«Знаешь, я чувствую себя Альбером Камю, пишущим повесть «Письма к незнакомке». Ты снова молчишь… А ведь только что обещал забросать меня посланиями. Из телефонного разговора я понял, что Петра Фомича уже нет с вами… Да, грустно.
Ещё ты говорил, что охотишься на кекликов. Я сразу вспомнил сказку Щедрина «Медведь на воеводстве» Там Топтыгин в чине майора, назначенный Львом управлять сложным лесным хозяйством, съел Чижика. Бедный кот! Как ты измельчал… Ладно, если бы выслеживал снежного барса или хотя бы горного козла. Я всегда ставил тебя на одну доску с Хемингуэем, который, сам знаешь, охотился на тигров, слонов, на удочку ловил акул, а ты кеклика подстрелил…
Думаю, тебе давно пора сделаться настоящим Хемингуэем, написать своё «Прощай, оружие!», и мотивов, поводов к этому предостаточно. Ты не раз подчёркивал, что коммерцией занялся для того чтобы прилично существовать, достойно кормить семейство. Это понятно. Но сколько же тебе нужно для полного счастья? Наверно, уже задумываешься, как бы похудеть, чтоб не скакало давление. Ты, котяра, давно уже забурел и забыл о своём божьем даре. Торговать может всякий, даже пошлый дурак; я сам в девяностые годы торговал излишками овощей с дачи. Занятие противное.
Нет, я конечно, уважаю твой выбор, понадобилось и мужество, и свойственная тебе умственная сноровка, но, кот, надо успеть сделать главное дело жизни – оставить по себе чекан души, а это для тебя скорее всего литературное творчество. Я знаю, как ты пишешь, у тебя есть талант, не греши же против небесного дара. Работая в органах, ты накопил превосходный опыт, которому позавидовал бы и Жорж Сименон. Обработай же и подай его в виде рассказов и повестей. Лучшего занятия для душевной гармонии ты не найдёшь. Только одно меня беспокоит: сберёг ли ты за годы торговой практики свои нервы?.. Ну будь здоров, буржуа и жлоб в одном флаконе».
«Поздравляю тебя, мерзкий кот, с Днём рождения, хотя живёшь ты исповедуя принцип пошлой бабёнки: с глаз долой – из сердца вон! Я таким образом поступать с тобой не могу, слишком много места занимаешь ты, нехороший человек, в моём сердце. Часто в горести перечитываю твои письма, коих у меня целая вязанка. Боже!.. Каким ты был замечательным другом! И что с тобой стало!.. Я ещё по наивности думаю: может быть, что-то вернётся из тех душевных состояний, когда мы с полуслова понимая друг друга, могли проговорить всю ночь. Неужто всё так ущербно в твоём нынешнем самосознании? Не могу поверить… не могу понять и смириться с этим не могу! Будь здоров! Вечно твой Алекс».
«Ну-с-с, благородный кот, имею честь поздравить тебя с появлением на свет Божий… Никогда, наверно, не перестану изумляться самому феномену жизни. Вот когда-то миллиарды лет назад в пустом, бесприютном пространстве космоса металась мировая душа… Ну точь-в-точь как это у Чехова в первых сценах «Чайки». Только там изображался конец всяческой истории: «…Все жизни, свершив свой печальный круг, угасли». Героиня Заречной, эта самая мировая душа, скорбно сетует: «Холодно, пусто, страшно…»
Можно вообразить, что точно таким же было и начало, зарождение жизни. Прошли колоссальные временные периоды, прежде чем сформировалась чудесная планета, где по утрам над речкой, точно вуаль, стелется туман, разноцветными искрами солнце высвечивает росу на лугу, и ласточки радостным щебетаньем приветствуют начало нового дня. И мы сами как непостижимая уникальность природы, имели возможность быть среди всего этого – любоваться, мыслить, перемещаться в пространстве и времени. Поднимаю бокал за твоё кошачье здоровье. Удач и бодрости духа!»
