- Тань, а если бы ты своего Витька с какой-нибудь стервой застукала, ты бы кого убила – его или эту гадину?
Нинка-кондукторша, Танькина сменщица на 35-м автобусном маршруте, как никто, умела задавать самые насущные и злободневные вопросы, но почему-то всегда не вовремя и не к месту. Сосредоточенно пеленая вчерашнюю выручку в тугие монетные колбаски, могучая Танька на полном автомате буркнула:
-Да я бы их обоих порешила!
Нинку такой ответ вполне удовлетворил, и она замолчала, задумавшись о своём, наболевшем. А подумать было о чём.
Жизнь – штука непредсказуемая, и принимать её приходится в любом виде, каким бы местом она к тебе не повернулась. Нинка давно поняла эту житейскую мудрость, и поэтому не особенно парилась, очутившись после очередного увольнения в дребезжащей автобусной колымаге, но не в качестве пассажирки, а её полноправной хозяйкой. Когда девушке далеко за тридцать, (а точнее – сорок два), привередничать в выборе работы не приходится. А тут – график «три через три», с работы-на работу развозят, каждых два часа – пятнадцатиминутный перерывчик на отдых и перекус.
Работа хлопотливая, но весёлая. Просто обхохочешься иногда. Хотя, конечно, есть и неудобство: просыпаться в полшестого утра. Да ещё то, что в двенадцатом часу ночи, когда наконец-то встаёшь на твёрдую городскую мостовую, качает, как заправского матроса, и в глазах мельтешение – рубли, «двушки», «десятики»… «двушки», рубли, «десятики»…
Нинка – одинокая. Знаете, по нынешним временам это даже хорошо. Вот детным одиночкам не позавидуешь. Да и у замужних товарок особого счастья не наблюдается. А Нинке-то что? Встала полшестого, малосемейку свою – на ключ, и весь день голова ни об чём не болит.
Ёщё полгода назад, когда Нинка только-только устроилась в автобусное городское хозяйство и начала познавать тонкости новой профессии, в первую же рабочую неделю ей пришлось сменить три автобусных маршрута. Тут-то и открылась для неё подлинная суть её роли в автобусной иерархии: нет, вовсе она не хозяйка автобусных апартаментов, а всего лишь служанка всемогущего господина, владыки и повелителя двухдверного, четырёхколёсного автобуса-инвалида, мудрого и опытного водителя категории Д Татарчук Виктора Петровича. Или Мамедова Алика Загитовича. Или виртуоза автобусных гонок – Владика Семёнкина.
Для водителя автобуса кондуктор – это, почти вторая жена. Что ни говори, а с раннего утра до поздней ночи вместе в малометражной автобусной коробке, в непредсказуемых погодных условиях на непредсказуемых городских трассах. Тут к выбору спутника по автотранспортной жизни надо подходить серьёзно и по потребностям: кому и пары беляшей да матершинного анекдота хватает, а кому-то полную иллюзию семейной жизни подавай. В общем, переходила Нинка из одних водительских рук в другие, пока наконец-то не обрела свою вторую рабочую половинку в лице неразговорчивого пятидесятилетнего «женатика» Николая Садчикова. Основательный и неторопкий Коля каких-то особых предпочтений не имел, но сразу предупредил, что визгу и скандалов в салоне не потерпит. Так что, все свои кондукторские проблемы с пассажирами Нинке решать самой и мирным путём.
Так и стали они жить, то бишь, колесить по 35-му городскому маршруту. Нинка согласно неписанного дресскода автобусных кондукторш всея Руси, коротко постригла свои жесткие чёрные патлы, чтобы не требовали расчески в течение дня, упрятала всю косметику с глаз долой, (хотя, нет: «губнушку» всё же вернула обратно в сумочку), нарядилась в красно-синий китайский, спортивный костюм, удобные растоптанные кроссовки, а на шею повесила объемную мужскую барсетку со множеством карманов и карманчиков для мелочи.
Никогда-никогда за все свои сорок два года Нинка не числилась в списках сексапильных красоток. Так себе, не то - не сё, нечто непримечательное, маленького роста, бледно-серо-чёрное. Может, поэтому и замуж не вышла: так никто и не заметил, не пригляделся по внимательней. Была бы уродкой, так хоть бы нагло разглядывали да глазели вслед. А так – будто невидимка, будто и нет её.
