Часть 1
«Сильный, уверенный в себе человек – это, как правило, человек, который носит в сердце любовь своей мамы. Мать должна в детстве дать ребенку любовь, защиту, ощущение, что она с ним рядом» /Павел Цимбаленко
Это не обо мне. Мне больше подходит: «сколько еще цепенеть мне, плывя средь водорослей и лилий, пока, наконец, не поверю я, что просто меня не любили…»
«Я всегда думала, что терпеть ее истерики, психи, тиранию, деспотизм - я должна, ведь это мама, а родителей не выбирают. Взамен я думала, что она всегда будет на моей стороне. Что я всегда буду ее дочкой. Что бы я ни натворила, она меня поддержит, поможет, простит… да просто скажет «я люблю тебя, несмотря ни на что», даже если я спалю храм, пойду на панель или сигану с 24 этажа… Я ошибалась.» Она никогда меня не поддерживала, только в том, что заставляла сама.
Что ты сделала с моей жизнью, мама? Мне почти 35, я хожу к психологу и учусь верить в себя, жить по-новому, по-человечески. Без оглядки на тирана. По-своему. Хотя, оторваться надо было намного раньше, это мое упущение.
Хорошего о маме, честно скажу, помню мало. Или от того, что плохенькая память, или от того, что этого хорошего было, в самом деле, мало. Есть пара-тройка детский фоток, где она меня обнимает, и пара-тройка взрослых. Там, наверное, и осталось все тепло, которое она была способна мне дать. Я, практически, не чувствовала от нее любви.
По маминым словам, родилась я до того страшненькой, что она боялась, что ее из дома выгонят (как в том анекдоте «как зашевелится – пристрелите»), еще она там же говорила, что я не ее ребенок, потому что она родила мальчика. Ее убедили, что родилась у нее я, т.е. девочка. Меня домой привезли снежным ноябрьским днем. По воспоминаниям очевидцев – папа сказал, что я красавица, а дед – первый меня купал, тогда же папа заметил, что у меня красивые ноги (похвастаюсь, что так оно и есть – красивые).
Не знаю, была ли я проблемным ребенком. Помню беременную маму, мне было года четыре – она купается в ванной, пузом кверху, я мою мочалкой живот мне жутко интересно, она круглая и пена на пупе. Я думала, что можно достучаться до малыша в домике, постучала. «Ты что дура! Там же ребенок!», помню, мне был очень обиден ее крик. Родилась Светка. «Девочку принесли красивую – загляденье!» рассказывала потом мама. Еще я помню, как у сестры были проблемы со здоровьем, когда она была совсем маленькая, мама плакала, поднимала ее на вытянутые руки и молилась «Господи!». Меня она ругала за все и всегда, и до рождения сестры и после. Я путалась под ногами, плохо ела и регулярно получала. Чтоб меньше ругали за долгий процесс принятия пищи, я научилась засыпать с едой. Однажды после двухчасового завтрака, мама лишила меня «пайки» на весь день. Жрать хотелось страшно! Просила – не давали. Просила хоть кусочек хлеба, разрешилась только вода. Она жарила котлеты, а мой желудок страдал, скрутился и выл. Вечером передо мной великодушно предстала тарелка с гречкой и свежей котлетой. Я съела пару ложек и все. Наелась, но испугавшись очередной голодовки, съела всю кашу, а спать легла с котлетой за щекой, которую утром выплюнула. Вот Светке года два, мне 6-7 соответственно. «Есть, - говорю, - будешь?» Категорическое «нет». Переспросила еще пару раз, она так же уверенно отказалась, я пожарила себя яйцо, она начинает канючить; я ем, она канючит. Потом нажаловалась маме. Мама обозвала меня «фашисткой», - я с детства боялась войны, я была, понятное дело, наказана. Хотя, мне до сих пор бывает как-то неловко за то, что я тогда не поделилась с ней тем несчастным яйцом.
