Бабуся и дедуля. Ч. 5
После пожара и было принято решение построить дом, в котором потом вырастет два поколения детей и который бабуся завещает моей маме не продавать ни при каких обстоятельствах, что оказалось невозможно.
Пожарище стало центром огорода, и много лет потом перекапывалось и перепахивалось, выдавая «на гора» несгоревшие свидетельства прошлой жизни. Бабуся с дедулей вернулись к Ежовым на квартиру, а дом стал расти недалеко от дороги при въезде в деревню.
Привозили брёвна, освобождали их от коры, под которой можно было найти и мышиное гнездо с голыми детками, из этих брёвен делали два больших сруба. Затем нужно было созвать соседей и с их помощью поставить один сруб на другой, после чего все пили и угощались. Называлось это «пОмочь», это был этап в строительстве, под это дело ставилась брага, которая называлась пивом, и из которой потом можно было делать самогон, но можно было выпить и так.
Одна стена дома легла прямо на землю, а противоположная благодаря сильному уклону вознеслась над землёй довольно высоко. Это обстоятельство повлекло за собой изменение и расширение проекта: было решено под домом сделать цокольный этаж, убрав землю.
Эта задача не показалась непосильной моему папе, прошедшему трудармию. Меня вообще сейчас удивляет, как и когда он занимался строительством, выходной тогда был только в воскресенье.
Легковых машин было мало, и им нечего было делать в Апанасе, добирались до деревни на попутках, и хорошо, если в кузове были скамейки, не говоря уже о брезенте от дождя и ветра, - такие машины назывались «грузотакси». Ходили они по условному расписанию, стартуя за городом или от постоялого двора,- есть на моей памяти и такое заведение, в котором путешественник мог даже переночевать, оставив во дворе коня или машину.
В конце шестидесятых, кажется, в городе появился автовокзал, и в Апанас стал ходить четыре раза в день автобус, забитый пассажирами под самую крышу.
Нас, детей, увозили на все лето весной, а привозили осенью. Это было эпохальное переселение: на телегу грузилось всё необходимое, включая матрасы и перины, бельё и одежду, кастрюли и посуду, - воз получался большим, его укрепляли верёвками и на вершину садили меня, мама с маленькими Ликой и Олей перевозились каким-то другим способом.
А мы с дедулей неспешным лошадиным шагом, - он большую часть пути шёл рядом с телегой, особенно под гору, придерживая лошадь, чтобы всё это сооружение не разогналось и не рассыпалось – часа три осуществляли переезд, и я не видела окрестностей Новокузнецка красивее, чем с этого воза. Ездили тогда через Редаковскую гору, одну из самых высоких в округе, на ней потом поставили телебашню.
Дом строили, думаю, лет семь–восемь, первый этаж превратился в кухню с русской печью посередине, которой мастерски управляла бабушка, точно зная, когда лучше туда поместить подовый хлеб или молоко – потопиться.
Печь нагревала бак с водой, которая по трубам подавалась на второй этаж, не ведавший о неприглядной стороне жизни: о дровах и угле, о золе и кочерге, ухвате, шумовке и другой черни.
Устройство дома соответствовало представлениям бабушки в наибольшей степени: тогда в Сибири в зажиточных домах было принято иметь парадную залу, в которой было собрано всё самое лучшее и которой не пользовались.
Деревенский быт был самодостаточным: деревня могла обходиться без магазинов, если не было магазинов или денег на них. Бабуся с дедулей обжились на новом месте привычно быстро: наверху вскоре появились тканые белые половики, выбитые занавески и белые чехлы на стульях. Как говорила про этот интерьер мама: «Всё хочет улететь».
Внизу половики представляли собой выкройки распоротой одежды, обычно из драпа, и вязаные из обносков кружки, которые бабуся вязала деревянным крючком (никаким другим рукоделием она не занималась). Слабость к таким кружкам я питаю до сих пор, а тогда их было интересно рассматривать, угадывая, чьё платье умирая, сослужило последнюю службу.
Половики лежали идеально гладко, и попробуй при уборке их поменять местами: бабуся обязательно молча их сдерёт, смочит под ними пол и постелет так, как им предназначалось, поэтому перед уборкой каждой комнаты приходилось постоять и запомнить их расположение.
Надо сказать, нас особо не эксплуатировали, большими тряпками работать не давали, чтобы не разрабатывать растущие суставы. (Не советовал также дедуля носить тесную обувь, что при социализме было невыполнимо: что урвал, тому и рад, например, свадебные туфли своего размера мне купить так и не удалось, и потом было жалко не носить).
Порядок поддерживался, конечно, только зимой, когда они с дедулей оставались вдвоем, летом все шло кувырком. А если мы затевали игру «в дом», бабуся все свои лучшие тряпочки и кружева несла нам – для нарядов и наилучшего обустройства этого «дома», - она всегда потакала детям.
Бедного Бимку щенком часто туго пеленали и часами таскали как ребёнка, а если кто пытался спасти собаку, бабуся отмахивалась: «Что ей сделается-то?»
