Тау Бесогон
В доме спозаранку поднялась кутерьма. Батя – шалый, с красными после бессонной ночи глазами – носился как молодой, хохотал, всех суматошил, требовал, чтобы немедля созывали гостей и готовили пир, дабы отметить счастливое событие.
- Сбрендил, старый? Сглазишь! Дите даже не представлено еще! – негодовала кухарка.
- А вот завтра и представим, и отпразднуем сразу! – гоготал он.
- Эт’ в Откровение-то! Бражничать!
Но батю было не унять. Сын, язви вас! Наконец хоть что-то – как надо! Дела налаживаются! Он проломил кордоны, прорвался к «наследнику» и, видимо, остался доволен. Из залы басило его громогласное:
- Наша порода! Богатырь! Ну, хм… будет. По всему видать, да!
В ответ слышался одобрительный гул. И в зале, и в людской смеялись, звякала посуда, лились здравицы – там, по ходу, уже вовсю отмечали.
«Лазаретный» закуток пустовал. Значит, Йар уже очухался. И то хорошо.
Я приткнулся в кухне, подальше от общего ажиотажа. Но накрывало и тут.
- …ну, сталбыть, с прибавленьицем!
- …а нам дадут малышика подержать?
- …представляешь, какая стерва? Теперь, говорит, точно велю мужу тебя выгнать…
- …это еще что?!
- …дык по такому-то поводу… кх-м. Полагается…
- …я вам дам «полагается»!.. Папа! Я все понимаю, но…
- …уж сколько от нее натерпелась! Ведь ни слова доброго – одно нытье да попреки. А за что, спрашивается? Ведь, почитай, за нее ее же обязанность сполняю, а она…
- …когда Метя и Яся оженятся, они тоже родят нам братиков?
- …не братиков, а племянников, глупая!
- …а когда…
- …папа!.. Девочки, а ну марш наверх… Папа! Я требую немедля прекратить это…
- …те-еть! Хозяин велит окорок нести да вина еще. Чего ж, подавать?
- Ай, подавись он! – рыкала кухарка на бегу. – Невтерпеж, вишь… Стой! Нет! Сыру подай, слышь? Да рыбы малосольной! Ох… Лееса! А ты чего тут? А ну поди к хозяйке да не пущай никого, чтоб не беспокоили!
- Да че ей? – огрызалась мачехина горничная. – Она ж дрыхнет как мертвая.
- Тьфу, чур! Вот язык-то дрянной…
Тетка Анно бухнула на стол, за которым я сидел, стопку белья. На мгновение замедлилась, дабы метнуть в меня устыжающий взор:
- У, паразит!
Переворошила белье, часть бросила в корзину, туда же сгребла какую-то снедь. Выскочила. Но сразу и вернулась, кряхтя:
- Ошейник-то забыла, э! Да где ж он делся?.. – и заметалась по кухне; тут явилась пышущая гневом сестрица, и кухарка рванулась к ней: – Эруле! Меня к роженице зовут… Там семья шибко бедная, я уж взяла две простыньки старых да покушать…
- Конечно, тетушка, – мигом смягчилась та, сунула что-то кухарке в ладонь: – Вот, еще. Выйдем вместе. Мне как раз надо…– и обе удалились, сияя святостью.
Мимо пронесли очередной благоуханный кувшин и блюдо с закусками. Я же, как правильный, продолжал давиться постной кашей, запивая водичкой. Доел, встал и двинул на выход.
***
У чеканщика ждал облом: заказ будет готов только после обеда. Оставалось бесцельно слоняться по городу, убивая время. Телохранительница моя молча тащилась следом. Кривилась: ей не нравилось нагромождение запахов, не нравились эти пустые мотания…
А я запечатывал в себе воспоминания на будущее.
Морская Чаша. Мой город, который я так любил, в котором я – чужой.
Еще хранящие ночную прохладу улочки. Темные проемы дверей в слепяще-белых стенах, резкие тени. Завидев издали вывеску над Ватрушкиной пекарней, я свернул в сторону. Нет, друг, нет. Я не хочу портить жизнь и тебе. Если я уже ее не испортил…
Стена. Трущобы. Порт. Уродство и смрад. Родные места.
