сами – нет. Не могли, не умели, не хотели – потому что тогда бы они не жили. Для них жизнь – это страсти, это напряг, это борение с кем-то, кого они не видят, поэтому и не могут схватиться, но кто их, чуяли, побеждает.
Вышла в сеть и посмотрела отзывы. И вот, что созвучно моим впечатлениям: «И вот тут появляется чувство некого внутреннего беспокойства. Потому как эта клятая Аксеновым власть весьма обходительна была с тогдашними пламенными трибунами (особенно на фоне того, как жили при ней обычные обыватели, не имеющие чести принадлежать к кругу избранных): тут тебе и бесплатные путевки в Коктебель, и бесконечные (опять же бесплатные!) поездки за границу - в самые отдаленные и экзотические страны в том числе, и спецраспределители, и квартиры и т.п. При этом сам автор воспринимает это как должное. Пафос и энергия тогдашних "больше, чем поэтов" был этим умелым подкупом власти направлен на соревнование, кто больше поимеет возлюбленных (или отобьет их у друзей), кто больше выпьет и т.п., чем на радение и переживание о народе и родине. Вспомнилось - "у поэта должна быть судьба поэта". А были ли они -шестидесятники, прожигавшие в суперкомфортных (по советским меркам) условиях свою младую жизнь, частично покинувшие свою Родину, когда захотелось большей свободы (или комфорта?!), Поэтами?!»
Ну и цитаты из романа, подчёркнутые, как зацепившие: «Неужели ты вернешься туда, Ваксон?» — «Ну, конечно, я вернусь: там все мое». — «Да что это там твое?» — «Сюжеты, характеры, назойливые прилагательные, невыносимые причастия и чарующие деепричастия, воробьиная стая междометий, звук «щ», открывающий щастье колбасное, матерь-щинскую; ты меня понимаешь?» — «О, да!» И так ты возвращаешься почти по прямому меридиану в Париж, где девушки той весной ходили в распахнутых пальто и в трико, с большими цветными платками на бедрах, и где ты легкомысленно бродил несколько дней до полета в Москву, не догадываясь, что ты находишься под протекцией временщика».
(Аксёнов «задумал побег» бы ещё в середине 60-х, но его защищал Аджубей, и он об этом не знал, думал, что власть (государство) лояльно к писателям фронды).
Вот его вывод от прочтения газет в полёте: «Ваксон пошел в туалетный чуланчик и там, надавив двумя пальцами на корень языка, отблевался за милую душу. Все было ясно: Партия не отвергает послесталинских артистов, она их просто влечет в связке за собой».
Вот наблюдение: «Внизy на склизких тротуарах собиралась толпа зевак; на Руси любой пожар — это праздник».
Вот как он характеризует всех этих «шелепиных и сабуровых»: «С большим презрением он наблюдал построение вдоль борта этой неполной дюжины говнюков: Грешнев (Брежнев), Сосыгин (Косыгин), Шуриленко (Кириленко), Глдянский (Полянский), Кустинов (Устинов), Рахимов, Дропов (Андропов), Пернус (Пельше), Тришин (Гришин), Шерненко (Черненко), кто сутулый, кто узкогрудый, кто длиннолапый, кто коротконогий, все с порочными мордами, и наконец, Челюст (Шелест), узколобый недомерок с диким от постоянных издевательств взором; словом, настоящий десант».
«Вот тут уж и Тушинский похлопал ладошками. Трудно сказать, о чем думал он «в глубине своей души», если там, в глубине, еще можно о чем-то смекалисто думать, но он догадывался, о чем говорят Антоша и Фоска во время долгих лесных прогулок вокруг Переделкино. Это все ради языка, говорит Антоша. Ради него я вхожу к тем и лгу то, что те хотят. Ради его волшебных или ошеломляющих звуков. Ради его фигур. Ты это понимаешь? А Фоска отвечает: это все понимают, мой друг, все люди из русской интеллигенции, если она еще существует».
На слова Тушинского (Евтушенко): «Надеюсь, ты отличаешь ленинизм от сталинизма?» «Ваксон (Аксёнов) в ответ тоже хлопнул по столу, но не так сильно. Только огурцы взбаламутились в литровой банке. Напрасно надеешься, Янк: никакой разницы между ленинизмом и сталинизмом нет. Красный террор начал Ленин. Он же придушил Учредительное собрание. Он же уничтожил все политические партии. Он же основал первый в истории концлагерь. Вся эта большевизна есть не что иное, как происки чертей. Ян вскочил и вылупил на него свои вроде бы гневные, то ли темно-зеленые, то ли светло-карие глаза. Что ты несешь?! Где ты набрался этого бреда? Ведь мы же с вместе очищали от сталинских пятен светлое знамя нашей революции! Ваксон выбрался из теснотищи застолья и пошел к выходу. В дверях обернулся, чтобы сказать: «За меня не расписывайся!».
Опять про возможность эмиграции: «Ну что он, заядлый контрреволюционер», может сказать о возможностях эмиграции? Ему не хотелось отвечать на вопрос Яна, тем болеe что любимая легкими пожатиями его запястья как бы говорила: молчи! — Я никуда не уеду, — неожиданного для себя сказал он. — Буду держаться, сколько можно. С какой стати все оставлять лжецам и бездарям? Надо все-таки бороться, ребята, за наши стихи и романы».