Бабуся и дедуля. Ч. 6
Бабушка моя Зинаида Михайловна из семьи Мельниковых, отца звали Михайло Леонтьевич. Родилась она в 1908 году, но почему-то говорила, что она «с десятого года», день неизвестен, мы ездили к ней на день рождения 24 октября.
Когда ей было, как она говорила «семь дён», она осталась сиротой: мать в родовой горячке выскочила на улицу и была насмерть сбита лошадью.
Росла она у родственников или у чужих людей, её ничему не учили и рано определили в прислуги.
Писать бабуся не умела, читала только печатный текст, за свою жизнь она прочла несколько книг (но каких!): «Тихий Дон», «Война и мир», «Анна Каренина», «Поднятая целина». Она помнила абсолютно всех героев и все сюжетные линии.
Её память вообще удивляла, она помнила до мелочей всё, что было в её жизни, и была великолепной рассказчицей.
Речь у бабуси была простая, но яркая, некоторые слова у неё звучали неправильно: «вобчем», «аблакат»; новые слова, входившие в быт, она переделывала, как ей было удобно: целлофановый пакетик у нее был «сарафановый пакетик», гладиолусы –«глиголусы», - не затрудняла себя запоминанием.
Бабуся наша была, безусловно, незаурядной женщиной, отличалась здравомыслием, широтой взглядов, чувством юмора.
На красную пропаганду она не поддавалась: когда я ей рассказывала об ужасах капитализма, почерпнутых из радиопередач, она говорила: «В чужом глазу и соринку видать».
Если я ей объясняла, что Бога нет, она говорила, что этого не знает никто.
И Бог вернулся к людям, и капитализм оказался не так уж ужасен.
Папа считал, что она могла бы быть правительницей какого-нибудь народа, типа ханши, например, так как она была властной, рассудительной, справедливой, любила людей, и они к ней очень тянулись.
Необыкновенное внимание к людям было её отличительной чертой.
Во время войны, когда из Ленинграда в Сибирь привезли блокадников, она пошла к поезду и привезла к себе домой на саночках двух женщин, выкормила их.
Обе женщины эти потом, уже в мирное время, сохраняли привычку прятать в постели хлеб про запас.
Бабуся ходила доить коров, за что давали бидончик молока. Часто приходила она к своим детям с пустым бидончиком, так как чужие дети, вызнав её, садились вдоль улицы с кружечками, пройти мимо голодных глаз она не могла.
В богатых домах, очевидно, выработалась её удивительная интеллигентность, такт, хотя горячий, властный характер иногда и давал о себе знать. Протестовала против чего-нибудь, серчала бабуся со вкусом: могла и кастрюлей запустить в не вовремя подвернувшуюся кошку, но она никогда не обижала людей, каждому зная цену.
Кормила всех досыта, в том числе кошек и собак, часто обделяя себя, да и не попала она ни разу ни в одну кошку.
Её детям, разумеется, попадало за всякую провинность, но как говорила бабуся: «А что мы знали? - (имея в виду, что детей бить нельзя), - все так жили!»
Маме – старшей – доставалось больше других, и она дала себе слово своих детей не трогать и пальцем.
На нас воздействовали только словом, но воздействие было таким, что никому и в голову не приходило ослушаться, а папа мог еще и высмеять.
Я помню, как в первом классе, помогая мне выработать почерк, он отзывался о моих буковках, зато мои тетради использовались как образцы оформления и через десять лет после учебы, - мама увидела их, когда училась уже Лика, пришла из школы в большом удивлении.
В 1962 году (дедуле 58 лет, мне 11) потребовалось привезти из тайги несколько брёвен, дедуля взял меня с собой, чего раньше никогда не делал.
В лесу около деревни Мостовой он распряг лошадь и спилил бензопилой отмеченные деревья, а затем у него произошло кровоизлияние и частичный паралич левой стороны.
Трудно представить, как он выбрался бы из тайги, не будь меня рядом. С горем пополам, следуя его указаниям, - дедуля серчал на мою непонятливость и неловкость – я соединила воедино лошадь, упряжь и телегу, и мы добрались до дома.
После этого, «первого звонка» он жил еще пять лет, достраивая дом и сердясь на свою плохо управляемую руку, ходил с бадажком собственного изготовления. Умер он в сентябре 1967 года в больнице.
За несколько дней до этого бабуся отливала сварившуюся картошку на траву, а из неё вышла обваренная кипятком жаба, перевернулась на спину и вытянулась, сложив на груди лапки точно, как покойник. Бабуся сразу поняла, что это не к добру. После этого случая кипяток всегда сливали в вёдра.
Дедулю похоронили на городском кладбище, думали, там удобнее будет его навещать, у могилы посадили карагач - дерево, которое он любил.
У Моруа к какому-то произведению есть эпиграф, народное наблюдение: «Когда построен новый дом, в него приходит смерть».
Дом был построен, и это была первая потеря из самых близких, но она как-то не отложила большого отпечатка на семью, готовы были к этому, что ли.
Фото: бабуся и дедуля, сын Владимир со мной, стоят Валя, папа, мама. Бея. 1953
Продолжение: Бабуся и дедуля. Ч.7 http://www.proza.ru/2016/11/09/1312