Посвящается Шахеризаде.
Молодой соловый кентавр ждёт на чаепитие русалку. На плоском камне у петляющего сквозь оливковую рощу ручья он расстелил скатерть, расставил краснофигурные пиалы, достал из перемётной сумы завёрнутый в дерюжку дедовский ещё, вылепленый вручную — без гончарного круга — заварочный чайник. Кентавр смотрит на длинные уже тени деревьев: до обещаного красоткой свидания остаётся всего ничего.
Ольга-длинный хвост попала в Элладу с Днепра — всей водяной семьёй паломниками к могиле бога Пана. Ольга ещё не приноровилась к разнице в часовых поясах, а потому нечаянно приплыла раньше, чем обещала (что девушке невместно). Решила повременить в излучине за поворотом ручья. Вскарабкалась на валун в тени под оливами, вдохнула приближение вечера и подмигнула своему отражению в тёмной рябой воде.
Мерцают жемчуга на шее, а изумрудного оттенка волосы её украшает черепаховый гребень — приданое "нашей золотой рыбке", что матушка Ольги девушкой — много лет тому — упросила папку-водяного купить на привозе. Матушка рассказывала (сто раз, пожалуй, — много ли у русалок впечатлений?), что купец тот звался Афанасием. Здоровенной лапой-рукой оглаживал он рыжую бороду, щурил глаза на широкую реку и до-олго ни в какую не соглашался принять в обмен бронь убиенного и утопленого князя Святослава, которую водяной добыл по молодости на днепровских порогах. Бронь поржавела, и сошла бы разве в тверской краеведческий музей. Рыба как предложение не годилась: водяной этот имел власть только на Дунае, а что с того купцу-путешественнику? Хорошо мачеха - ушлая кикимора - вспомнила о щуке, что обитала в русских колодцах, и давно грозилась вернуть водяному одну услугу — за спасение своё во времена оно, щурёнком ещё, из сетей славянского племени. Купец согласился — другие покупатели только приценивались (а перебить цену опасались: ну, как потом по реке плыть?!). Водяной и кикимора нацарапали на бересте послание: "Бросишь в колодец — щука-то и появится. Не зевай, а и пустого не проси: желанье лишь одно исполнит она."
И жемчуг, и гребень имели историю: Афанасий выменял их в свою бытность в Индии на вороную тонконогую кобылицу, которую он многими трудами привёл на Малабарский берег из Хорезма; выменял у арабского капитана. Капитан тот, именем Сим Бад (как запомнил Афанасий), утверждал: что добыл сокровище, в числе иного прочего, в потаённом дворце страшного дива, когда сошёлся с наложницей последнего. И рассказал такое:
"Корабль мой в том плавании нагружен был лучшими специями с Острова Королей — Джазират аль-Малик; нагружен больше обычного, ведь время зимних ветров-муссонов только-только закончилось. Кормчий правил вслед солнцу, а ночью — по звёздам, далёко от берегов, чтоб избежать опасной встречи с пиратами (пошли Аллах проклятие на их головы).
В одну из ночей, когда госпожа Луна полностью открыла свой лик, я проснулся в мерзком поту от разрывающей грудь духоты. Отёр правой рукой лицо и оглядел вокруг (а спали мы прямо наверху, на палубе): товарищи мои ворочаются в кошмарах, а кормчий застыл и навалился на рулевое весло. Я взял в руки ведро, чтобы зачерпнуть морской воды и окатить себя от липкого пота (а ведро это привязано было верёвкой к мачте нашего корабля), и повернулся уже к борту, чтобы забросить... И вижу: сбоку на наш сильногружёный корабль несётся большая волна, волна-убийца (а в портах разных стран я слышал уже не раз рассказы о страшных волнах, что могут топить корабли, вздымаясь нежданно средь тихого моря) — и нет нам спасенья!
Помрачилось сознанье моё; не помню и что с кораблём. А спасся я так: на маленьком острове, скрытом от глаз правоверных волшебным туманом, жила-была чУдная, с волосами цвета обсидиана, пери в гареме у злобного дива. В ночь кораблекрушения див, как всегда (так сказала мне пери), когда насладился объятьями, молвил: "Расскажи-ка мне сказку, свет очей моих! Так встретим утро." И пери послушно рекла:
"В лето 7029 от Сотворения Мира случилось такое:
Тропическое солнце отвесно падает к горизонту. Одинокий кораблик с пророческим именем "Победа" болтается в безветрие у побережья Таиланда, и серые паруса его мешками висят на трёх мачтах. Это последний из четырёх кораблей, что отправились в плавание от испанских берегов. Экспедиция Фернана де Магеллана прошла уже половину пути вокруг света. Под началом капитана осталось только сорок человек. Сейчас все они суетливо носятся по палубе: заряжают и выкатывают пушки, надевают кирасы, разбирают сабли: по тихой воде быстро приближаются лодки тайских пиратов.
Корабельный капеллан чтоб не мешаться под ногами прислонился к мачте, закрыл глаза, сжал чётки в бледных руках, и молит Деву Марию о спасении. Безусый юнга опустился рядом на колени, забормотал: "...дай нам днесь..."; мимо-солдат скоро даёт ему подзатыльник и пинка вдогон: "Бог помогает тем, кто сам себе помогает". На высокой корме корабля низенький - всё ж выше сидящей собаки - капитан, в шляпе со страусиным пером, в зелёном камзоле и поржавевшей кирасе, грызёт ноготь и прикидывает шансы выжить. Пиратов много — шансов мало. Рядом штурман - дон Хуан Себастьян дэль Кано - мнёт бороду, и близоруко таращится на верхушку грот-мачты — там молодой моряк высвистывает ветер.
