В осужденку из отстойника старый попкарь повел меня необычно, через тюремный двор. Шли медленно. Он ковылял впереди со связкой ключей, которая весила, наверное, не меньше трех кило, а я с кешером, куда были загружены все мои пожитки, тащился сзади. Был солнечный день второй половины сентября. В тюремном дворе мне бывать раньше не приходилось. Подследственных по двору не водят, а только по специальным подземным переходам, и я с интересом разглядывал все вокруг.
- Начальник, а чего верхом идем? – спросил я.
- Чем тебе плохо, - сказал попкарь, - гуляй себе на солнышке, воздухом дыши.
- А если я удеру?
- Куда, - он обернулся ко мне с улыбкой. - Как ты на стену залезешь?
Он показал на десятиметровую стену, огораживающую тюрьму.
- Просто удеру и буду по двору бегать.
- Бегай, - сказал попкарь. - Хочешь побегать, я подожду, могу твой кешер подержать.
Я был обескуражен его необычным либерализмом.
- Ты же поселенец, химик. Будешь через неделю в Смолевичах. Вот оттуда и беги.
- Вы думаете меня на Смолевичи отправят? - спросил я.
- Ну может еще куда. В Мяделе химия есть, в Молодечно, в Сморгони, все равно не тюрьма. Будешь ходить куда захочешь, белый хлеб с маслом есть, в общаге на панцирной койке спать. Любишь спать на панцирной койке?
- Нет, я люблю на твердом.
- Это ты так говоришь, потому, что уже забыл, что такое панцирная койка. Ты знаешь, когда я в первый раз на панцирную койку лег. В тридцать лет, как женился. Родственники жены подарили. Всю брачную ночь с женой смеялися. А до того спал на твердом. А ведь я никаких законов, как ты, не нарушал, просто не там родился.
- А где надо было родиться?
- Родился бы в Америке, там говорят все спят на панцирных койках. Правда это?
Мы остановились и он опять обернулся ко мне:
- Что ты куришь?
- Сухумский Космос.
- Ну, давай покурим, успеешь еще в камеру. Так, что там в Америке, на чем спят?
- Не знаю, - сказал я, - как-то не интересовался.
- Что ж ты столько лет спекулировал, а на чем спят в Америке не можешь ответить. Ты думаешь, я не знаю, кто ты такой. Я про тебя статью в газете читал.
- Я не спекулировал.
- А что ты делал, в колхозе работал, мешки с картошкой тягал?
- То, что я делал, это не спекуляция.
- Один черт. Честным трудом ты у нас таких денег не заработаешь. Тринадцать тысяч у тебя нашли. Так это только то, что нашли. Я ж думаю, ты не все ментам отдал. Я тебя не ругаю, я тебе с уважением говорю. Молодец. Я вот в тюрьме уже двадцать один год, сутки дежуришь – двое свободен. Это как семь лет крытки. За сто двадцать в месяц. Знаешь какая у меня пенсия будет. Восемьдесят рублей.
Он сделал у меня перед лицом жест, как будто порвал и выбросил какие-то бумажки.
- Хочешь посмотреть какие я сигареты курю? – он достал из кармана пачку Примы.
- Вот это говно и радуюсь, когда она гродненская, а не минская. А ты сухумский, Космос куришь и меня угощаешь. Ты преступник, враг народа угощаешь пшеничной сигаретой меня, сержанта внутренних войск, который честно отслужил родине двадцать один год. Вот, сегодня последний день, - сказал он немного торжественно. - Ухожу на пенсию.
- Возьмите всю пачку, - сказал я тронутый его откровенностью.
- И возьму, - сказал он. А ты меня не помнишь?
- Нет, не помню.
- В прошлом году зимой, когда тебя только привезли, в бане, ты не давал свою бороду стричь, и шнырь-парикмахер ударил тебя машинкой по голове. Кто вас разнимал, помнишь?
- Нет.
- А я тебя тогда запомнил. Вижу, ты сберег свою бороду.
- Да просто противно было одной мойкой со всей камерой бриться. Это как одной щеткой чистить зубы.
- Никогда не чистил, не знаю. Вот пойду на пенсию, куплю себе зубную щетку и буду чистить зубы.
Мы докурили и не спеша двинулись дальше. Возле кухни бригада хозобслуги из зеков разгружала грузовик с луком. Работали они неспеша, небрежно и луковицы раскатились по двору.
- Слышишь, начальник, можно я немного лука возьму? - попросил я. - В новую семью не хорошо с пустыми руками заходить.
- Бери сколько хочешь, может и я себе парочку подберу, - сказал старый попкарь, и согнувшись и кряхтя стал собирать рассыпанный лук и засовывать в карманы.