На этом переписка друзей оборвалась совершенно. Климов со всей очевидностью понял, как прав был Артур Шопенгауэр, полагая что самый главный и самый надёжный источник радости, золотоносный рудник – это внутреннее достояние души – то есть, собственная мудрость, способность мыслить и наслаждаться всей палитрой эмоций, оценок и переживаний, умение многомерно чувствовать уникальность всех своих реакций на суть происходящего в мире. А всё, что человек получает извне, - иллюзорно, шатко и преходяще.
В жизни Климова происходили перемены, когда это внешнее почти напрочь потеряло для него какую-либо ценность. Он давно уже смотрел на жизнь как бы из космоса. Многое, что творилось в стране, удручало; годы безвременья, распад, разруха – всё это подталкивало к решению противопоставить себя обстоятельствам, а заодно и проверить, что же в самом деле достиг он как личность, философ и т.д. и т.п.
…Теперь, когда его ничто уже не удерживало на юге, когда был продан домишко, в котором Климов прожил десятилетия, но зато своей жизнью человека немного странного, одинокого, - теперь он окончательно решил перебраться в Россию, о чём мечталось давно. И вот ехал теперь в Москву.
На Пушкинской площади около витрин газеты «Московские новости» толпился бесцельно слоняющийся народ. Развлечением тут являлась непрекращающаяся беседа о политических событиях в стране. Трое мужчин в годах, весьма потрёпанные жизнью, твердили: такое, дескать, сейчас время, что можно ожидать всего. Высказывались убеждения, что Горбачёв ничего хорошего стране не даёт, а Рыжков уже не тянет или ему не дают. И всей ситуацией в стране управляют коррумпированные личности.
- Главный мафиозо у нас, конечно, Лужков! Сомнений быть не может… - уверял некто тоном старого управдома среди прочих, равнодушно взирающих зевак.
Другие митингующие сетовали, вспоминали какие прежде были замечательные вина, настойки, а теперь что?
- Вот были «перцовка», «зубровка», «спотыкач», «андроповка» тоже ничего, хотя как водка она хуже «особой», зато единственная в своём роде потому что подешевела…
Далее без всякого перехода заговорили о Ельцине, мол, ничего он уже не может и тоже вполне себя уронил, ждать от него нечего.
- Самое естественное его место, между прочим, здесь, когда он заправлял горкомом партии… Лихо действовал, не церемонился с секретарями – снял очень многих, потом пошёл по второму кругу – это уже дурь, и тут его самого подмяли… Мешок на голову и с какого-то моста, говорят, сбросили. Может, он бредил спьяну?
- Эх, вот если кто живёт теперь, так это кавказцы, евреи, то есть, люди, имеющие деньги и мощную солидарность, не то что мы, русские…
Женщины энергично судачили о марксизме, доказывали что это была ошибочная теория, извращённая социология. И тут же переключались на инопланетян:
- Я вот здесь, под Москвой, очень близко видела пришельцев из космоса. Прилетела тарелка, вышел из неё человек… Высокий, а лицо у него какое-то странное, часто меняется. Нос как-то мерзко выдвигался или исчезал совсем… Я чувствовала слабость, невладение собой.
Молодёжь у витрин «Московских новостей» торговала свободной прессой, предлагая всем любопытный выпуск «Горбачёв: путь наверх». На титульной странице газетёнки Михаил Сергеевич был изображён в корзине воздушного шара. Лицо советского лидера выглядело печально-карикатурным. Вдруг откуда-то, как из-под земли, возник молоденький милиционер, цепко схватил двух подростков за руки и потащил в отделение. Юнцы, распространители запрещённой прессы, жалобно запротестовали.
- Зачем? – заворчали, зашевелились в толпе мужики. – Напрасно! Что они преступники что ли!
Женщины тем временем, не замечая в действиях лейтенанта притеснений свободы слова, с явным сладострастием упрекали Раису Максимовну:
- Ну кто она такая, княгиня что ли!..
А рядом с ними какой-то очкастый дядя увлечённо рассказывал, убеждал митингующих в том, как хорошо выглядит Америка, как она богата и как он, будучи там, ожидал напастей, подавленности, о которой прожужжал все уши Валентин Зорин. Но тщетно. Ничего такого очкарик там не почуял.
- А быть богатым – это очень, очень хорошо, это достойно человека, который не должен подобно низкому животному думать о куске хлеба, добывать его с боем.
