Вот уж прошло больше трех лет, как отец мой ушел в мир иной. Мы были рядом почти шестьдесят лет и как-то до обидного мало общались, каждый жил своей жизнью. Только сейчас до меня дошло, какое большое место он занимал в моей душе и что он меня всегда любил, но был по-мужски суров и внешне проявлял эту любовь только тогда, когда я был мальчишкой. Я чувствую себя в долгу перед отцом, но что я сейчас могу доброго для него сделать? Разве что вспомнить его жизнь.
В детстве своем отца я видел очень мало, слишком много в послевоенное время люди работали. Работали и в субботу, выходной был один – воскресенье. В весенне-летне-осенние времена выходные у него были заняты добычей пропитания для семьи – это охота и рыбалка. Когда я был совсем маленьким, дошкольные годы и начальные классы, отец порой совмещал эти два занятия. В субботу после работы уходил он с ночевкой на Синявинские карьеры. Были у отца в то время мережи, которые он носил с собой. Приходил на карьеры и с вечера ставил в протоках мережи. Утром охотился, потом проверял мережи и возвращался домой. Дороги было в один конец двенадцать километров, а ходил он пешком. Теперь представьте себе обратную дорогу, что ему приходилось нести, и какое нужно было иметь для этого здоровье. Ведь возвращаясь, он нес порой килограммов тридцать, а ходил в болотных сапогах. Только рыбы в рюкзаке было килограммов десять – пятнадцать. Ячейки в мережах большие, и рыбу отец приносил только крупную, это караси и иногда щуки. В это трудно поверить, но самый большой пойманный им карась весил 1600 грамм. С каким же нетерпением я ждал в воскресенье отца с охоты. Возвращение его - событие для меня каждый раз замечательное, впечатлений хватало на целую неделю. Первым делом я требовал гостинчик от «зайчика», так называл отец кусочек бутерброда с колбасой и маслом, который не забывал мне приносить. Помню, я искренне верил, что это передал мне зайчик, ведь был он каким-то особенным, чувствовался в нем аромат и леса, и костра. Как бы сыт ни был, гостинчик от «зайчика» съедал с удовольствием. Отец заходил в квартиру, в коридоре к стенке ставил мережи и снимал рюкзак, потом шел на кухню и, не торопясь, с торжественным видом снимал с пояса по очереди уток, тетеревов, куликов и раскладывал их на полу кухни. Мать обычно сидела на табуретке и грустными глазами смотрела на действия отца. Грусть понятная, холодильников не было, ведь все это нужно обработать, чтоб не пропало, а работы здесь до середины ночи. Отец приносил помногу, хорошо помню, как выложил он однажды на пол рядком целых двенадцать штук.
Я рассматриваю тетеревов и уток, какие же они красивые: тетерева кажутся громадными, у них красные большие брови, а хвосты такие черные, что даже отливают синевой, и загнуты в виде лиры, утки тоже хороши, перышки на крыльях переливаются всеми цветами радуги. Вдруг вижу, отец снимает с пояса маленькую уточку. Я спрашиваю:
- Папа, зачем же ты убил утку-ребенка?
- Ну что ты, Женя, это взрослая утка, только другой породы, называется чирок, а большие утки называются кряквами. Чирка добыть намного труднее, он очень быстро летает.
Потом отец набирает воды в ванную и высыпает туда рыбу из рюкзака. Караси очень живучие и все бодро плавают, щуки же нет-нет, да и переворачиваются вверх брюхом. Не меньше часа я увлеченно играюсь с рыбами. Наконец, мать выгоняет меня из ванной, и мы садимся ужинать. Воскресный ужин для меня это тоже интересное событие, ведь отец за ужином рассказывает про охоту и рыбалку. Слушаю я затаив дыхание, и все, что он рассказывает, кажется мне волшебной сказкой. Мать же все время прерывает полеты моей фантазии и заставляет есть.