Света всегда была хорошей, красивой и несчастной. Мы никогда не были хорошими одновременно. Разделяй и властвуй. Ругая одну, мама всегда возвышала другую. Она была красивая, но глупая, а я начитанная, но страшная – так мама нас классифицировала. Жить с уверенностью, что ты красивая, мне кажется, всегда, проще. Может, поэтому мы никогда и не были дружны. Всю жизнь я ходила с длинными волосами, потому что «это твое единственное достоинство, если обрежешь, то на кого вообще похожа будешь». «Ты как не из нашей семью, слишком худая, как велосипед», «да такую задницу, как у тебя, надо скрадывать свободными и длинными вещами», а я мечтала надеть юбку в обтяжку. И только на первом-втором курсе института я узнала, что задница у меня шикарная: мальчикам нравится, а девочки хотели бы такую же. Я всегда комплексовала и боялась, что раз уж я такая стремная, то сестра-красавица, будет уводить моих женихов.
Однажды я разлила мамины духи, попросила сестру не рассказывать. Конечно, рассказала. Я, конечно, отгребла и физически, и морально. Потом она рассказала еще раз. Мама забыла, и я получила по-новой за старый «косяк». Так часто бывало. Это такая акция была. «Я расскажу маме, если ты мне не отдашь/не сделаешь то-то и то-то». Маму я боялась, поэтому приходилось соглашаться с условиями мелкой шантажистки. Только бы не ремень, не мои слезы и поросячьи визги: «мама, мамочка! Не надо, не бей меня! Я больше не буду!». Я даже стих написала тогда о разлитых духах, он, конечно, был белее белого и глуповастенький (сейчас я это понимаю), а мама посмеялась и обосрала меня. Мою писанину она всегда считала глупостью и вообще никогда не поддерживала никаких проявлений моих талантов. Обрубала на корню. Обидно. А спустя много лет мой метафоричный метод «выписывания боли» и оформление ее в рассказ возьмет на заметку психолог и будет использовать в своих работах, но маме, как обычно будет все равно.
Вот у меня шатается зуб. Мы сидим с папой и мамой во что-то играем. Жопой чую опасность, начинаю уходить, пялиться назад, мама - на меня. Убегаю, прячусь, то-ли в угол, то-ли под стол, она меня, естественно, догоняет. Заламывает руки, садится сверху и с нетерпением и наслаждением садиста рвет зуб. Может, она всегда получала удовольствие от того, что делала мне больно? После я реву, сглатываю кровь, мама улыбается, я кладу зуб в уголок «мышка, мышка, вот тебе плохой зуб, принеси мне хороший». Мышке надо отдать должное, она всегда уносила зубы, и у меня всегда росли новые, это было такое маленькое чудо. Правда больше, я, по-моему, не говорила маме, что у меня шатается зуб, просто приносила выпавший, показывала и относила его в уголок – мышке.
Вот я учусь писать в первом классе. Буквы выходят мелкие и пляшут. Раз учительница в очках, то все разглядит, думала я. Надо мной стоит мама, делает замечание, ей не нравится мой почерк, я боюсь и нервничаю, а все равно пишу так же. Она бьет меня по рукам, я смотрю на нее обиженно, привычно глотая слезы. «Что за волчий взгляд?!» и за волосы лицом об парту, об тетрадь (она била меня за все – и за взгляд, и за почерк, за разбитую чашку, а когда в школе спрашивали «откуда синяки?», все рассказывала «со стульчика упала» - роковой какой-то стульчик на всю начальную школу… ). К слову, мой взрослый почерк, пройдя все пробы писать каллиграфически, так и остался пляшущим и непонятным, как у отца, и с выдающимися черточками в букве «р». Но, как ни странно, она меня приучила к чтению – сколько себя помню, всегда читала и читаю с удовольствием. Возможно толчком стал тот факт, что «с внешностью не повезло, так хоть общаться с тобой интересно должно быть»
Уроки с мамой я делать не любила. Педагог она была, мягко говоря, не очень, - ну, нет у человека ни способности понятно объяснить, ни терпения. Понять надо было с только первого раза, иначе на втором объяснении – она заводилась, а на третьем – удар по морде, если повезет, тетрадкой или об стол этой самой мордой. С папой было проще – он объяснять особо не умел, но всегда решал с пояснениями. Короче, проще было или идти к папе, или делать как-то самой. Позже, когда папы уже не стало, мне физику, химию и ненавистную математику немного объяснял мамин хахаль, а классе в десятом – мой ухажер, верный Пьеро. До сих пор не знаю этих предметов, кроме математики, классу к одиннадцатому я наконец-то поняла, что такое теорема Пифагора. А потом меня отдали к бабушке – учиться на мех-мате (мама, отправив меня, выдала «отломанный ломоть к хлебу не пристанет»). Я его закончила, и даже что-то подрабатывала по профессии. Спасибо бабушке с дедушкой, потому что мама в этом процессе учебы участия не принимала ни морально, ни финансово. Деньги, положенные мне от государства, она благополучно забирала себе, повесив меня на двух пенсионеров. Помню обувь на пару размеров больше, вещи не по размеру и свое стеснение попросить денег на булку.