Здесь – в кривых закоулках близ Рыбного рынка, в старых доках за Песьим Клыком, в порту – прошло мое бесшабашное детство. Тут мы играли: я, Ватрушка, Дылда, еще пацаны. Сигали с волнореза, жарили мидий, дрались, мечтали…
А потом появился неуклюжий толстяк, над которым мы вечно угорали: он так смешно плавал: косо, бочком. У него тогда ключица была сломана – мамашин хахаль приласкал… Угорали, пока он не поймал одного из нашей троицы (кажется, Вартушку), и не отколошматил. Ребята решили ему отомстить, но я, мнивший себя прирожденным дипломатом, дерзнул отправиться на переговоры. Меня, впрочем, побили тоже, зато мы сразу подружились. Нас стало четверо. У толстяка оказалось очень подходящее ему имя: Руояу-Грооа, Веселый Гром. Но местная шпана уже тогда величала его исключительно Громопёром.
Я отдал бы что угодно за возможность объясниться, что-то исправить, но…
Набережная. Выступающие хребты волноломов облеплены мальчишками и чайками. Их крики швыряет ветром, глушит мерным грохотом волн.
Дощатые навесы, хибары, сети на столбах.
Выше – дорога и улочка у подножья городской стены. Три гостиницы, восемь домиков с палисадниками. Я знаю их наперечет, я мотался сюда битых полгода.
Крайний чуть на отшибе. Беленые стены, чисто выметенный дворик в зарослях огнецвета. Но они уже осыпаются, пожухли, они больше не в силах спрятать убожества, бедности… неистребимой вони собак и варева из дешевой мелкой рыбешки...
Я зажимаю нос, чтобы не выдать себя чихом. Чертов огнецвет!.. Спешу мимо. Не лезь. Так будет только хуже. Поздно окусываться. Это ее выбор. Пусть пестует своего пьянчугу, вьет с ним семейное гнездышко, сует голову в петлю…
Прочь… Снова – хибары. Тощие куры, детишки, старухи. Кучи обгорелой ракушечной скорлупы. Чад коптилен. Ветер крутит дымы, сносит к морю, топорщит рябь по воде, треплет рыбачьи лодчонки, гонит с глубины холоднющую низовку. Море нынче неприютно…
Я забираюсь на камень и смотрю, смотрю, до рези, пока не впечатывается намертво.
Слепящее небо, рябь, блики. Бухта – крутой дугой. Торчащие из воды скалы вряд – Тещины зубки. И маяк на Елдашкиной горе, на который я так и струсил подняться, проспорив пацанам пиво и опозорившись на веки вечные.
***
Мы вернулись в город – уже накалившийся, как адово горнило, пустынный. Небо помутнело от жары, воздух сгустился, дрожал. В висках ухало, в глотке пекло, но мне почему-то не хотелось никуда заходить даже воды попросить. Мы поднялись по Караванной к колодцу. Потом сделали крюк и у Восточных ворот вышли к кладбищу.
Здесь, в тени городской стены и огромных деревьев, царили свежесть и тишь. Вдалеке гуляли парочки, играли детишки. Пахло мхом, душеницей, влажной землей.
Вон там, где народ поплоше, мои дед с бабкой, тетки, дядья, двоюродные, троюродные – я их и не видал никогда; отец с ними не ладил, говорил «та еще семейка»… А здесь, на взгорке – ирууновская родня: другие дед с бабкой, две тетки и дядя; я их не застал. Дядя Ваи, погибший на чужой войне. Добрейшая жена дяди Киту… Но я сегодня не к вам, простите.
Мамина могила еще сильнее просела и совсем потерялась меж высоких резных надгробий. Пустой прогал, только по почернелому валуну в ногах и приметишь. Это мама так велела: чтоб попросту…
Средь пожухлой травы рассыпались полукругом сухие ветки остролиста и смоляного дерева. Я убрал их и положил свежие, что наломал по дороге. Сел в изножье.
«Певичка, блудница»…
Кем ты была на самом деле, мама? Эдакой прелестной пташкой, то дарящей поклонникам ласки, то попирающей их каблучком? И того, внезапно разбогатевшего молодого купчика, сына торгаша с Блошиного рынка, не особо и выделяла меж прочих. Ты и замуж-то не хотела. Но он оказался настырным…
Ты ведь наверняка была веселой. Ветреной, вольной, певчей. Почему же ты так изменилась? Бросалась из крайности в крайность...
Знаешь, мама, если честно, мне плевать, что ты была когда-то гулящей… оголтелой праведницей, сумасшедшей. Я жалею лишь об одном: я совсем тебя не помню.
***
…Я летал.
