- Ты представляешь, братан, мы – философы, это навечно, это звучит гордо, это обязывает, - мечтательно восклицал Игорь Томский, лёжа на кровати в комнате, снятой на время сессии. Обыкновенно друзья селились в частном секторе у одиноких старух, считая это обстоятельство залогом уюта, успеха в учёбе и в личной жизни.
- К чему же оно так уж обязывает? – спросил Климов, охотно отбросив на стол учебник, трактующий суть марксизма-ленинизма. Поздно вечером перед сном хотелось расслабиться, как некий мираж представить своё будущее.
- Не знаю как ты, а я смотрю на мир уже другими глазами. Помнишь чьи-то стихи: «Во всём мне хочется дойти до самой сути…»
Климов увлечённо перехватил эту поэтическую подачу:
Во всём мне хочется дойти
До самой сути
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте
До сущности протекших дней
До их причины
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Всё время схватывая нить
Судеб событий
Жить, чувствовать, любить,
Свершать открытья…
- Дальше не помню.
- Ну ты, змей, даёшь! Просто взял и вытащил у меня из души самое заветное.
- Это не я, это – Пастернак…
Пьянящее воодушевление возникало порой неожиданно по самому вздорному поводу и не раз обоим давало пищу для размышлений, выводило на тропу единомыслия.
- Что у меня было в прошлом такого, о чём бы не вспоминал с сожалением? Почти ничего… Четверть века тычемся носом, как слепые коты туда-сюда, а вот этого проникновения до самой сути, я за собой пока не замечал. Но теперь этого не будет. Теперь только борьба и абсолютное, полное удовлетворение жизнью.
- Ты сейчас имел в виду амурный аспект… Знаю: Женькины груди не дают тебе покоя ни днём, ни ночью. Но тут, увы, братан, безнадёга!.. – сочувственно ухмылялся, ёрничал Климов.
- Пошло, Лексей, и мелко… А я серьёзно. Дойти бы до такого абсолюта, чтобы ни о чём не жалеть, как о потерянном.
- Ты сейчас сетуешь, как однажды, будучи в колхозе на какой-то там уборке урожая, договорился о свидании с местной феминой. Где-то в овечьей кошаре даже свежей соломки постелил, подготовил, так сказать, лежбище, а она не явилась. Отсюда стресс, утраченные возможности, недовольство собой и жизнью. Вспомни, что писал Сенека своему другу Луцилию на старости лет: я умираю сытым, то есть, удовлетворённым. Но тебе-то ещё жить и жить; придёт время – от гетер начнёшь отбиваться. Пресытившись, будешь делать отрыжку, как после нашего пивного состязания.
- Твой Сенека жил две тысячи лет назад, - зевнул почти уже засыпая Игорь, но продолжал сумбурную логику разговора на сон грядущий. – Люди ещё толком не знали чего можно ожидать от жизни, от самих себя, куда затянут соблазны тела, духа…
- Две тысячи лет относительно вечности – всё равно что два дня. Психология, а следовательно и философия человека ужасно статичны… Что мы видим по сути дела? Всё то же едва прикрытое зверство, надувательство, недоверие. Томас Мор и Кампанелла тешили себя утопическими теориями об идеальном обществе. А нет ли у тебя ощущения, что мы ещё в каменном веке? Иначе почему ещё не построен коммунизм, почему не летаем к звёздам? Вместо этого войны, распри… Так вот, виновата сама природа человека… Сенека его не устраивает! Тогда давай вспомним Высоцкого. Это же про тебя он пел: «Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел…»
- Хватит, давай спать!
- Противно, братан, ибо… ибо узок предстоящий нам плацдарм действий. Вот и приходится заниматься умозрительной сферой. Наверно в этом весь соблазн и прелесть философии. Хоть в этой плоскости приблизимся к какому-то абсолюту.
- Позавчера в пивной мы приблизились… Голова распухла.
Сессия заканчивалась. Томский звал Климова к себе в славный город Фрунзе, по его убеждению, - жемчужину Центральной Азии.