Потом ушел папа. Внутри меня что-то поломалось тогда. Это был единственный человек, которого я любила и, от которого получала любовь и тепло. Я комкаю воспоминания, пытаюсь их слить в какой-то сюжет, но помню мало и отрывками. Жаль. С ним самое счастливое воспоминание о моем детстве. Меня любили. Хоть кто-то, хоть как-то. Мама всегда рассказывала «да вы ему не нужны, он тебя никогда не любил», а я не верила, потому что всегда чувствовала его любовь даже в одном его «Юлька» (он меня так все время называл). Потом, через много лет от их общей знакомой я услышала «он всегда любил тебя, и Светку и Ленку (маму, то есть, мою). Запутался немного просто…». На самом деле, я думаю, что прожить десять лет с моей мамой и не свихнуться, – это подвиг, я, например, уже имея выбор, с ней и года не смогла прожить. Я в детстве прятала его фотографию под подушку (вырезав только его лицо с их общего фото с матерью, по-моему, тогда уже не было его фотографий отдельно – она все порезала и выбросила), мама как-то заметила и устроила истерику «Вот какая!! Мне надо бросить тебя, чтоб ты меня любила!». «Хочешь, жить со своим папиком?! И с его бл*дью-татаркой? Давай, я тебе отдам ему!» Я всю жизнь ношу его фото с собой. И сейчас тоже.
А еще, когда папа ушел, меня некоторые обзывали «безотцовшиной» или просто издевались «да тебя папа бросил», я расстраивалась, жаловалась маме, а она мне говорила что повода для слез нет, и если мы захотим, то любой из пап будет жить с нами . Мама всегда брала на себя очень много. У нее как раз начался период доказывания своей незаменимости и, как следствие, частые гости-мужчины в доме. Но зачем мне чужой папа, если есть свой – родной и любимый? Нам чужого не надо, верните нам наше.
Вот тогда, после его ухода, мама меня заметила. Не как дочь, как подругу. С кем-то надо было делиться болью потери любимого, его предательством, его минусами. Она учила меня его ненавидеть. Ведь он ушел. К другой. Став взрослой, я понимаю, - сбежал. Я малодушно считаю, что когда все хорошо – то никто никуда не ходит, (не берем в учет хронических предателей и лжецов), уходят от недостатка, в поисках лучшего, в поисках ощущения, что тебя любят и ценят, где на тебя не будут давить и топтать твое мнение. Я бы тоже от нее ушла. В таких вещах всегда виноваты оба. Но тогда я всего этого не знала, а обвиняла мама только папу, ну и свекровь. А уходил он не красиво, конечно, – с шумом, скандалами, драками, опечатыванием одной комнаты. После их стычек мама иногда была в синяках. Но еще чаще и в подробностях она рассказывала, как «он меня так ударил, что я летела из коридора в комнату, получила сотрясение мозга» (но при этом, как ни странно, когда меня бил уже мой муж, то она полностью его поддержала, наверное, раз не бьет меня она, то это непременно должен быть кто-то другой). Я злилась на папу, обижалась. И всегда надеялась, что он вернется. Он возвращался много раз, но всегда уходил. У нас тогда в отчимах ходил один подполковник (мама не могла себе позволить лечь под кого-то ниже майора – папе ж надо было доказать, что она востребована), когда возвращался папа, она его прогоняла. И пару дней мы жили своей семьей, потом папа уходил, и она напивалась, приходила к подполковнику и он опять жил с нами. Так продолжалось несколько лет. Весьма странное понятие о верности она нам прививала с детства. Потом папа умер. Осталась я – неприкаянная, похожая на него, с его глазами и его характером. Но мама из меня активно лепила себя. И так же активно его ненавидела, говорила о нем плохо трезвая, а пьяная рассказывала, как она его любит. Мы со временем выучили степени ее опьянения: 1. Упавшая челка и выражение: «я не пьяная, я уставшая»; 2. Песни под гитару, сама играла, сама пела, потому что попасть в ее ноты было всегда сложно «Тополя, тополя, все в пуху…», «За окном барабанит дождь…»; 3. Слезы об ушедшей любви, вечной, как правило, «как я люблю твоего папу!», «а Светкиного?», невдумчивый ответ «и ее папу тоже», туманный взгляд и неожиданное прояснение «У вас один папа! Как я люблю вашего папу!» Мы даже текст весь примерно знали наизусть, и когда нам приходилось это выслушивать (мне чаще), то я уже могла и подсказывать, что и делала, потому что чем быстрее выскажется, тем быстрее успокоиться. Думаю, даже спустя 22 года она его так и не простила. Только теперь она жизнь портит мне – а как же месть живым за мертвых. Это вполне в ее стиле.