Снова, по-настоящему. Парил высоко над облаками, где лишь ледяные ветра и пронзительная синь. Нырял, ловя ртом щекочущие нёбо туманные клочья. Видел концы своих крыльев – огненно-красных полотнищ, огромных, как паруса.
Свобода.
Полнейшая. Абсолютная.
Да!
Кувырок! Еще! Горизонт вертится колесом. Юуууу! Суперрр! Взмываю свечкой, потом складываюсь и вхожу в штопор. Пикирую стремительно, так чтоб зазвенело, запело в ушах…
Раскрываюсь, замедляя падение… Ух-х! Жарища-то здесь!
Меня обдает парным тропическим маревом. Внизу – сплошь зелено. Буйство крон, узкий проблеск речушки и снова – кроны, кроны, оголтелая зелень. Первобытный лес, сочный, дышащий, прущий. Столько жизни!
Я распахиваюсь широко-широко, обнимая все кругом…
И вздымается навстречу волна радости. Отзывается гомоном в ветвях, взрывается гроздьями соцветий и молодой листвы, поднимается неистово вопящим птичьим облаком. Ширится, катится вперед, обгоняя мою громадную тень, ликует, поет и славит…
Я люблю вас! – гудят в ответ мои пламенные крыла. Живите! Растите! Я буду с вами всегда…
***
Я рывком сел. Тихо шелестела листва, цвикали птички. Вздремнуть на кладбище – дивная идея.
- Ах-хаааау… – сверху, с ветки серполиста, протяжно зевнуло и осведомилось: – Идем теперь?
Да, к чеканщику же надо… Поднялся с трудом – тело было словно чужое.
Снова через весь город, на Замковую. Судя по тому, сколь шустро мастер подскочил и выдал готовый заказ, видок у меня был еще тот. Я развернул лоскут, обозрел отчеканенную по всей форме медную табличку и бросил на стол кошель.
Вышел. Тени клонились, тянулись длинно. Вечер уже… Кошка сидела на ступеньке и сосредоточенно подбрасывала камень. Еще раз, и еще, еще, еще. Уркнула с досадой, убрала и покосилась на меня.
- Домой, – сказал я.
Она лишь кивнула угрюмо.
***
По дому я передвигался, как заправский вор: крупы-сухарей из кладовки, шматок сала из погреба, соль, котелок… Гулянка утихла, народ разбрелся, а может, спали.
Я поднялся к себе. Снял со стены дядькин бердыш, прикрепил к нему ремень. Кое-как зашил по разным местам ценности: монеты – в толстые швы, где сложнее прощупать, паспорт – в голенище сапога. Батя научил. Не бог весть что, но иногда выручает.
Навьючил поклажу на себя. М-да. Привыкай, дорогуша.
Сунул все под кровать и двинул в библиотеку.
Здесь я отгреб в сторонку вечный бумажный завал и выложил посередь стола свой Прощальный Сюрприз. Жаль, не увижу ваши рожи, когда вы его найдете…
Из не заткнутой отдушины под потолком доносились приглушенные голоса и мяукающие звуки. Брательничек...
Зачем-то я открыл книжный шкаф. Ноздри щекотнуло сладковато-пыльным запахом, таким уютным, привычным... Вытащил притиснутый в углу матушкин молитвенник – совсем крохотный, в затертом до седины переплете. Чуть размытые строчки, страницы ветхи, окаймлены желтизной, кое-где подклеены. Но ни залома, ни пятнышка. Их листали бережно. Гладили, накрывали ладонью – склоняясь низко, сомкнув веки, согревая шепотом. Читать не требовалось: каждое слово заучено, повторено сотни, тысячи раз…
Говорят, ты никогда не расставалась с ним, мама. Дома и в церкви, во всех паломничествах и всех тех убогих приютах, ночлежках, лечебницах, куда ходила день изо дня, не страшась ни заразы, ни скверны, ни черной работы… куда несла и несла мужнины деньги – шальные, не всегда честно нажитые – отмаливая и за него тоже…
Я снова, как в детстве, невольно вжался носом в потертую книжицу.
Увы… Лишь сухая бумага, старая кожа, пыль, пустота. Твой верный спутник давно забыл тебя, мама.
Но ведь это ты предала его первой. Забросила… Столько лет жила мольбой и надеждой. И не сына даже – нет, я знаю, ты ждала чего-то большего, особенного, ждала Чуда. Предчувствовала его, готовила себя к нему. И вдруг…
…ОПАНЬКИ! А ЗДЕСЬ-ТО ОНО ОТКУДА? С КАКИХ ЭТО ПОР В ВЕРУАНЕ ЗАИНТЕРЕСОВАЛИСЬ ИСТИННОВЕРСКОЙ ЕРЕСЬЮ? СТРАННО…
Что?..
