Разговорились охотники на привале. Савка, мальчишка, взяли впервые его с собой заместо собаки, в воду лазить за утками, слушал эти разговоры. Сидел, звука не выроня, только глаза раскрывались шире и шире, с каждым услышанным откровением.
- Е*ать вовсе не матерное слово, - покуривая трубочку-носогрейку, говорил Матвей Ильич. - Это слово происходит от имени Ева. Адам был первый мужик. Он её, значит, того, вот и слово отсюда. А звали её не Ева - Геба. Она была жена бога Зевса. Вот такой, значит, расклад. За это дело её и попросили. Ну и Адам увязался следом, понравилось ему, значит.
Савка усмехнулся: понял намёк... ну, дядька Матвей! Уж если скажет, то... значит, скажет.
- Подожди, подожди, - быстро, он всегда скороговоркой бормотал и половину слов проглатывал на ходу, сказал Василий Мячиков, - это что же значит, что в Библии сказано - неправда?
Матвей Ильич затянулся трубочкой-носогрейкой.
- Почему неправда? Там одна правда, а в жизни другая. Это нормально.
- В жизни?
- Ну да. В жизни всё из-за этого, - сказал Матвей Ильич.
Он искоса глянул на Савку.
- А ты не слушай... Уток принёс всех?
- Всех принёс.
- Можно и без этого, - сказал Степан Усоротов, серьёзный долговязый мужик. - Даже лучше.
- Кому лучше?
- Да всем.
- Люди с ума сходят "без этого".... а ты...
Разговор прервали тоскливые крики журавлей в небе. Неровным клином журавли тянулись к затухающему на глазах горизонту, чернея сорняками на поле. Такая же тоска проснулась в сердце у каждого, кто сейчас сидел у костра. Беспричинная - и потому безысходная.
- Душа запросилась, - сказал Матвей Ильич негромко.
Он кашлянул...
- Савка, ты точно всех уток собрал?
- Точно.
- А у тебя есть баба?
- Кто?
Парень смутился... Мужики заржали:
- Какая баба... Он посмотреть туда боится, тоись...
- Ха-ха-ха... баба... сопливик подавать.
- Не смейтесь, сами такие были.
- Савка, сходи до уток, собери. Одну возьми себе, так и быть. Вместо бабы... покрякаете вместе.
- А-ха-ха!
- Ну, ладно, - сказал Савка. - Я вам... мужики, я вам это ещё запомню! Сами будете утей своих собирать по воде, раз такое дело. А то - собаки у нас заболели, вышли на бюлетень... Я вам устрою бюлетень.
Савка вынул из-за щеки чинарик, ткнул в зубы. Поднял ногу чуть не до уха - с подошвы снял чиркаш:
- Опа! Чиркаш! Рассказ Мэ Койкого.
Чиркнул, закурил. Выпустил дым тремя колечками. Мужики, прибрав ружьишки поближе, смотрели на Савку, не узнавая - он ли? А как преобразился...
- Ну, пока, мужики. Сукам привет вашим, пусть поправляются. А вы вообще сами не эти - не пидарасы, часом? Не пидафилы?
Сказал - и, не дожидаясь, шагнул за круг света, как провалился в темень. Не было Савки на свете.
Он шёл, радуясь. Кусты битком набиты мужиками, все в ватниках, по-рабочему. Мужики теснились, толкали один другого, шушукались, шептались, шарах-шарах. Глазели на Савку из темной, тесной пустоты, где и места нет никому, потому и пусто. Савка шёл, радуясь. Он попыхивал чинариком и совсем не думал, что будет дальше: будет день, будет и пища. А какой день? Вчерашний!
Вдруг, откуда ни возьмись - заяц! Серый, промелькнул, как ватный тампон - и сдох... И второй, третий... двадцатый. Зайцы бегут. Медведи, лисы рыжие, единорог проскакал на трёх ногах, раненый.