Вечером того же дня Климов прошёл по Арбату, но ничего нового, радующего глаз, не приметил. Серая, бестолковая толпа надвигалась бесконечным потоком, моментами, словно морская волна, тащила куда-то противоестественно и нелепо. Вечерело, и нужно было подумать о ночлеге. Про гостиницы Алексей и мечтать себе не позволял, зато в пригороде по объявлению вскоре оказался на частной квартире у мужика, от которого разило водочным перегаром. Комнаты показались узкими, грязными, и если бы Климов явился сюда пораньше, то наверняка ушёл бы искать другое место. Хозяин бодро рассказывал про своих постояльцев:
- Жили тут недавно авиационные диспетчера, пили много, регулярно, но экзамены сдали на пять… Поставили преподавателю по поллитру коньяка.
Ночью, едва Климов заснул, послышалась возня, стук и топот, включился свет. Оказалось, что один из постояльцев, безобидный малый, плотно закрыл дверь, на которой не было ручки и привёл хозяина в состояние бунта.
- Зачем ты это сделал?! – дико вопрошал удручённый дядя. – Теперь иди куда глаза глядят.
Попытался открыть дверь отвёрткой – не удалось, стал передвигать мебель.
- Хозяин, это не дело! Мы пришли отдохнуть, а ты не даёшь.
- Да я понимаю, - соглашался мужик и продолжал греметь.
Утром Климов поднялся и оглядел случайную ночлежку, попутно вспомнив пьесу Горького «На дне».
«Боже мой, куда только не заносит судьба! И всё равно мне нравится путешествовать… Теперь меня ждёт Питер».
Почему именно Санкт-Петербург Климов и не пытался чётко себе объяснить. Попросту ему мнилось что там будет интересней чем в канительной, неуютной Москве. В плацкартном вагоне, куда он протиснулся через толпу на перроне, было опять же тоскливо и холодно. Испытывая раздражение, незадачливый путешественник ждал когда попутчики разложат по полкам багаж, устроятся сидя или лёжа. Но была ещё середина дня, и колгота в проходе вагона не прекращалась. К тому же Климов чувствовал неудержимую тягу ко сну; сказывалось ночное бдение у хозяина ночлежки. Пришлось забраться на верхнюю боковую полку.
После двух часов полудрёмы Климов очнулся уже в другом настроении. Московское уныние рассеялось, но вскоре неприятно аукнулось: Алексей раскрыл коробку «Птичьего молока», купленного у кооператоров, попробовал конфету. По виду и вкусу чётко угадывался маргарин.
Поезд между тем весело мчался просторами Центральной России мимо облетающих рощ и перелесков; жёлтые, багряные лисья клёнов создавали впечатление как от картины Исаака Левитана «Золотая осень». Холодный ветер гнал над прозрачными далями растрёпанные белесые облака, окна вагонов то и дело озарялись солнцем. Некоторое время около Климова сохранялась тишина, нарушаемая размеренным стуком колёс. Пассажиры держались скромно, так что и послушать было некого. Напротив верхней боковой полки спал почти голый студент или турист. Не прошло и десяти минут, как в вагон ввалилась свежая публика: двое колхозников, ещё один человек неопределённого звания и женщина, как выяснилось из разговора, преподаватель математики.
Разместившись, они затеяли бурную дискуссию о всеобщей апатии, царящей в обществе, вопиющей несправедливости, разрухе. Мужчины всесторонне судили о перестройке, о политике властей – абсолютно пошлой и неумной. Много запальчиво спорили, но сходились на том, что главный принцип тех, кто рулит, - надувательство, возведённое в небывалую, немыслимую прежде степень.
Женщина-математик особенно была нетерпима к государственникам, что управляют так бездарно и подло. Сама она, сухонькая, немолодая, с озлобленным лицом, выдавала вождям такие оценки, что Климову становилось неловко за педагогику. Всех в равной мере обижало обстоятельство: людям не дают как следует жить.
Внезапно проснулся турист, при этом молча, по-хамски встал ногами на столик и смотрел на спорящих с отрешённым видом сверху вниз, словно инопланетянин. Затем к всеобщему удивлению он втащил наверх свои башмаки, опасаясь, должно быть, что их украдут.