Фу ты... Я сморгнул, отгоняя налетевшую пелену. Сунул молитвенник за пазуху. Так, теперь ноги-в-руки и…
Но муть не отступала. Внезапно меня повело вбок, я оперся неловко и – смахнул с полки увесистый «Трактат о знаменах». За ним посыпались другие, обрушилось с грохотом «Слово Раово» в кованом окладе, а следом и мы – вместе со слетевшей со шкантов полкой. В глазах поплыло.
Да что за хрень?..
Ухнула дверь, мяуканье перешло в надрывный ор: уаа-уаа-уааааааа! Кто-то подбежал, склонился:
- Таушка! Ты чегой-то?..
Я завозился, силясь подняться, но все не мог сообразить, где верх, где низ, и где я сам.
- Э, брат, да у тебя никак опять… – донеслось из бесконечной дали.
Я едва слышал. Пальцы нашарили холодную поверхность оклада, вцепились, впились, скользнули внутрь…
…ВОТ ЖЕ ЗАРАЗА! ТУПАЯ, КОРЯВАЯ ВРАКА – А КАК ПРИЖИЛАСЬ! И ВЕДЬ ПОВЕЛИСЬ, ПОВЕРИЛИ… О, УЖЕ И ДУРАЧКОВ ТЕХ КАНОНИЗИРОВАТЬ УСПЕЛИ. КЛАСС. ЧЕ, ГРАМОТНО: БОГ-ДЬЯВОЛ, СВЯТЫЕ АПОСТОЛЫ И…
СТОП.
ЭТО Ж НА СКОЛЬКО МЫ, ВЫХОДИТ, ПРОМАХНУЛИСЬ? СТО ЛЕТ, ДВЕСТИ?.. БЛИН, ТУТ ХОТЬ ГДЕ-НИБУДЬ ДАТЫ-ТО УКАЗА…
- Эй!
Меня тряхнуло, и явь вернулась.
Детский плач. Книги на полу. И «Слово Раово», в которое я так и вонзился когтями – аж борозды пропахал...
- Ты… видел чего? Помрет кто скоро?..
Я ошалело уставился на дядю Киту – он был белый, как смерть.
- Да нет, с чего ты взял?
Ерунда какая…
Внутри саднило ощущение обрыва, потери нити. Что-то ужасно важное открылось – и вмиг пропало, смыто назойливым шумом бытия.
- Фу-х… Охрани и убереги, – дядька торопливо заосенялся, оборотясь к дверям.
Там, скрестив руки, стоял отец и недобро щурился.
- Теперича и нам тут будешь юродствовать? Фигляр… А ну встал быстро!
- Ний! Парню и впрямь… – загудел было дядька.
- Не встревай, – батя уже надвигался. – Встал, сказано! Где шлялся? Где приблуда твой? За ним завтра с монастыря приедут, куда его хер унес?
- Без понятия…
Повисла напряженная пауза.
Младенец утих. Только батино грозное сопение. Шарканье, скрипы, плаксивый гундеж за стеной. Кухаркина воркотня:
- Ишь, удумала: кормилицу!.. Тиш-ш, тиш-ш… Расцеживаться надо, мил моя, да прикладывать почаще… Да, моя ластонька? Ан мы и сами управимся. Вона, как сосю-то жмакает. Ку-ушаньки хотим. Нам весу-то набавлять надо, да-а…
Заглянул и спешно скрылся кто-то из слуг.
- Вещи уложил? – буркнул батя. – Долги раздал?
- Какие?.. А… Да, все путем.
- Ключ давай.
Я снял с шеи шнурок с ключом от калитки и положил на стол. Спохватился, отдал в руки – а то еще заметят Сюрприз раньше времени. Подхватил полку, спешно приладил на место, стал подбирать книги:
- Я сам тут, не беспокойтесь...
Дядька еще помялся, явно имея что-то сказать, но – не при отце.
***
Не успел выдохнуть, заявилась сестрица Эру.
И понеслось: и здесь я надурил, и там накосячил. Рабыню ни за что «избил», счетов по кабакам не уплатил, к священнику тому так и не наведался, а «невесте» не удосужился даже письма написать, не то что зайти извиниться...
- Да на кой ляд? – вскипел я. – Теперь-то – на кой?!