В период ее страданий по папе (еще до появления подполковника) у нас в доме не переводились веселые компании, как правило, мужские, с ними пьянки и сигареты. Она отдыхала и по пути «устраивала свою личную жизнь». Это вполне нормально, в принципе, она ж была молодой тогда… Только беда в том, что на каждого я смотрела, как на папу – который полюбит, и не будет обижать, в отличие от мамы. Конечно, мне хотелось иметь отца. Тогда появился один такой – достойный звания и относительно постоянный (заходил больше двух раз) – и нас любил, и мать, и игрался с нами, заботился, портрет мамин по памяти рисовал. Да что душей кривить, он бы дал фору любому родному отцу. Но мама с ним не стала жить, душа не лежала. Я о нем очень жалела. А гульки все продолжались, и мама всегда брала меня в свою компанию (наверное, исполняла сказанное мне года в два, при папе, конечно: «расти, Юлька, на *лядки вместе ходить будем»), Светка была совсем маленькая тогда, лет пять, и всегда сопротивлялась, скандалила. Она вообще с мамой, сколько я помню, не дружила, мама просто исполняла все ее прихоти и капризы, исходя из принципа «не тронь говно – вонять не будет» - часто она именно так и говорила. Я, конечно, поддерживала сторону мамы, я чувствовала себя жутко взрослой, подругой, я получала внимание, которого мама мне всегда недодавала, но сейчас понимаю, как я была неправа перед сестрой, потому что я старше, потому что я не имела права посмеиваться с мамой над ней. Помню, мне было интересно, что они такого пьют, что им так весело, а на кухне часто были батареи бутылок. Мама тогда была на работе, на дне бутылки оставались какие-то капли – я не сдержалась и пивнула, закружилась голова, появилось приятное ощущение полета. Я никогда и никому об этом не говорила, мама убила бы меня. Тогда я пробовала и закурить. Первая затяжка - я в панике представила себя расчлененной и выбросила. Это, несомненно, был верный поступок, возможно, раз в жизни страх перед мамой направил меня на верный путь, как ни крути – рано в 10 лет курить начинать. Отдых был, как правило, по выходным, а по будням меня, как и прежде, тиранили и лупили за любую провинность. Сколько я себя помню в то время, мне хотелось умереть. Я завидовала мертвым. Выходные мне нравились, на выходных меня почти не обижали, было весело, я была взрослой, танцевала с мужчинами, меня называли «девушка, вы так красивы», а я смущалась и говорила «девочка я, еще маленькая», а потом они пьяными глазами смотрели и планировали с мамой мое будущее, куда меня отдадут учиться после школы. Меня посылали за выпивкой или сигаретами, или затем и другим, я приносила, все надеясь, что хоть сдачу мне можно будет забрать и купить конфету какую или жевачку, но забиралось все «денег нету!». Самое стыдное было, ходить к соседке бутылку водки занимать, когда уже был вечер, и магазины были закрыты. «Мам, я не хочу!» - «Я сказала!» и бешенные глаза. Так как после этого мог последовать очередной мордобой, то я, преодолевая стыд, движимая страхом, шла на этаж ниже: «Вы можете занять бутылку водки…», всегда занимали. Я до сих пор этой соседке в глаза смотреть стесняюсь. Все вспоминаю эти занимания, думаю, и она тоже это помнит…