- Вот на. Что за чудо из чудес?
А то не чудо. То ноги. Пара ног, великанских, выше самых высоких сосен и елей, прошли рядом. Едва успел увернуться от гигантских каменных башмаков фабрики "Скороход"... С треском, со стоном прошли ноги в ту сторону, откуда Савка, и там послышался крик нескольких голосов. И стихло всё опять.
Савка встал, зная, что от этих ног не уйдёшь. И точно: прошло минут несколько, ноги обратно. Подошли, встали.
Глядь, а это старичок маленький.
- Здравствуй, Савка!
- Здорово, если не шутишь.
- Какие шутки.
- Ну, здравствуйте тогда. А это чьи ноги?
- Эти? Мои.
- А как же... а вот же твои.
- Те же. Эти в нормальном виде, а те, большие, в макросе. Не пугайся. Лучше вот глянь туда.
Из глубины поднимался луч. Белый, такой белый, что в глазах потемнело. Из самой матушки земли поднимался этот луч, и возносились к небесам охотники, но без ружей. Матвей Ильич, Василий Мячиков, серьёзный мужик Степан Усоротов. Кружась мотыльками, в белом луче летели они вверх, пока не скрылись из виду совсем.
- Дяденька, пропали.
- Погоди, не спеши, Савка.
Что-то там крякнуло вверху, потом ещё, потом сразу много-много уток. И кубарем, турманом, камнем вылетел из верхотурья Василий. А за ним Степан Усоротов. И тоже вниз пикирует. Последним Матвей Ильич вывалился. Все трое пошли на посадку: плюхнулись в болото, плюх, плюх, плюх... и всё.
А на том месте, где привал был, ещё помигало светом, поманило. Да и погасло уже окончательно.
- По делам их, стало быть, - сказали ноги большие. - А ведь я и про тебя знаю.
- Что знаешь?
- Да, пожалуй, всё знаю. Что пишешь, знаю. По ночам в тетрадку. Ай-яй-яй, пионер Костыльков...
Старичок полез за щеку, вынул связку тетрадок общих. Одну раскрыл наугад - дал Савке:
- Читай вслух...
Тот взял, полистал взад-вперёд:
- Да тут же нет ничего. Страницы пустые.
- Пустые, говоришь? А это что: "Женщина была маленькая. Как утка. Круглое щекастое лицо её ничего не выражало, кроме чистой радости бытия, движения, обладания двумя баулами. Набитые битком, они стояли у неё под ногами и мешали всем...". Ну? Вспомнил? А вспомнил, так читай дальше!
- Э... кхм. Ну, коли так... "...мешали всем. Пьяный лётчик, что приставал к ней, был сухой, злой, жилистый. В звании майора. Он успел наведаться в вагон-ресторан. От него разило коньяком. Теперь, после коньяка, ему захотелось. Женщина хлопала руками, как утка. Она то и дело пыталась встать, но всякий раз снова садилась, оправив юбку.
- Ну-у-у, - гудел майор, нажимая, наваливаясь на неё, тесня в угол дивана. - Ты-ы-ы... Я-а-а... Ну-у-у... ы-ы-ы...
- Перестаньте, - сопела утка, - ну перестаньте... что вы делаете...
- Я-а-а, ы-ы-ы...".
- Вот это у тебя хорошо вышло, диалог этот, - похвалил старичок. - Ну-ну, продолжай. Страсть хочется отведать, чем дело кончилось.
- Чем кончилось, - Савка хмыкнул. - Известно, чем. Не буду читать дальше. Да вы же и так знаете, - к месту вспомнил он, - знаете ведь?
Что-то пронеслось высоко-высоко, так далеко отсюда, что глаз не успел схватить, а только мозг зафиксировал состоявшееся. А звук добежал через промежуток, через паузу. Звук, словно ножом протянули по железному полотну: долгий и визгливый, радостный...