- Этого требуют элементарные приличия.
О, пафос! О, эта постная мина!
- Тау, пойми же: так жить нельзя. Против всех правил, вечно плюя на всех и вся. Мы приходим в мир сей для труда, для дел благих. А иначе что оставим по себе? Что ответим, когда спросится с нас?..
- Ла-ла-ла, – я закатил глаза.
- Неужели ты сам не чувствуешь, что живешь дурно, бесцельно?
- Чувствую… Я чувствую, как земля трещит под ногами, вот-вот лопнет. И все ухнет к чертям! – я со злостью захлопнул дверцы шкафа; внутри клокотало. – Благих дел тебе? Тоже ходить медяки нищим совать? Или лучше сразу церковникам отсыпать, да побольше, чтоб очередного золоченого идола воздвигли – авось боженька порадуется, зачтет?..
- Не смей!.. – задохнулась сестрица.
- Спасительница! Всехняя совесть! – я выудил из-за пазухи молитвенник и швырнул ей: – На! Вперед! Утешай, раздавай подачки. А от меня отстань. Я выродок, псих! Мне уже ни бог, ни черт не поможет!
Отвернулся, уткнулся в окно.
Из сада одуряюще пахло яблоками, цветами, распаренной землей. Откуда-то с запада тянуло-вплетало нотки прокаленной солнцем пыли и пряных трав, бродящего винограда, смолы, хмеля, сена, дальних горных лугов. Лето кончилось, но о нем еще не жалеешь, еще так упоительно, так отрадно…
- …ну сделай же над собой усилие! Ну нельзя же…
А город внизу гудел лениво. Где-то вытаскивали на берег лодки, закрывали мастерские и лавки, расходились по домам, собирались за ужином, усаживались на крылечках, судачили, лузгали креветок, поглядывали на небо: завтра снова будет ветрено и ясно, погодка славная.
Закат скользил по верхушкам крыш, высвечивал картинно башни Чашинского замка, острый гребень Гривкиной горки и ее пологий подол – весь опоясанный террасами виноградников и масличниковых рощ… Там теперь самый сбор, тьма народу со всей округи, и работать будут до ночи, при кострах. Будут таскать и таскать полные с верхом корзины, напевая, перешучиваясь, дивясь: который год урожаи ну прям на диво!..
Который год – ни войны, ни моров, ни дурных знамений. Благодатен край наш, осиян Крылом Белым…
Что-то сжалось внутри, стиснуло горло. И сладкий ветерок дохнул вдруг смрадом пожарищ, жирной копотью, тленом, окалиной…
За спиной, не смолкая, шелестело:
- …и в милости великой прости и очисти, ниспошли душе мятущейся мир и просветленье...
- Не выйдет, – пробормотал я. – Момент упущен. Всё. Ни мира. Ни чудес впереди. Там лишь ярость и мрак, кровавое безумие Уммату, что скоро захлестнет весь мир…
- Господи... Тау...
Сестрицу, наконец, вымело.
Снова захныкал младенец. В коридоре зашептались, зашикали:
- …да чего вы орете, идолы?!
- …прости. Но надо же что-то делать! Его буквально сорвало и несет...
- …что там опять?.. Лееса! Закрой уже дверь!
- …ой, а малышика уже можно поглядеть?
- …и мне, и мне!
- …тш-ш, завтра, девоньки, все завтра… Да не бери в голову, милая, то ж он нарочно подначивает...
- …нет же, тетушка! Ты бы слышала, что…
- …Лееса! Оглохла, мерзавка? Сквозняк!
Шум бытия…
Курятник наэв. Как же вы достали!
Я схватил со стола заветные бумаги, скомкал… Пихнул в первую попавшуюся книгу. Пусть. Плевать… Замер, вцепившись в дверную ручку, выжидая.
Возня, шушуканье, удаляющийся топоток. Чеканная поступь сестрицы. Бубнеж за стенкой. «Те-еть! Там опять за тобой!» – окрик с лестницы. Кряхтение и грузные шаги кухарки.
Все?
Я рванул вниз. Выскочил, побежал к калитке – как был, без вещей. Следом сразу кто-то затопал:
- Куды? Э! Хозяин выходить не велел!
Здоровяк Ена. Ну, вообще замечательно…
- А если мне к зазнобе надо?
Он развел руками.
- А если я сейчас через забор махну?
- Попробуй. Да и не взлезешь, высоко.