Зимой он что-то ремонтировал, что-то делал по дому. Иногда читал, в основном о природе и охоте. Любимые писатели - Соколов-Микитов, Ефим Пермяк, Остап Вишня. Отслеживал политические и спортивные события. Был ритуальным, спокойным и уравновешенным. Обедал только дома и всегда в одно и то же время. После обеда всегда ложился на диван с газетой и тут же минут на десять засыпал. Должно быть, газета не увлекала, а была как снотворное. Картина эта запечатлелась на всю жизнь. Лежит на диване отец, спит, на лице газета, которая от его мощного дыхания то слегка поднимается, то опускается. Дыхание же у него действительно было мощным. Не занимаясь специально спортом, имел он уникальный объем легких. Война далась отцу очень тяжело. Был оставлен на острове Эзель практически смертником, пережил два концлагеря. В результате при отменном природном здоровье нервная система у него была расшатана до предела, и выражалось это в постоянных гипертонических кризах. В 1953 году отправили отца на лечение в санаторий Ревансаари. При поступлении проходил медосмотр, и впервые в жизни ему пытались измерить объем легких. Процедура эта заключалась в том, что нужно было дуть через специальную трубку под колпак, который находился в цилиндрической емкости с водой, размерами с небольшое ведро. Дунул отец первый раз, и колпак из цилиндра вывалился. Медики поставили его на место, дунул отец второй раз, колпак вывалился снова. Посмотрел на него врач с удивлением и говорит: «Ну, дорогой, у вас не легкие, а меха какие-то. Это первый такой случай, не знаю, что в медицинской карте и писать. Прибор рассчитан на шесть литров, ну, напишу шесть с половиной».
В любом деле, за которое отец брался, проявлял он удивительные профессиональные качества. Когда охотился, то был лучшим охотником в Кировске и окрестностях. Несмотря на то, что Синявинские высоты в 1947 году еще были не до конца разминированы, отец там активно и успешно охотился. Дичи приносил столько, что подкармливал и друзей, и соседей, а ведь время было голодное, и тут же пошла о нем слава как об удивительном охотнике. В тоже время жил в Кировске хороший охотник по фамилии Шитиков. Человеком он был амбиционным и не мог примириться с тем, что кого-то людская молва ставит как охотника выше него. Вызвал Шитиков отца на соревнование. Условия были такими: охотятся на тетерева из-под одной собаки, стреляют по очереди. Время охоты - воскресенье, с рассвета и до заката. Это был сентябрь, а в нем от рассвета до заката уже не так и много. Отец согласился. Ружье у него в то время было советское - серийная «Тулка». Шитиков же охотился с уникальным штучным ружьем австрийского мастера под номером 305.
История ружья такая. Охотился в 1943 году из этого ружья на лося в наших лесах под Ленинградом какой-то немецкий граф, и неожиданно для себя сам стал дичью партизан. Ну а после войны ружье каким-то образом досталось Шитикову.
Потерпел в этом соревновании Шитиков полное фиаско. Застрелил отец за день 16 тетеревов, установив для себя абсолютный рекорд, Шитиков же добыл всего девять штук. Однако амбиции Шитикова были столь высоки, что все равно он не признал, что уступает отцу в классе, и оправдал свое поражение тем, что якобы у отца ружье лучше. Отец же, будучи человеком технически грамотным и очень разумным, давно понял какое уникальное ружье у Шитикова. Понял отец и другое, что амбиции Шитикова не случайные и охотник он классный, но ружья своего не понял и пользуется им неправильно. Дело в том, что у австрийского ружья стволы были почти на сто миллиметров длиннее, чем у тульского и оба ствола чоковые, то есть одинаковые, и предназначены для стрельбы на расстоянии. Из этого ружья нельзя стрелять дичь на взлете, а надо ждать, пока она отлетит. Шитиков же этого не понимал и стрелял на взлете, а это все равно что пытаться попасть в летящую птицу из винтовки. В общем, предложил отец ему поменяться ружьями, и обмен состоялся. И не только обмен, стали они время от времени охотиться вместе. Отцу это было на руку, поскольку жил Шитиков в собственном доме и была у него отличная охотничья собака по имени Дамка. После первой же совместной охоты признала Дамка отца за хозяина и самостоятельно прибегала к нам в гости на обед. Было мне тогда четыре года, и жили мы на Первом городке поселка Невдубстрой. С собакой мы тут же стали друзьями, и припасал я для нее вкусненькое. Мать же запрещала баловать собаку, и я вынужден был бросаться на хитрости. Заканчивая обедать, измазывал руки в еде, подходил к Дамке и просил ее помыть мне ручки. Она с благодарностью, тщательно облизывала мне руки, и мы уходили гулять на улицу.
Однако вернемся к тому, что появилось в нашей семье, по сути музейное, штучное, уникальное австрийское бескурковое ружье. На металле гравировка - сцены из охоты, где главное действующее лицо – тирольский охотник в гетрах и шляпе с пером, ложа из натурального ореха и отделана костью. На протяжении двадцати лет ружье это для отца было большой радостью, гордостью и счастьем. Ушло оно из семьи также неожиданно, как и попало к нам. Практически просто так, за символическую плату он отдал ружье какому-то мало знакомому человеку.