Вот мой день рождения. Лет 10, по-моему, исполнялось. Родители как раз разводились. Все не могли поделить что – кому. Папа был летчиком и ему дали квартиру, заработал человек своей опасной профессией. Конечно, мама «выбила» три комнаты, вместо обещанных двух – приходила со мной и сестрой к начальнику «нам жить негде, мы тут, в части останемся». Дали трешку. Папа, когда уже уходил, опечатывал комнату одну «личные вещи» и т.п., мама распечатывала. А еще нам его мать подарила телевизор «Березка», она была цветная, со временем к ней пульт приделали, и вообще было круто на то время. Телевизор этот был очередным яблоком раздора, он его хотел забрать, а она его прятала к соседу и не хотела отдавать. Так вот, мой день рождения и я знаю, что он приедет. Жду его. Я всегда его ждала. Ждала, что он приедет и останется. А мама меня со своей стороны обрабатывает: «Юля, ты знаешь, папа придет подарок подарит. Ты знаешь, что он хочет все у нас забрать для той татарки и ее дочки! Спроси у него: то, что он дарит, это в обмен на телевизор?! Ты должна!». «Да, мама, как скажешь» - безвыходно. Он приехал. Я стою у входа в комнату, он в коридоре, дальше не заходит. Мамы где-то нет, бросила меня на амбразуру и спряталась. «Юлька! Я тебя поздравляю, вот привез тебе подарков!» Ранец (мы тогда в школу еще с ранцами ходили, квадратными на лямках). Открывает его, а там… Столько всего! «Сникерсы», жевачки разные, конфеты, шоколад! Тогда это было дефицитно, а до нашего селения не сразу доходило, да и денег не было вечно на все эти вкусности, а на водку были. Я была в восторге, если честно. А в голове стоял голос мамы «…ты должна…», «…в обмен на телевизор…». Даже сейчас пишу и сердце разрывается, как бы киношно это не звучало. Вот он все это достает, смотрит на меня ласково, мне обнять его хочется, поблагодарить и показать, насколько я рада и тому, что он рядом, и тому, что он принес, тому, что он приехал. Но… Переступаю через себя, выдавливаю, голос дрожит, говорить не хочется: «Папа, это в обмен на телевизор?». Хочется разреветься. У него такой потерянный взгляд: «Мама научила?». Он растерян, зол. Я не помню, что было дальше: может, он просто ушел, может, ругался с мамой. Не помню. Моя память убирает самые тяжелые моменты. Помню, что я плакала потом одна. И никогда не ходила с этим ранцем. Мама забраковала, конечно. Но ведь не важно, насколько красив или дорог подарок, важны только те мысли, которые есть, при его покупке, то время, которое человек тратит. Важно внимание. Это был один из самых отвратительных дней рождения в моей жизни, первый точнее, после этого она не один юбилей мне перепохабила. Самое обидное, что мама так и не выросла с того моего 10-летия. Она то же самое проделывает сейчас с моими старшими детьми, а они отвечают мне так же. Это ужасно сильно-сильно любить человека и постоянно скрывать это, особенно от того, с кем нужно было бы поделиться…
Он часто приходил, уходил. Помню, он на кухне сидит в углу около окна, и я выхожу в его полосатом банном халате. Он смотрит, видит, что я и в его вещи и похожа на него, как две капли. Обнимает меня, «Юлька!», садит на колени, целует. Вот оно – счастье!
Вот еще один день рождения. Мы готовимся, знаем, что он приедет. Решила с сестрой устроить цирковое представление. Вот они с мамой сидят в нашей детской комнате на диване, смотрят на нас, мы счастливо скачем на матах, становится на голову, показывает фокусы, сценки веселые. Они смеются. Папа смотрит на нас с любовью. Потом через пару дней он опять уходит и не возвращается долго.
Помню, у них очередной раздор был, а потом он в машине под подъездом ночевал, а утром, перед школой, мама мне сказала: «вон, папик ваш шоу устраивает, думал задохнуться, отнеси ему поесть». В тот же период она мне рассказывала, как хотела повеситься, а папа ее с трубы снял, спросив «что, Леночка, жить надоело?», думаю, она мне это рассказывала, чтоб я уловила его сарказм в вопросе и еще больше его ненавидела, но мой мозг иногда включался, точнее, отключался от ее и я думала что-то сама, поэтому единственным вопросом у меня было: «А как же мы? Ты о нас подумала?». Конечно, нет. Она о нас никогда не думала, всегда только о себе.