- С тобой хорошо. Ты – тонкий, глубокий; можно говорить на любую тему – поймёшь. В общем приезжай, посмотришь, где и как я живу, побродим по городу, с ружьишком поохотимся.
- На кого же ты охотишься?
- Ну как на кого?.. Утки, гуси, кеклики, перепёлки, фазаны…
- А вот Хемингуэй охотился на тигров и слонов, на удочку ловил акул, а ты – кекликов. Разве это масштаб? И вообще, птичек убивать нехорошо.
Расстались друзья с грустью, но сознавали что, что впереди простирается большая жизнь, будут новые впечатления, встречи. Да и страна звала молодёжь к свершениям. Правда, Климов воспринимал все новости как-то отвлечённо от своих собственных усилий и участия в ежедневных заботах трудового народа. Заголовки с газетных полос сообщали, что с конвейера Кировского завода сошли первые трактора К-701 с двигателями мощностью в триста лошадиных сил. Забавно было представить огромный табун коней, равнозначный по силе одному такому трактору.
«В Хельсинки началось совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе», - читал Климов и пробегая глазами многие заметки, статьи, искал наиболее интересные известия.
«Футболисты киевского «Динамо» стали обладателями суперкубка Европы», - это тоже скучно, к футбольным фанатам Климов не принадлежал. Ещё страницы отражали триумф литератора Леонида Брежнева, издавшего трилогию своих воспоминаний о войне, восстановлении Днепрогэса и освоении целины. Это было даже неожиданно – с позиций Генерального секретаря партии сделаться вдруг литератором.
«Надо бы почитать», - размышлял Климов, всматриваясь в очерк Виля Липатова, писавшего о том, как на выручку полковнику Брежневу, сброшенному в море ударной волной от разрыва мины, кинулся морской пехотинец, участник десанта на «малую землю».
По окончании сессии проводить домой Климова пришли Крылатов с Викой. Вышло совсем неожиданно, но столь трогательно и лирично, что у Алексея защемило сердце: никогда ещё прежде никто не провожал его так сердечно и едва ли не с обожанием. Вика и Дмитрий держались так, что со стороны можно было подумать: они молодожёны. Тут были и милые улыбки, и прогулки под руку, и поцелуи в щёчку. И было пронзительно грустно.
В поезде Климову думалось: «Почему человеку вечно недостаёт любви? Вот вроде бы не должно быть такого, я ведь женат, а чувство такое, точно я на втором году службы в стройбате», - тут он невольно вспоминал свои свидания с Ксюшей Долгановой. Её нежная, красивая душа и молодое, роскошное тело вызывали такую неодолимую печаль, что в пору самому себе сказаться больным.
Он ни на что не рассчитывал, умом постигая истину, которая гласила: вам никогда не быть вместе… Зачем же тогда терзать себя?
«Чтоб целовать её, провожать до дома хотя бы на сессиях и оставаться в облаке счастья, любоваться хотя бы и миражами…» - так убеждал себя против логики разума Климов, а о жене вспоминал, между прочим, без удовольствия. Беспокойство вызывали тягучие мысли о том, что надо бросить работу башмачника и устроить свою трудовую деятельность так чтобы и на жизнь хватало, и не скучно было, и в конце концов не пилила жена. Ей, видите ли, не по душе эта профессия людей недоразвитых.
Учёбу Климова Лисовская так же не принимала всерьёз, и словно доктор, объясняла инфантильное умственное состояние мужа – дескать, не изжил ещё наивный, блажной взгляд на реальность. Климов же полагал, что женщины всё равно что инопланетяне, мыслят и позиционируют себя как деспоты, им важно, чтобы мужчина целиком подчинялся их воле. Ну а кому такое может нравиться? И не случайно ведь в народе сложилась поговорка: «Выслушай бабу и сделай всё наоборот…» Свои принципы и мечты он не позволил бы себе разменять ни на какие коврижки и блага, которыми довольствуются подкаблучники. Его и впрямь увлекала романтика странствий, приключений, душа жаждала новизны.