Под конвоем, я поплелся обратно. В груди жгло, словно продернули навылет толстый корабельный канат, и он раздирал изнутри…
Зачем-то я свернул за угол, побрел вдоль сараев. Ни души. Свинарня заперта снаружи. В мастерской пусто, на одном из столов – квадрат из свиной чешуи, собранной внахлест, по-рыбьи плотно. Видимо, половина от кольчуги.
- А где Йар-то? – спросил я.
Конвоир пожал плечами:
- Убег, поди. Божьего испытанья забоялся.
- А…
Я бездумно двинулся дальше, через сад, и в итоге выбрел к ручейку у пруда.
Место созерцания. Учитель несколько лет стаскивал сюда камни, выкладывал ими русло, высаживал деревья (батя разрешил, чего ж?) До сих пор что-то добавляет, подновляет. Развлекуха такая. Для души, для красы, а больше – дабы не впадать в грех праздности. В Веруане это, по ходу, в обычае: говорят, там даже короли и землицу пахали, и каналы рыли – ну, в мирное время…
От пруда несло тиной, журчание нагоняло тоску. Но здесь хотя бы было тихо.
Я сел и стал глядеть на воду.
Когда-то Учитель заставлял меня так таращиться до полного одурения – а вдруг поможет, вдруг Транс таки проклюнется? Но дело дохлое. Как с той лоханкой с песком: ну нихерашечки я там не вижу. Ни сквозь, ни вдоль – никак.
Но он уперся: надо пытаться.
«Ну, вот сидите вы тут. Погружаетесь. Размышляете, не знаю… о вечном. С мертвыми своими разговариваете. А я – чего?»
«С мертвыми? – дергал бровью Учитель. – Каким образом? Они ушли и начали новую жизнь, их нет. Все. Помолчи теперь. Не думай. Просто смотри».
Ага, пока благополучно не заснешь… Ручей, ручей, ты не мой, ты ничей. Был простым родником, а стал проводником – в нежить, в небыль, где я должен быть, да не был…
Я усмехнулся. Чушь, конечно. Но хоть нервишки успоко…
***
**прим. см.в конце
О, место для медитации. Дивно. Славно. И как, интересное дело, я здесь оказался? Только что ведь в комнате был?..
Провал?
Обана… И тела не чувствую. Не шевельнуться… Вот блин!
Там, спокуха, без паники. Дождемся братца, пусть он и разбирается. В конце концов, это его была идея.
М-да... И со временем промахнулись, и это еще… Хорошо хоть место то.
Кстати, фигли брат нам в Веруане-то встречу забил?..
Не помню, черт…
Ну, с братцем понятно: он-то веруанцев обожает. Вечно у них тусовался: если не к атиу своим премудрым – так в Веруан…
А я вот их как-то не очень. Жесткие, правильные до оскомины. Излишества – блажь, праздность – грех, лучше смерть, чем позор. Долг, честь, умри за веру… Напрягает, если честно, не люблю фанатиков…
Вот атиу – другое дело. Классно у них: города-сады, красотища! Ну, все в цвету, сплошь! Волнами, арками, каскадами-водопадами. По улицам зверушки разгуливают, птички гнездятся – прям рай.
Атиу ж вообще на природе двинутые. Каких-нибудь гусениц в саду оберут и – кроме шуток! – относят в сторонку, чтобы только особо ценные цветы не обжирали, а так пускай: зачем же лишний раз жизнь отнимать?..
Чудики, короче, но милые.
Ну, а братец-то с них и подавно пылинки сдувает… Так распсиховался: опять на его любимцев покушаются! Трындец! Катастрофа! Я уж испугался, что он снова учудит, как в тот раз…
М-да. А ведь что-то у них там и впрямь стряслось. Чуть ли не война с островитянами… Хотя… С фига ли война-то, когда эти чудо-садовники – пацифисты махровые, мухи не прихлопнут, не то что…
***
- Все сидишь? Э! Уснул что ль?
- Ага… – я со стоном потянулся: спина прям задеревенела.
Ничего так посозерцал.
Вокруг была тьма тьмущая, только чуть белел над прудом туман. Ручей уныло журчал, намекая, что пора бы отлить.
Мой конвоир яростно зевал.
- Слушь, поимей совесть! Иди уже к себе, и я тож пойду. Спать охота.
**Здесь бы должно идти курсивом - а точнее капс-локом, каковым приходится его заменять - но читать капс-локом больше пары строк - глаза сломаешь, поэтому оставляю текст без выделения.
продолжение: http://www.proza.ru/2016/12/08/1596