Светке папа как-то подарил набор парикмахерский. Обалденный! Там и фен был, который работал, и бигуди, и помада, и расчески, и всякая всячина. Мы были в диком восторге, конечно. Но мама все опошлила, оплевала: «Мне с ним пришлось переспать, чтоб он сделал подарок дочери». Сейчас думаю, это же ужасно, такое говорить ребенку в 11-12 лет. Пропаганда проституции? И почему тогда так дешево? Я даже сейчас не знаю, что хуже – то, что она продавала себя, или то, что она рассказывала это мне. Это именно те моменты, когда она говорит: «я никогда не настраивала детей против отца». Она, как медуза – вроде плавает красиво и плавно, а тут уже ужалила или просто коснулась, вроде и не больно, но так противно.
Она тогда работала в лётной части, денег вечно не было, одевали меня ужасно. Спала я в солдатской «белухе» - это такая роскошная пижамка с пуговичками спереди и сзади, мама ее покрасила в желтый цвет, чтоб красивенько было. Вечер. Выпившая мама, не помню точно, одна она была или с подругой, но уверенное нытье о том, что мы нищие и денег все время нет меня, задело. Я кричу «Я не нищая!», а она смеется надо мной: «Посмотри на себя, ты стоишь в перекрашенном солдатском белье и орешь, что ты не нищая. Нищая!». Перекошенный рот, пьяный взгляд, издевательский смех и мои слезы. Это, несомненно, была ее истерика, только зачем это выливать на меня – ребенка? Я всегда была одета ужасно, а Света хорошо. Мама ее обзывала «кугуткой», ей не нравился стиль одежды сестры, я ей подкивывала. У меня была всегда какая-то ужасная одежда, а когда я подросла немного, то носила мамину, хоть и великоватую, а для Светы всегда находились новые и красивые вещи. Она говорила «мама, я не пойду в школу в этом г*вне», и мама покупала ей то, что она хотела, я же, в свою очередь, молчала, слово боялась сказать, и считала, раз уж у нас нет денег, то буду носить, что есть. На выпускной вечер красивыми у меня были только босоножки, платье было на два размера больше, потому что на то, что дороже и лучше денег не было. Я в нем отстояла основную часть (смотрю сейчас на фото, все такие нарядные, и я, как тетка) и потом переоделась в сарафанчик, которые перешила себе из маминого старого платья. А на выпускной сестре купили то, что она выбрала, она не выделялась среди выпускниц. Все были одинаково нарядные. Так всегда было. Она всегда нас делила. Может, сестру она девала лучше, потому что считала ее красивой? А меня, раз уж с внешностью неудачно вышло, то и баловать не надо, отрасти себе волосы, читай книг много, будь умной, чтоб хоть чем-то привлечь. На самом деле, ни фига я не некрасивая, кому-то нравится сестра, кому-то я. Я интересная молодая женщина, и харизма у меня есть, и фигура, но сколько мне пришлось прожить, чтоб понять и поверить в это…
Потом я упала с шелковицы. Ведь денег вечно не было, и я полезла нарвать ягод, чтоб побаловать себя и сестру. Было высоко, века под ногой сухая. Очнулась я через три дня в больнице. Кома, реанимация, давление 80/0, перелом основания и свода черепа… Много страшных слов. Тогда мама подсуетилась. Говорит, молилась даже. Не знаю, для чего она так напрягалась, ведь издевается надо мной до сих пор. «…Мама, для чего ты меня сюда, ведь никто тебя не просил. Разве только врать себе «все не зря», когда будешь совсем стара…» И помню, когда меня перевозили из реанимации в палату, я увидела его- папу, он еще жив был тогда. Я вышла из комы на его день рождения, а через полтора года его не стало. Пытаюсь сказать «папа», а не могу, у меня лицо перекошено, порез лицевого нерва, я улыбаюсь на одну строну и сплю с одним открытым глазом – он не моргает, не плачет, только видит. Надо отдать должное маме, она меня выходила. Она занималась моим лицом в течение всего последующего года. Спасибо! Она со мной лежала весь месяц в больнице. Потом она часто рассказывала, как я умирала, а «папе было плевать, он по бабам ходил», а на Светкин день рождения (через 4 дня после моего грандиозного полета) он так и не пришел, а «Света нарядилась в самое красивое и ждала его». Это тоже была одна из историй, которые ты не видишь, но настолько досконало знаешь. Наизусть.