Как-то в троллейбусе Климов встретил старого знакомого ещё по школе, а теперь без пяти минут инженера. Если прежде этот щуплый малый по фамилии Мамонтов, казался забитым, вызывал жалость, теперь с довольством рассказал, что живёт припеваючи, достиг всего, чего хотел: работает и путешествует одновременно. Климов подумал, что он стюард, проводник, но оказалось, обыкновенный наладчик с завода прессов-автоматов. Побывал почти во всех странах Варшавского договора, куда экспортируется продукция завода.
«Вот то, что нужно, - внезапно возликовал Климов, - сделаться специалистом высокого класса, ездить по всему свету. А философия что? Забава для души, надстройка... Да и не уйдет она никуда. Надо изменить свою жизнь до неузнаваемости, и в самом себе докопаться до чего-то сущего».
Жена, естественно, восприняла эту идею без энтузиазма, надулась и проворчала:
- Ну да, ты будешь по миру разъезжать, а я наслаждаться видами из окна этой чёртовой времянки. Мило!.. Учти, я жить хочу и быть, действительно, за мужем! – последние слова Лисовская произнесла раздельно, неприятно намекая на разочарование нынешней семейной жизнью.
На попытку обнять её, успокоить, жена нервно подалась в сторону; знакомый этот рефлекс выработался у неё от обид, недостаточно тонкого, чуткого внимания со стороны Климова. Бывало, стоит ему откатиться на свою половину постели, отвернуться, чтоб почитать перед сном, как Лисовская начинала ревновать его к настольной лампе и книге.
- Какой же ты всё-таки эгоист, Климов! Иной раз даже смотреть противно… Обнимет самого себя и спит… - и прибавляла совсем уже отчуждённо. – Не дай Бог от тебя родить!
Этими словами она лишний раз доказывала, что перспектива их совместной жизни – развод. Поднимавшуюся в груди горечь и досаду Климов гасил такими же нервными рассуждениями: «Боже мой, если ты есть, избавь меня от этих мучений…» Но говорил обычно другое:
- Мы же только начинаем жить. Что ж ты хочешь?! Самое лучшее сейчас – запастись терпением. Слышала, небось: жизнь прожить – не поле перейти.
- Ты мне обещал счастливое будущее…
Когда Климов пытался вплести в свои аргументы философию, выходило ещё хуже. Для простоты и образности жена приводила такое сравнение:
- Это можно выразить так. Вместо обещанной шоколадки ты мне предлагаешь плитку подсолнечного жмыха… С уверениями что это полезно и вкусно.
… В отделе кадров завода прессов-автоматов Климову сказали, что толковых специалистов в самом деле не хватает, но при этом нарисовали долгий, тернистый путь от ученика слесаря до квалифицированного сборщика, а тем более наладчика. Затея уже не казалась изящной. Идя назад по территории завода, Климов неприязненно оглядывал старые обшарпанные корпуса цехов с побитыми во многих местах оконными стёклами, думал о несправедливости судьбы, о железной дороге, с которой связывала работа «башмачника», и опять же тревожили душу философские вопросы.
«Стоит ли вообще дёргаться, хлопотать о лучших условиях, если жизнь не удовлетворяет в принципе? Неспроста ведь возник экзистенциализм. Думать, постигать сущее – вот моя сверхзадача, а условия? Что о них беспокоиться? Это не главное… Надо съездить к Томскому во Фрунзе. Обсудим это с ним. Вот душа, которая как никто меня понимает».
Дома, объявив о решении ехать на днях во Фрунзе в гости к другу, Климов заметил необычную бодрость в реакции жены.
- Конечно, конечно, езжай, передавай привет и расслабьтесь там, как следует… Кстати, когда вернёшься, меня уже здесь не будет.
Климов замер в скорбной задумчивости, но уже через минуту справился с охватившим душу смятением.
- Что ж, жизнь на этом не кончается… Будем думать что всё происходящее – к лучшему.
Теперь уже для обоих горизонты слегка прояснились.