О новом рассказе А. Иличевского Львиные ворота

   


В   июльском  номере "Знамени"    за  текущий  год   опубликованы   два новых рассказа Александра  Иличевского 
 ( http://magazines.russ.ru/znamia/2016/7/dva-rasskaza.html ).
  Тема, которую   затрагивает   первый  из  них  "Белая  Лошадь"  (родня,  род,  большая   семья)  к   числу  простых   не  отнесешь.    Но  исполнена  эта    строптивая    тема  А. Иличевским  очень  умело,   с  глубоким     и  искренним  чувством , и  что  особенно  важно - без  суетливой  сентиментальности. Возможно,    для    страховки    от  последней    А.  Иличевский   и  накачал  своего  героя    шалопайством.    Накачал  щедро, но  в  меру. Пропорции  соблюдены -   получилось  очень   убедительно.

Второй   рассказ, " Львиные   ворота", заслуживает особого внимания, поскольку  слишком уж  нетривиальны  те  смыслы, которые  заложены в него. Сюжет  внешне  прост и бесхитростен:  брат  ищет  младшего    брата, сбежавшего  из  дома.     Все   же осложнения       и  хитрости   сюжета   связаны  с  тем,  что  младший   брат  не совсем  в себе - его  побег вызван начавшимся  обострением,  И  потому  нужно  срочно  его  найти  и  заставить  выпить  таблетку.
 Главным  же   осложнением-хитростью    оказывается  место  поиска.  Это -  Иерусалим, старый  его  город в основном и  прилегающие к нему  с востока  районы.
Прогулка  по старому городу Иерусалиму,  одним  словом. С северо-запада от Дамасских ворот  через храмовую гору к восточным Львиным воротам с выходом в Гефсиманию, к Елонской горе; возвращение через те же Львиные к храмовой горе и выход из старого города теперь уж через западные  Яффские ворота.  И  это не просто  прогулка - это  своего рода  объяснение в любви  к великому городу.

"Иногда тут такое ощущение, будто барахтаешься, как пчела в капле меда, — в сгущенном времени.."

 "...Это отдельный мир, и, если в нем не жить, ничего про него не поймешь".

"Главный житель Иерусалима — сгущенное прошлое и будущее время, жаждущее мира и угрызений совести… "

"... Рельеф Иерусалима и предместий — уступчатый,  со  множеством долин, ущелий, оврагов, плато. Это славная и редкая топология: сегодня можно выйти по одной из дуг и в каком-то месте, перейдя на одно из ребер, достичь Яффских ворот; а завтра пойти по дуге в противоположную сторону и, незаметно скользнув по иному ребру, прийти все к той же Цитадели Давида. Ты движешься по поверхности сферы. Идешь ли налево, направо, вверх или вниз — все равно сваливаешься к сердцевине: к одним из городских ворот, за которыми пространство вообще исчезает благодаря своей особой туннелеобразной сгущенности."

"Иерусалим настолько бездонный город, не просто «отдельная вселенная», а универсум, связанный и отражающий весь мир, всю историю и — самое главное — настоящее и будущее".

"...Я не знаю еще ландшафта, который бы так священно — хоть и лишь на четверть часа — оставлял бы вас наедине с небесами."

"Духи милосердия и утешения хрупкие, как кобальтовые стрекозки, небольшие духи покоя — населяли всегда этот город плотнее, чем другие города, — ютясь на чердаках и крышах, на балкончиках и заброшенных винтовых лестницах. В Иерусалим всегда прибывали люди, умытые сомнением."

   Но  не  только  к объяснениям  в любви   сводятся  авторские  комментарии А.Иличевского  к  прогулке  своего  героя  по  Иерусалиму.   Достаточно определенно  звучит   и  другая   тема.