Но теперь, в дребезжащем салоне автобуса, в яркой китайской одежонке Нинка была королевой. Никто и не догадывался, что отнюдь не она главная владычица салонно-автобусного царства. Все тянули к ней свои ладошки с монетками, услужливо разворачивали льготные удостоверения, выясняли подробности маршрута и послушно продвигались во внутрь салона. А когда темнело, и спадала волна трудового люда, автобусные двери впускали одиноких подвыпивших мужчин, часто норовивших обнять Нинку, говоривших всякие глупости и жаждущих продолжить знакомство. Но Нинка, эта неприступная королева горавтотранса, блюла себя строго и непреступно, памятуя, что водитель Коля Садчиков неодобрительно наблюдает за ней в своё кабинное зеркальце.
А этот пассажир сразу показался Нинке каким-то особенным. Он, как бы нехотя протиснул сквозь распахнутые створки автобусных дверей своё широкое тело в длинном плаще с толстой колбаской лохматого шарфа на шее. Плюхнулся на ближнее пустое сидение и, оглядевшись, поманил Нинку согнутым пальцем.
Это был поздний, предпоследний автобусный рейс в Нинкиной трёхдневной рабочей смене. Она устало побрела по почти пустому салону к новому пассажиру. Тот, широко улыбаясь и стараясь басить не очень громко, доверительно задышал ей в лицо экзотическим, пряно-сладким алкогольным ароматом:
- Милая девушка, видите ли, я забыл своё портмоне. Понимаете – ни рубля! Но я художник, я могу нарисовать ваш портрет в качестве оплаты. Мне бы только карандашик или ручку. Да бумаги листок.
- Прямо сказка какая-то! – подумалось Нинке. Но – портрет! Портрета у неё никогда не было. Она даже фотографироваться не любила. А тут – портрет!
Бумага и ручка тут же нашлись, и теперь Художник то резво чиркал ручкой по бумаге, то подолгу отрешённо смотрел в окно. Нинке было боязно подойти и рассмотреть нарисованное, боязно спугнуть ещё не родившееся чудо.
Художник явно никуда не торопился. Автобус заканчивал свой последний рейс, когда Нинка всё-таки подошла к засидевшемуся пассажиру:
- Мы скоро повернём в депо. Вам на какой остановке выходить?
- Я не знаю… Понимаете, я ушёл из дома… Совсем, понимаете? Я не хочу никого видеть… А можно к вам? Мне бы только переночевать.
От такой наглости у Нинки даже дыхание перехватило, и глаза на лоб полезли. Но это чудо в мешковатом плаще и с лохматушкой на шее смотрело такими по-детски безгрешными глазами, что Нинка, молча, кивнула в ответ.
Так же, не проронив ни слова, они тряслись в холодной «служебке», так же, храня молчание, как заговорщики, они вышли возле Нинкиного дома, поднялись на второй этаж.
От волнения Нинка долго возилась с дверным замком, и когда, наконец-то, открыла дверь в свою отшельничью норку, то Художника прорвало. Он заговорил, и говорил, и говорил своим глуховатым баском, драматично тянул паузы, заглядывал Нинке в глаза и театрально порывался целовать ей руки. Она плохо понимала, какую Ларису с такой обидой проклинал Художник, кто такие Борис и Рая, и почему они так невзлюбили несчастного Художника и ещё много-много разного про что-то очень личное и больное. Кое-как уложив его на свой хлипкий диван, Нинка выключила свет и пристроилась в разложенном кресле. А Художник всё басил и басил, тяжко и шумно вздыхал и всё тянул к ней свои большие мягкие руки.
Проснулась Нинка на диване. Одна. Как, когда и куда сгинул Художник, она не слышала. Трёхдневный рабочий марафон делает сон крепким до беспамятства. Да был ли мальчик? Была ли бредовая сказка про Художника? Нинка встала, оглядела комнату: всё, как всегда, всё на своих местах. Нигде ни следа вчерашнего гостя. И только тут она заметила белый листок бумаги на прикроватной тумбочке. Белый-белый, испещрённый синими штрихами листок из блокнота с совсем незнакомым, чужим, красивым женским лицом и подписью «Это вам, Лариса.»…
-Тань, а что, если бы твой Витёк был художником, и разных других женщин рисовал?
-Художником? Мой Витёк!? Ну, Нинка, ты совсем…