Находясь в полном здравии, в возрасте 45 – 48 лет отец вдруг перестал ходить на охоту. Причина, которую он время от времени озвучивал - что, мол, ходить ему на охоту стало неприятно, поскольку перевелся настоящий охотник, и в лесу с ружьями ходят одни убийцы, которые стреляют все живое. Правда в этом, конечно, была, но правда не вся и не главная. Стала вдруг его мучить совесть, и стал он жалеть те птичьи души, которые погубил в своей жизни. Бывало вечером, глубоко вздохнет и тихо скажет:
- Сколько птичьих душ погубил, и зачем, ведь они хотели жить.
В охотничьей биографии отца был и еще один эпизод, когда все безоговорочно вынуждены были признать, что он действительно лучший охотник в Кировске.
Как-то в сентябре 1958 года приходит отец с работы и говорит, что за Кировском построено стрельбище для стрельбы по тарелочкам и в следующие выходные будет соревнование на звание лучшего охотника города.
В воскресенье на стрельбище собралась половина населения города. Мальчишки же были там точно все. Развлечений в то время было мало, и такое событие народ пропускать не желал. В поле за городом был сооружен бетонный стол высотой с метр. Рядом с ним бетонное укрытие, из которого специальная машинка выстреливала маленькие черные тарелочки, причем выстреливала их в разные стороны.
Участники соревнования по очереди поднимались по лестнице на стол, и сначала каждому машинка запускала три тарелочки для пристрелки. Когда охотник был готов, он резко говорил: «Дай», и машинка выпускала тарелочку. После этого каждый охотник стрелял две серии по десять тарелочек. Когда все отстрелялись, лучший результат оказался у отца и еще у одного охотника, сбили они по 18 тарелочек из двадцати. Для выявления победителя была назначена перестрелка, до первого промаха. По пять тарелочек разбили оба, шестую поразил только отец, соперник промахнулся. Стрельба отца производила большое впечатление на зрителей. Зная особенности своего ружья, вынужден он был стрелять совсем не так, как все. Стрелял как бы с выдержкой времени, когда тарелочка отлетала подальше. Со стороны казалось, что он так уверен в себе, что немного пижонит и стреляет только тогда, когда тарелочка улетит далеко.
Как же я торопил годы в детстве, как же мечтал, быстрее вырасти и ходить на охоту вместе с отцом. Отец же справедливо говорил, что охота – работа тяжелая и нужно быть сильным и выносливым, чтобы этим заниматься. Я старался, как мог, даже начал ходить на спортивную секцию, и вот, когда мне исполнилось двенадцать лет отец, наконец, стал брать меня на охоту. В лесу я обязательно стрелял. Специально для меня отец заряжал два-три патрона по ползаряда. Делал он мишень. Обычно это была жестяная банка, подвешенная на ветку. Стрелять во что-то живое, было категорически запрещено. На охоте выполнял я отчасти роль собаки, отчасти потому, что уж куда нам до охотничьей собаки, ни почувствовать, ни выследить дичь мы не можем. В общем, бегал и подбирал я дичь подстреленную. Правда, иногда, когда издалека мы видели, что где-то на озере или в воронке сидят утки, отец прятался в кустах с ружьем, а я обегал вокруг и гнал дичь на него. Главная же моя обязанность - грибы. Без добычи мы никогда не возвращались: и что-то подстрелим, и грибов обязательно наберем. Помню, по утрам уже морозы, а мы все еще ходим в лес. Грибы бросаешь рано утром в корзину, а они замерзли в камень, и впечатление, что бросаешь в корзину не грибы, а булыжники.
Это одна сторона медали, а вторая это то, что я каждый раз наблюдал бесплатный аттракцион, который демонстрировал мне профессионал высокого уровня. Раннее утро, идем по тропинке, вокруг туман, как молоко, видимость метров пять, не больше. Выходим к болоту, знаем, рядом с тропинкой воронки с камышами, в которых бывают утки. Отец впереди, ружье наизготовку, вдруг - хлопанье крыльев, где-то впереди срывается утка. Отец вскидывает ружье, секундная пауза, выстрел, слышу - утка падает на воду. Конечно, это какой-то фокус - стрельба по летящей дичи, стрельба с завязанными глазами и стрельба без промаха. Наблюдал я это неоднократно, и отец редко когда промахивался.