- На третий круг пошло, - непонятно о чём, сказал старик.
Он приставил палец к ноздре и высморкался в землю. Потом приставил к другой ноздре - и опять. Вытащил из кармана носовой платок, развернул - платок оказался размерами с хорошую скатёрку - помахал фигурно, опять сложил и спрятал обратно в карман робы. Закончив, сказал:
- Дурак. Ты хоть знаешь, у кого сюжетец скоммуниздил? Баба с лётчиком в купе. Это писатель Юрий Нагибин. Есть у него такой эпизод. Но у тебя лучше.
- Нагибин... Не читал. Может, Нагубин? Или Подгубский.
- А это ещё что за фрукты? - удивился старец. - Я таких не знаю.
- И я не знаю.
- Присядем.
"Наблюдая за ними, я понимал, что оба пребывают в состоянии изменённой реальности. Женщина пасла гусей, погоняла их длинной хворостиной; готовила обед мужу, борщ закипал в чугунке, а она загодя нарезала хлеб на деревянной досочке; кормила грудью ребёночка, смаргивая солнечного зайчика, от начищенной сковородки прыгающего на лицо... И всё это сразу, и вопреки назойливому пьяному офицеру, пихающему свои руки не туда, куда надо. Он был так же реален, в купе, как её гуси, борщ, муж. Он был даже более реален. В отличие от реальности рефлективной, эта реальность требовала немедленного ответа, признания себя как подлинной реальности, а значит - единственной на данный момент. Из неё не было выхода. Поезд выходил за пределы пути, купе за пределы состава, и два человека, две случайно совпавшие во времени и в пространстве иллюзии, выкатились и покатились, переворачиваясь, то одна, то другая сверху, вниз по недолгому, поросшему чахлой серой травой откосу - и дальше, дальше... дальше."
- А зачем я пишу это?
- Тоску гонишь, - сказал старичок. - Тоска, она поперёд тебя родилась.
- Как это?
- Помнишь лучшее. А видишь другое, худшее. Вот и тоска. У всех так, не только у тебя. Все как-то сообразуются с этим. Один пьёт, другой курит. Третий пляшет, но яйца мешают. Ты сиди. Я тебя сейчас поспрошаю.
И руки возложил на плечи Савке. Сразу температура упала ниже нуля. Темно сделалось. Снег повалил, как под Новый год: крупными белыми пятнами, мохнатыми... Чудно: нигде снега нет, а тут как в конусе сидишь. И всё морозит, примораживает. Одет ведь по-летнему.
- Дедушка, хорош морозить! Яйца примёрзли уже, не чувствую.
- Не чувствуешь? Это хорошо. Значит, можно и поспрошать. А то не усидишь ведь, метаться станешь. Ну, говори давай.
Сам себе удивляясь, Савка заговорил низким голосом, как из бочки, - бас не бас, но вроде того:
- Вся глубина моей мерзости открылась мне вдруг. Знаете ли вы, что такое - вдруг? Это как в яму ухнул, там полно сальных гадов, а ты один из них... И ведь не то что сейчас ухнул, нет, давно уже в этой яме пребывать изволишь, - именно изволишь, именно, - потому, согласитесь, без собственной воли эти дела не делаются.
- Всё правда! Так, как я и думал, - прервал его дед. - Всё верно. Я тебе сейчас расскажу, но только мамке не говори. Обещай.
- Не скажу, деда. Это про что будет?
- Это про всё. Была, значит, война на небе. Михаил и его дружки воевали против дракона. Ну и побили те этих.
- Кто кого, дедушка?
- А какая разница? Побили, и всё. И с неба спустили. Вот и вся история.
- Вот так история, - Савка засмеялся, - стоило яйца морозить... А я с какого бока?
- А с такого, что человек на небе жил... был. Человек существо духовное. А против Бога возмутился - и полетел вверх тормашками, вместе с остальными.