Чем руководствовался Роберт Эр (Рождественский): «Речь шла о том, что не надо бояться цензуры. Люди, которые верят друг другу, должны сами себя цензурировать именно с точки зрения этого доверия. Роберт, расскажи Назимовичу свой главный постулат. Вопрос прост, говорил Эр, в том смысле, что он не очень уж сложен. Наша структура построена на основе социалистической справедливости. Если бы она еще была бы построена на индивидуальном доверии, мы бы горя не знали. Каждый должен стремиться создать вокруг себя круг нормальных, хороших, в общем, классных парней. Вот в этом вся суть. Говорить серьезно, не размазывать и не врать… Эр стал постепенно внедряться. Вот, например, ужасающая тема для всего народа — развал колхозной системы. Как можно об этом говорить всерьез? Как можно показать глубинность, если не окончательность, кризиса? Как можно избежать обвинений в клевете, если повсюду царствуют коррупция и алкоголизм?».
Что из этого получалось: «Иной раз диспуты эровской программы поворачиваются от огромных хозяйств к сугубо личным проблемам отдельных трудящихся. Вот, например, токарь Точечный без всякой агитации, а просто по рабочей ухватке стал вырабатывать тройную норму труда. Получалось так, что он стихийным порядком в месяц вырабатывал две тысячи пятьсот рублей, а на руки получал пятьсот, то есть пятую долю. Рабочий диспут, собравшийся в тот день вокруг Роберта, был горячий. Вспоминали «стахановское движение», Точечного называли «выскочкой». Этот последний приходил в неистовство. Я вырабатываю две тысячи пятьсот не потому что орден хочу, а потому что иначе не умею. Лучше бы распознали, кто так сильно унижает с заниженной зарплатой».
Ну и мотивы, которыми руководствовались, по мнению Аксёнова, литераторы, согласившиеся печататься в альманахе «Метрополь»: «На следующий день прошумело бурное собрание авторов. Возможность напечататься в знаменитом американском «Орбисе» кружила головы. Каждый в душе полагал, что это его первый шаг к Нобелевской премии. Вслух многие интересовались, будут ли платить гонорары. Смотрели на Ваксона, как будто он был главным бухгалтером. Тот пояснял: на большие деньги не рассчитывайте — издательство университетское, почти нищее. Левка Кржижановский тут же спросил: ну на джинсы-то хватит? Ралиска, бурно хохоча, всех заверила, что на джинсы-то всем хватит, и даже круглый и увесистый Жорж Чавчавадзе не останется без «техасских панталон», как называл джинсы Набоков».
И вот эта фраза напрочь выбивает у меня почтение ко всей этой публике - не как поэтов, а просто людям "как ты да я". Тем более что по роману там и сям разбросаны эти свидетельства меркантильности почти всех действующих лиц: джинсы, зажигалки, гавайские рубашки (особенно это у Тушинского слабое место), машины. Поездки за рубеж, иностранные сигареты и т.д. Вспоминаешь «Дневники Эфрона», где он описывает этих же инженеров человеческих душ в Ташкенте, больше всего пекущихся о материальных благах. И в противовес – Ахматова с её ночной рубашкой: «У меня нет второй!»
И ещё – название «Таинственная страсть». С одной стороны слова Ахмадулиной: «Ну, вот и все, да не разбудит власть/ Вас, беззащитных, среди мрачной ночи; /К предательству таинственная страсть, /Друзья мои, туманит ваши очи». А второе: «Надо ли говорить о том, что Нэлла и Ян, одержимые, как и все прочие юнцы, таинственной страстью новых стихосложений, на пару лет зарифмовали свои нерифмующиеся имена».
И вот о том же: «Роберта вдруг охватило пронзительное чувство протеста. Нет-нет, не против ЦК, чьи люди «никак не могут успокоиться», а против всего вообще, и в первую очередь против переезда из любимого подвала, где происходили эти «взбалмошные сборы», где читали, читали, читали и «шеями мотали» и где «судьбу брали за лацканы», где опьянялись тогдашними портвейнами, «Агдамом» и «Тремя семерками», а главное, таинственной страстью к стихам, к дружбе, которая равнялась гениальности, и наоборот, гениальности, которая равнялась дружбе, и к юной любви, которая откажется переезжать и повиснет здесь, в воздухе подвала, словно забытое постельное белье; только невидимое».
Вот стихами: «Я пролетаю и быстро таю, /Горю зарей, купаюсь мглой, /Но почему я зависаю /Над крымской странною землей? /Мужи и жены вдохновенны /Стоят и курят всякий хлам, /Как будто на тропинке в храм /Инъекций жаждут внутривенных. /Я всех вас знаю бесконечно. /Порхаю я, играет трость, /Влеку в своем мешке заплечном /Таинственную вашу страсть». Опять и снова: «Дети жертв, собирайте словесные гроздья, /Пока каждый еще не хронически пьян, /Обуян стихотворства таинственной страстью /И не стал еще глух словно гнилостный пень».
А фильм... Ну, что - фильм. Смотрелся с интересом - всёжки с этими именами (прототипами, я имею ввиду) мы взрослели. Опять же знакомые стихи исполнялись, порою даже и голосом самого поэта (от персонажа, который был "Бродским" - мне показалось). Хороший кастинг - сходство порою поразительное. Но всё больше вся эта компания вызывала у меня ассоциацию с картинкой на обложке когда-то популярной детской повести "Васёк Трубачёв и его товарищи"...