"Старый город полон сумасшедших, некоторые денно и нощно плетутся с молитвенниками по станциям Христовых страстей, некоторые таскаются со здоровенными крестами, впрочем, чаще всего к комлю привинчены колесики, как у продуктовых тележек. Есть среди них и женщины, есть тихие и безбровые, закутанные с ног до головы, а есть порывистые, все время на взводе, с распущенными волосами, как одна ирландка, третий год ошивавшаяся в Старом городе и по монастырям в Иерусалиме и окрестностях — в кашемировом балахоне с вышивкой золотой по подолу: «Я жена Яхве»."
Громадное    скопление   людей  не  в  себе ( "  бесноватых  бродяг" ) обнаруживает  герой рассказа  в  Гефсимании, где   своими  скорбями    делится  с  ним  полицейский  офицер:  "А вдруг на праздник у них случится обострение, кто-нибудь назовется мессией и поведет народ на Храмовую гору?..»
Но  главный  комментарий,    замыкающий     разработанную  в  рассказе тему, появится  в конце  рассказа, когда герой   А. Иличевского,   так  и не  встретив  своего   брата, глянет  на  свое    отражение  в  стекле     около  Яффских ворот:
"На меня смотрел истасканный, сутулый человек, с осунувшимся лицом и заросшими щетиной щеками. Мой брат."
А  затем  нащупает  в  кармане   облатку,  выдавит  таблетку, предназначенную для  брата ,  и   проглотит  ее ...