- И стали ангелы - бесами? А люди?
- Люди никем не стали. Кем были, тем стали. Ну какой из тебя ангел? Пуще того, бес... Бабу вот боишься... ребёнка не обидишь.
- А они? Матвей Ильич, дядя Вася, Усоротов Степан. За что их, дяинька? Матвей-то Ильич ничего был. Уважительный. Выпьет, тятей назовёт.
- Тятей?
- Тятей назовёт.
Старичок рассмеялся, меленько так, будто чёрный горошек просыпал сухой:
- Сам же сказал - педерасты и педофилы...
- Я таких слов не знаю.
- Ну иди тогда, иди. Уток своих кормить. Только мёртвые они.
- Почему?
- Времени прошло много.
- Живые, мёртвые... какая разница?
- Разница... один кормит, другой дразнится.
- Как же мне называть тебя, дедушка?
- Зови просто: дед Пихто.
- Которого не видел никто?
Дед засмеялся, топнул ногой...
Снег перестал. Удивляясь, Савка пошёл было в темноте. Но тут же зафигачился лбом в твёрдое сверху, спасибо, что не в глаз.
- Да... снесить-те грех! Что за ерунда?!
Пощупал рукой, а это корень древесный. И вот ещё, и ещё висят.
- Ну, дедушка. Так это под землю меня... вот это дедушка, добрый.
А словно кто ногами затопал. Сверху-то. И стала земля сжиматься, давить на Савку. Как, скажи, крышка. Он и побежал: задавит к чёрту... А всё ниже потолок, на плечи давит, спину сгибает. Савка на четвереньки, скачет по-собачьи: Господи, не выдай, Господи помилуй! Уже лёг на живот. Ползёт, как змея, извивается. Ногти обломал, коленки сбил: Господи, не выдай... Господи, помилуй!
И через камни последние, ломая корни, вывалился в свет белый мячиком и покатился вниз, аж в глазах чересполосица такая, знаешь... Встал - сам голый, одежонка висит порванная полосами, и кожа так же - полосами, лентами кровавыми.
- С днём рожденья, Савл?
- Да какое... ну, да. С днём рожденья.
"Рисовать умеешь? Тогда нарисуй двор. Забор, калитка. Дом не обязательно. Двор - это забор. Даже калитка не обязательно.
Сидит человек. Топор в руках. Он выделывает из большого бревна лодку-долблёнку. Делал когда-нибудь, нет? Работа большая, трудоёмкая. Долгая. Надо успеть. Этот человек Адам. И топор у него каменный.
Не мешкая, рисуй второго: вот он, входит в калитку. Сейчас у них будет разговор, а мы послушаем.
ЗМЕЙ-Я.
Лодку мастрячишь?
АДАМ.
Гробик.
ЗМЕЯ-Я.
Для кого?
АДАМ.
Для неё.
ЗМЕЙ-Я.
Живая же.
АДАМ.
Живая... всё равно, что мёртвая. Ему, вишь, потребовалась зачем-то. Мы знаем, зачем. Так в гробу и понесу.
ЗМЕЙ-Я.
Не носи, возмутись.
АДАМ.
Было бы из-за чего.
ЗМЕЙ-Я.
Вот это верно.
АДАМ (опускает топор).
Просто, по человечеству обидно. Знаешь, какая она! Встанет и смотрит. Занавеска висит, а она смотрит: как у неё складки, как что... Часами стоять может. Или вот букашка. Букашка ползёт - а она смотрит: как у неё крылышки, как что... Целыми днями может стоять. И ни маковой росинки не возьмёт.
ЗМЕЙ-Я.
И не даёт?
АДАМ (возобновляет работу).
У тебя одно на уме.
ЗМЕЙ-Я.
Живые, мёртвые. Один хрен. Мёртвая то же самая, что живая.
АДАМ.
В смысле?
ЗМЕЙ-Я.
Всё то же самое и тоже ненадолго.