Она меня любила тогда. Возможно. После падения с дерева в школе меня как-то обозвали «инвалидкой» и я в слезах пришла домой. Мама пошла и устроила скандал директору и моей классной руководительнице. Похвально. Три одноклассника потом при всем классе просили у меня прощения. Спасибо маме еще раз.
Я тогда была рада, что выжила и искренне верила, что у меня вот такая хорошая, домашняя мама, которая никогда не обидит, не изобьёт… Нарадоваться не могла, что все измениться и я буду, как все дети, любимой дочкой, а не подругой, и мальчиком для битья. Я, жутко наивная дурочка и до сих пор. Почему, например, мы думаем, что если человек нам близок и нравится, то он не может быть сволочью? Одно другого не исключает. Грусть от возможной потери быстро забылась. И опять лупила, и требовала, и тиранила. Например, развешиваю вещи и какая-то кофта падает вниз с четвертого этажа… Казалось бы… Она, по-моему, пол мыла и той же половой тряпкой по моему перекошенной лицу – лясь-лясь! – выгоняет меня на улицу за упавшей вещью. Света смеется. Ее не послали вниз. Я как-то ухищряюсь умыться под крики матери, и, прикрывая опухшую морду ладонями, обхожу весь дом, чтоб поднять то, что случайно уронила. Заношу, продолжаю плакать и вешать оставшееся, боясь вновь уронить. Было, что она на меня за что-то обиделась, я или сделала так, как считала нужным, или в очередной раз посмотрела не так. Она не разговаривала со мной пару дней. Мне так тяжело было (все-таки это болезнь: жертва и палач), я не знала, как загладить свою вину, хоть вины-то по сути и не было, но она всегда умела сделать так, чтоб я чувствовала себя виноватой. Зашила ей ночную рубашку, голубой такой пеньюар у нее был, и на листке написала «мамочка, прости меня». Она великодушно обнимает, и я таю. Сейчас мне пришло в голову, что она всегда именно так меня и подкармливала подачками – обнимашками, которых всегда не хватало, много кнута и чуть-чуть пряника, и в те моменты я видела в ней любящую маму и верила, что все будет хорошо. Но все было как всегда.
Когда папа попал в больницу – умирать, мама не поехала – ее не отпустил тот самый подполковник, с которым она жила. А потом позвонили, сказали, что его больше нет. Так я и не успела с ним попрощаться, сказать, что люблю его. Обнять…Мама пришла и сказала: «Позвонила бабушка, папа умер». Вот так. Он не приедет больше… ни раз в месяц, ни раз в год. Никогда. Это долго. Очень долго. Я не расплакалась. Мы никогда вообще эту тему не обсуждали. Ни я, ни Светка. Может, потому, что хорошо о нем нам не позволялось, а плохо мы не могли. На кладбище всегда ходили с мамой, пока не стали взрослыми, а потом – каждый по отдельности. С сестрой за 22 года, что его нет, мы вместе были там только раз. Я не расплакалась тогда. Что-то умерло, сжалось внутри. Нет его… Пошла в ванную, вымыла ее добела. Волосы попадали в глаза, а я драила и не могла остановиться. Потом мы поехали на похороны. Нас мама не взяла, мы были у бабушки, бабушка тоже не пошла. Мама потом рассказывала, что совсем на себя похож там не был, худой и с рыжими усами. Странно для человека с воронового цвета волосами. Наверное, в ту ночь каждый из нас плакал, мама с бабушкой не скрывали этого друг от друга. Я точно помню, что спала на раскладном кресле и ревела полночи в подушку.