Был он человеком строгих правил. Такие занятия, как карты, домино, кроссворды и даже шашки с шахматами считал за пустое время препровождения. Людей увлекающихся этим не понимал. Некоторых жалел, что они бездарно убивают драгоценное время, к большинству же относился, как к людям, ничего не умеющим делать и этими занятиями заполняющими пустоту собственной жизни.
На всю жизнь запомнился мне такой случай. Однажды в нашем дворе вечером оказался свободным стол для игры в домино. Все профессиональные доминошники-козлятники куда-то ушли. Мне тогда было лет тринадцать-четырнадцать, и вот кто-то из мальчишек принес домино, и где-то подражая старшим, начали играть. Когда смотрю, с работы идет отец, видит меня, останавливается и подзывает к себе. Я откладываю домино, подбегаю.
- Женя, я бы не хотел, чтобы ты играл в эту игру. Неужели ты не видишь, кто в нее играет? Пьяницы и никчемные люди. Ты что, желаешь быть таким, как они? Если так, то играй, – сказал он, развернулся и пошел домой.
Я подошел к столу, и продолжать игру отказался. С тех пор никогда в жизни не составил компанию доминошникам. Да разве только домино. Установка, данная в детстве отцом, привила в моей душе стойкую антипатию и к преферансам и кроссвордам, да и к
любому пустому времяпрепровождению.
С рождением отца связана большая загадка. Вся его жизнь – это тоже какая-то загадка.
Присутствовал я на банкете по случаю шестидесятилетия отца. Завод, на котором он отработал 34 года, провожал своего главного технолога на пенсию. Сначала все было штатно, говорились обычные в таких случаях речи. Но вот где-то четвертый тост, и берет слово какая-то женщина, и видно, что она очень волнуется. Наконец решается и говорит странный тост. Говорит, что половина женщин завода в отца влюблены, что для них он - олицетворение настоящего мужчины, и таких мужчин они видели только в кино. После нее вставали другие женщины и с таким же волнением признавались в особенных чувствах к отцу, и еще говорили о какой-то красоте и неспешном достоинстве, которое якобы исходило от него. Я, помню, был удивлен и озадачен, поскольку видел, что все прорвалось само собой, и было искренним.
На следующий день, дома, достал старые фотографии и стал их внимательно рассматривать. Смотрю фотографии 50-60-х годов, и надо же, как раньше не замечал? Везде отец явно выделяется из группы людей, с которыми вместе сфотографирован. Выделяется и внешним обликом, и одеждой. Везде на нем изящные костюмы, галстуки и шляпы, и все подобрано в тон, в стиль и сидит на нем великолепно. Можно подумать, что какой-то знаменитый американский артист сфотографирован с группой разодетых советских граждан.
И мысли мои полетели дальше, и каждая пришедшая в голову мысль заканчивалась вопросом.
Это ж откуда у выходца из крестьянской среды такая тяга к немецким костюмам?
Это ж почему умея делать и понимая любой крестьянский труд, он так его не любит?
Это ж почему так легко и естественно он управляет большими коллективами людей?
И откуда же эта нестандартность мышления и тяга к интеллектуальной деятельности?
И почему, работая всю жизнь на производстве, он дистанцируется от ненормативной лексики и никогда ею не пользуется?
С какой стати иногда, за праздничным столом, на него накатывается сентиментальность, и он вдруг начинает развлекать гостей, читая по памяти стихи и поэмы на украинском языке?
И, наконец, разве бывают у крестьянских детей такие тонкие руки с такими длинными пальцами?
Все эти вопросы заставили меня выяснить обстоятельства знакомства дедушки и бабушки и обстоятельства появления на свет отца. Как я и подозревал, обстоятельства оказались более чем странными.
Первая мировая война, мужчин призывного возраста на селе нет – все на фронте. На фронте и родной старший брат бабушки. Восемнадцатилетнюю бабушку Фиму в 1916 году помещик взял к себе горничной. Весной 1918 года возвращается с фронта бабушкин брат, и возвращается не один, а со своим фронтовым товарищем Иваном Ткаченко. Ивану на фотографии понравилась сестра друга, и он приехал знакомиться. Молодые приглянулись друг другу и в октябре сыграли свадьбу. Первого мая 1919 года родился отец.
Осталось последнее почему. Это ж, с какой стати, в 1921 году, уезжая навсегда в Германию, помещик позвал к себе деда Ивана и подарил ему бричку, пару лошадей и позволил взять любой инвентарь, который мог понадобиться деду в хозяйстве?