АДАМ (опускает топор).
Красивая.
ЗМЕЙ-Я.
Ну, и ?..
АДАМ.
Всё ему достанется.
ЗМЕЙ-Я.
Красота при ней. Ему... только это достанется.
АДАМ (бьёт топором).
Только это... мало, что ли...
ЗМЕЙ-Я.
А красота, как была, так и будет. Даже ещё лучше будет. Ещё красивше. Они только расцветают после этого.
АДАМ.
Не знаю, не знаю.
ЗМЕЙ-Я.
А туда загляни! Ведь, мерзость.
АДАМ.
Ну, это как посмотреть.
(Бросает топор)
Знаешь, я что... я тут подумал. Мне кажется порой, что я прожил жизнь всего человечества.
ЗМЕЙ-Я.
Фактически так и есть.
АДАМ.
Изнемог я.
ЗМЕЙ-Я.
Это потому, что ты первый. Первый прожил жизнь. За тобой другие, тоже будут так же... это жизнь, Адам. В жизни так.
АДАМ.
Заглянул я в себя. Вся глубина моей мерзости открылась мне вдруг. А что такое - вдруг? Это как в яму ухнул, там полно сальных гадов, а ты один из них... И ведь не то что сейчас ухнул. Давно уже в этой яме пребывать изволишь... потому, сам знаешь, без собственной воли эти дела не делаются.
ЗМЕЙ-Я.
Пойдём, брат, туда, я тебе что-то покажу.
Они уходят. Через некоторое время ЗМЕЙ-Я выбегает. АДАМ гонится за ним с топором.
АДАМ.
Да я тебя... Так огрею! Ишь, чего удумал.
ЗМЕЙ-Я.
Огреть всякий рад. А вот обогреть..."
- Савка! Савка... Матвей Ильич звонил. Просил кланяться, мол, ждут уже тебя они...
- А, ладно, мам... Побегу я!
Савка закрыл тетрадку.
"Человек когда мыслит, то к нему с мыслями приходит что-то. Недаром говорится, мнение - второе падение. Может, и не падение, но и не взлёт, это уж точно, - думал Савка, пока шёл неспешно через рынок к реке. - Вот я, например, свои мысли читаю, уже готовые - так прямо и нарисовано всё: бери, читай...".
Его внимание привлекла странная пара. Он и она. Они.
Они вдруг сделались большими, очень большими, и сразу - прыжком: вот они ещё нормальные, а вот - уже вровень с крышей пятиэтажки. Мужчина, тот и повыше даже, он и в обычном масштабе был выше дамы.
Савка знал, что это значит. Показывали в детстве. Предмет, ну дверь, скажем, внезапно приблизится к самым глазам, а он не двигаясь лежит в постели. Потом так же отодвинется и займёт прежнее место. Или вдруг язык во рту сделается огромным и тяжёлым, как рыба-кит, что не пошевельнёшь, с места не стронешь. Словно это и не его язык, а великана незапамятных времён, которого был осколком.
Словом, нечисть.
Обычный человек как воспринимает мир? Как борца. С ним нужно бороться, нужно его победить. Это нормальное мужское восприятие мира.
"Голубой" смотрит на внешнее как на продолжение себя. К себе как относятся? Любят, балуют, потакают.
А есть ещё такие... не мужчина и не женщина. Эти смотрят фрагментами, как будто листают книгу. Здесь остановимся, а это можно пропустить. Творческое восприятие.
Савка с огорчением увидел, что ни глубины, ни остроты в этом "восприятии" нет, что он тянет из себя вялые и анемичные мысли, полуживые, как глисты. Тянет и знает сам, что место этим мыслям... понятно, где.
Савка засмеялся. Он засмеялся, как маленький, во всю мочь, и побежал вприпрыжку - туда, где на реке уже раздавались гулкие, весёлые крики охотников.
8 ноября 2016 г.