Штурман оставил бороду в покое и дёргает капитана за рукав:
— Взгляните, дон Фернан!
Капитан поднял взгляд: матрос на мачте маячит рукой вниз, под корабль. Первый после Бога перегибается за борт: в тени под волнами извиваются древесные стволы, покрытые суповыми тарелками. "Голову напекло?" Дон Фернан смотрит на штурмана — тот мелко крестится слева направо.
На Островах Пряностей команда находила выложенные из раковин изображения осьминогов. Туземцы, по-видимому, им поклонялись. Сами испанцы рисовали на морских картах русалок, левиафанов и гигантских спрутов, нападающих на корабли, но рисовали для красоты. Кто же в них верил? до этого дня.
Капитан отпрянул от борта, и орёт на команду, обещая трусам место в аду. Капеллан прервал молитву и поднял над головой святое распятие; губы его дрожат. Вокруг корабля бурлит; выстреливают из воды и рушатся на палубу щупальца. Священник погибает первым. В треске костей и дерева замирает команда. Штурман орёт благим матом, и первым бросается рубить склизкие живые брёвна. Следом оживают остальные моряки. Щупальца извиваются, сбивают с ног, топоры отскакивают от упругой плоти монстра, и только умелые сабельные удары оставляют глубокие порезы. Чудовище не отступает и карабкается вверх по борту, помогая себе клювом. Корабль наклоняется и те из команды, кто не успел уцепиться за что-нибудь, скользят и катятся под борт. Над палубой поднимается серо-зелёный холм головы, и глаза размером с тележное колесо гипнотизируют моряков. Дон Фернан лично, кряхтя и попукивая от натуги, разворачивает пушку и подносит тлеющий трут к запальному отверстию... Ба-бах! Картечный выстрел снёс чудовищу полголовы. Монстр булькает и меняет цвет на "фиолетовый в крапинку"(с). Отрывается от борта и плюхается в воду. Следом тянутся щупальца и гребут по пути что попадёт; попадают: тело капеллана, два солдата и — капитан!
Выжившие падают на колени и благодарят Деву Марию. Вспоминают о пиратах — тех уж и след простыл. Тропическое солнце рухнуло в океан и с мачты спустился заклинатель ветра; никто не упрекает его в трусости. Команда приводит палубу в порядок, и оставшийся за главного дон Хуан Себастьян дэль Кано приказывает выкатить бочонок портвейна. Под утро поднимается ветер, и матросы берутся за снасти. Привычная работа и песня: "Эй, дубинушка, ухнем! (вольный перевод с испанского)" — быстро настроили людей на обычный лад. За кормой осталось полмира, на борту тридцать семь человек, и всего полмира впереди: мимо Индии и Аравии, Мадагаскара и Африки. Моряков ждут многие трудности, но больших, чем у берегов Таиланда, они по счастью не встретят.
* * *
Спустя год за бессчётным для штурмана мысом открывается Гвадалквивир, и дон Хуан Себастьян дэль Кано вытирает заслезившиеся от ветра глаза. Из двух сотен человек, отправившихся в плавание, домой возвращаются восемнадцать. Потрёпанные, потерявшие зубы из-за цинги, но живые. Вдовы рыдают, жёны смеются сквозь слёзы; за три прошедших года подросли дети, не помнящие отцов. Матросы усаживают детей на колени и шепелявят им сказки о дальних морях: об играх дельфинов и золотых рыбах, о плясках туземцев и разноцветных фруктах.
Но никто из вернувшихся ничего и никогда не поминал вслух о том, кто живёт в глубине."
И прослушал эту сказку див, и жутко рассердился, и затопал когтистыми лапами, и закричал на пери: "Откуда же ты могла узнать о том, лживая дочь собаки!" И откусил пери правую руку. Потом выгнал-выпнул девушку за ворота (а дворец дива стоит на берегу в первой линии). Пери шагала по пляжу, плакала, и мимо слёз углядела в волнах мою курчавую голову, да за волосы и вытащила. Спасла. Левой рукой.
Отблагодарил я девушку, как смог: в поясе сохранились у меня несколько динаров, и половину дал я пери за спасение. И сказала она: "Вот кстати мне на первое время — пока вновь не устроюсь на метеостанцию. По профессии." И тогда я вскричал: "Синоптик!", и отрубил пери голову, и забрал жемчуга и черепаховый гребень."
В е р н ё м с я, о д н а к о, к ч а е п и т и ю:
Русалка сейчас завораживает молодого кентавра блеском своего хвоста, что переливается в лучах заходящего солнца ярче золотой фольги, в которую заботливая мама ухажёра завернула пирог с мидиями и трюфелями. Чай настоялся. Харон разлил его по пиалам, придвинул подруге пирог, и заговорил об учёбе в академии, о своих трудностях с пониманием той картины мира, что на долгих лекциях в прогулках по аллеям рисуют словами именитые учителя, о своём неприятии сложенной учителями нынешних учителей концепции плоской Ойкумены под твёрдым сводом небес, и о новом пока воззрении, где земля в виде яблока, падающего и не могущего упасть в пустоте... тут ладошка Ольги накрывает его губы. "Дурачок, какой же ты ещё дурачок", -- длиннохвостая красавица улыбается, и всем своим свежим телом тянется к поцелую.
КОНЕЦ