Наверное, тогда подполковник вздохнул спокойно, ни к кому его сожительница бегать не будет по первому зову. Они жили вместе лет пять. Он делал со мной уроки, а я делала ему массаж, чтоб он отпускал меня гулять (мама так приучила). Периодически они разбегались, но мы к нему привыкли и всегда с сестрой хотели, чтоб он вернулся. Мама в эти периоды встречалась с подругами, пила и плакала о папе. Через какое-то время они снова сходились. Это было относительно похоже на семью. Как-то он толи замечание мне сделал, толи отказал в чем-то, и я на него обиделась, буркнув под нос «родной бы так не поступил», на что сразу услышала, что родной просто кинул вас и на первое сентября водил дочку «татарки, которая ее нагуляла, толстой и безобразной». Ну, это в ее стиле. Еще мы с сестрой вешали на дверь плакат (оформление и идея моя) с надписью « Прежде чем войти, постучи и подумай, нужен и ты здесь». Висел он недолго, мама нас уговорила (не заставила силой (?!)) его снять, чтоб не обижать дядю Сашу. Сняли. По-хорошему оно как-то быстрее и лучше доходит. Так мы жили до моего класса 10, а потом он засобирался уезжать в Киев, и меня с собой не хотел брать (чего ж меня так не любили все?), только маму и сестру, а меня можно и замуж выдать уже. Мама отказала, как же можно разделить детей, бросить дочь и еще куча официальных патриотических поводов ему отказать. Бросила она меня лет через пятнадцать, - предала и предпочла думать, что меня нет на этом свете. Но по рассказам (ее же), я все – таки делаю вывод, что главный повод того, что она с ним не поехала по той причине, что не любила она его, он редко занимался с ней сексом и был жадный. Хотя жадный он был, в самом деле, и по отношению к нам, и к ней, и к своей родной дочери. После него мама сделала веский вывод, что все девы по гороскопу – социальные жлобы. Не знаю, конечно, насколько она права, ведь бабушка у нас добрая и отзывчивая.
И мама тогда опять «имею право устраивать свою личную жизнь», она, в самом деле, еще молода. Она ж «шальная императрица». Опять веселье, гульки, пацаны. Компании разные: ее, мои. Бывали одиночные приходы конкретно к ней «с работы», закрывания в комнате и ее охи-ахи, а потом сдавленное: «девочки, пойдите в другую комнату». Мы, похахатывая, уходили, мы взрослые, все понимаем (мне лет 15, ей 10, где-то так). До сих пор не понимаю, неужели нельзя было дождаться, чтоб мы легли спать? Потом другой парень «с работы» (она там была популярна, как оказывается), отличный, но женатый, я общаюсь с ним до сих пор, поддерживая дружеские отношения. Мои тусовки были моложе, шумнее, с танцами и вином. Сестра, конечно, опять-таки была против этих движений, пыталась разгонять, выкручивала пробки. Мама тогда ее прозвала «Совесть», я, конечно же, была с мамой заодно, нам было весело. Мои друзья были в восторге от того, что у меня такая классная мама, нам можно было собраться у меня, ее звали посидеть с нами, выпивать (я тогда ничего крепче вина не пила), они вместе курили, напивались, бывало, целовались. Она была некая «мама Стифлера», наверное, переживала вторую молодость, гуляя в молодых компаниях, чувствуя себя девченкой. Она была моим лучшим другом тогда, лупить перестала. Я все ей рассказывала всегда, она знала мою жизнь в мельчайших подробностях. Она показывала мне на помидоре, как надо целоваться.
Потом меня отправили учиться, и счастливой обладательницей мамы с ее «устраиванием личной жизни» стала Света. Ей досталось веселье в виде мытья унитазов, обоссанных кресел, пьяная мамина жизнь на выходных и ее стыд утром идти в школу рядом с девочкой, папа которой ночевал у нас.
Не знаю, на каком моменте закончилось мое детство. Думаю, его и не было, или совсем чуть-чуть. Конечно, я во многом повторила мамины ошибки, поведение и во многом ее слушала. Ее подруга мне говорила много лет спустя: «Юля, я знала тебя ребенком, ты всегда была хорошей. Лена из тебя вылепила себя! Ты не такая!» Мой муж удивляется, как я выросла все-таки нормальной и не пошла на панель. Это другая история, после момента когда я уехала учиться. Когда она разрушила мою семью, когда она залетела, и это была внематочная. Когда она встретила своего Мистера Прыща и резко забыла свою молодость. Когда она украла моих детей, подала на меня в суд и поливала грязью на весь городок, в котором она живет. Ведь монашками часто становятся самые оторванные шлюхи, и самые ярые трезвенники – это бывшие алкоголики. Я обязательно ее расскажу. Но это уже будет история о моей молодости.