Нет  сомнений:  рассказ   у  А.  Иличевского получился     вполне антихристианским. Без  прямых покушений  на   евангельский   сюжет, но  с  четко поданной   его  интерпретацией   в  версии,  предложенной   еще  в  19   веке   Штраусом.  Чего   тут   мудрить  с  Боговоплощением...  Вот   мой герой  в  поисках  своего  брата-идиота   прошелся  дважды по  Виа  Долороза_(по  Скорбному   Пути   Христа),  потолкался  у  Елеонской  горы   в  таборе   бродяг и  вот  уже     сам  готов  назваться мессией   и вести  народ  на   храмовую  гору...
Нельзя  не признать  и  той утонченности,  с которой А.  Иличевский     разработал  антихристианскую    тему.  Это  вам не какой-нибудь  Борис  Парамонов, опровергающий  христианство   примитивным  лобовым отрицанием   идеи  Боговоплощения     и тем  самым  безповоротно разворачивающий  монотеизм иудаизма  в  ...  пара-монотеизм.  Здесь   несомненно  реализован  сверхизысканный  ход  - аккуратно, без всякого  публицистического    нажима   подана  мысль, что воплотиться  на заповедных  площадях  Иерусалима   в мессию    проще  простого и  доступно   каждому...
Остается  главный  вопрос  -  зачем   все  это      изящество?  Какой  смысл    волочь в   художественную  литературу    иудейско-христианскую проблему,  да  еще  в  такой  издевательской  в общем-то   постановке. То,  что  именно  эта  проблема  отчетливо проступает  в  этой  бытовой  карикатурке    на  христианство,  очевидно. И  появление  ее в этом  мастерски  сделанном  рассказе  объяснено  может только  обострением  иудейско-христианской  проблемы -  превращением  ее,   постепенным, но  неизбежным,  в  главную экзистенциальную  проблему   сегодняшних  дней.
Иудаизм  к      концу 20   века   вполне   мог  праздновать   победу  в  своем   двухтысячелетнем  противостоянии   христианству.  Две  версии  христианства - католическая  и   протестантская   к   этому  времени  уже в полной  мере  испытали  на  себе воздействие     первоначальной иудейской  закваски    в  христианстве   и  демонстрировали  свою  полную  готовность   к окончательному отказу  от провозглашенного   в Евангелии  подчинения внутреннему   закону(  закону   совести )  в  пользу    закона    внешнего,  сугубо юридического.   В  безнадежно  маргинализированном состоянии находилась, казалось  бы , в  это  время       и третья  версия христианства Православие,  пустившее когда-то  глубокие корни   на просторах  России, где  суровые    климатические  условия   жизни  способствовали     существенному  усилению      потребности   в индивидуальном,  внутреннем  ограничении -  в том   самоограничении, которое   было  провозглашено   Иисусом  Христом и  стало  опорой   евангельского   миросозерцания.
 Ситуация  с  христианством  в  России действительно    казалась безнадежной.  Религиозное  возрождение  в  России, которую на протяжении жизни трех  поколений   и  вдоль,  и поперек,  и   по  диагонали  старательно  утюжили   атеистическим   катком,  и  в самом  деле   представлялось невероятным.  И  тем  не  менее   оно  началось.  О   чем   свидетельствовало   не   только  восстановление  храмов  и  монастырей, но   прежде всего   постепенно переходящее  в  поддержку сочувствие русского   люда  этому   восстановлению. Затаившийся   мистический   инстинкт    обитателей российских , выражавшийся  в последние годы  соввласти  разве что  в  массовом посещении   кладбищ   на  Пасху,  стал  обнаруживать  себя  с каждым  годом  все   четче и   все    чаще .
Исключительная   живучесть, показанная   Православием   в условиях   испытаний,  полностью  несовместимых   даже с  мыслью  о выживании,   не  могла       не  стать  свидетельством  и  исключительности   самого  Православия.     Ведь  именно  в  нем нашла свое  совершенное   выражение христианская   идея  Боговоплощения, с    порога  отвергнутая  иудаизмом  ,  искусно   выделанная   и  возделанная   в жесточайших   спорах   первых    вселенских  соборов и  зафиксированная    в  "гениальной  неопределенности""(  привет  Гайзенбергу  из   5-го  века ) четырех  "НЕ " Халкидонского  собора: Христос Сын Божий, "познаваемый в двух природах неслитно, непревращенно, неразделимо, неразлучимо ".   
Возрождение  Православия  в  России   превратилось,  таким  образом,  в  серьезнейшее  доказательство   силы  и  глубины    христианской     идеи,  а  значит  и   Православия, как   конфессии.  Одновременно,  хотя  это  в  полной   мере  пока  и  не  осознается,   в  этом  возрождении,  в  той по  историческим меркам  стремительности   с  которой  оно  началось,  Православие    заявило  о  своей    столь  же  сильной   и  глубокой внеконфессиональной   -  общекультурной !  -  составляющей.
Разговоры  о  такой составляющей   пока, может  быть,    и  не  покажутся  вполне серьезными. Хотя    нельзя не согласиться   с  тем, что    темпы  религиозного  возрождения, которые   демонстрирует  Россия ,  были  бы  немыслимы      без  сочувствия  и  пусть  пассивной, но  поддержки той ( и  не малой)    части   граждан,  что  о  существовании  у  себя  какого-то  мистического  инстинкта даже  не  подозревает.  Какую реальную  роль  сыграет  мощнейшая   общекультурная  составляющая   Православия  во  многом  будет   зависеть  от  того,   как  разрешится  в  современной  России проблема  церковь- государство. Имеющая  ныне   широкое  хождение   идея раздельного  их существование,  так же  как идея существования  слитного,  оптимальными  решениями  вряд ли   являются.   И  не  исключено,  что  и     эту    проблему  не  разрешить   без   четырех    халкидонских   "НЕ"...
  Но если    в  возрождении     православия  в   России   и в самом  деле находит   выражение  исключительная  общекультурная,  социальная    сила  Православия, то   всякие,  даже самые  изысканные   попытки  его дискредитации, теряют  всякий  смысл.
  Я не  отношу  рассказ   Александра Иличевского  к  подобным   попыткам.  Скорей  всего, здесь   сработала  какая-то  давно   сложившаяся  установка   мышления,  а  начавшееся  почти триумфальное  возрождение  христианства  в России  просто  не успело  на  эту  установку   в полной мере  повлиять.