Молодая Луна
«Оказывается, до этого я не знала, что такое боль…»
Будильник прозвенел два раза, даря мне драгоценные пять минут между сигналами, прежде чем я смогла соскрести себя с кровати. Всё тело ломило так, словно упала с лестницы, пересчитав пару сотен ступеней собственными костями. Тяжёлая голова и ноющие плечи, тянущая боль в ногах и спине… Доковыляла до аптечки и выпила на голодный желудок таблетку обезболивающего, а потом в душ. Горячая вода закончилась как раз в тот момент, когда надо было смывать шампунь. Пришлось выскакивать, кутаясь в старый полосатый халат, купленный в сэконд-хэнде, и бежать на кухню за вовремя закипевшим чайником. Поливая из пол-литровой банки, сполоснула голову. Вот он — 21 век.
Пока чистила зубы, не отрываясь, смотрела в узкий кусочек зеркала на уровне глаз. И приснится же такое! Будто я договор подписала и стану красавицей. Пф! Бред глупой и наивной уродины! Опустила голову, избегая собственного отражения, и уставилась на зубную щётку. Она была в крови. Чёрт! Не хватало ещё кровоточащих дёсен. Пришлось опять возвратиться к зеркалу. Дёсна действительно опухли и местами краснели у основания желтоватых зубов. Ничего подходящего дома у меня нет, так что я просто пополоскала рот, сплёвывая розовую слюну, в надежде, что всё пройдёт само. «Само по себе» — это вообще истинно моё лекарство от всех болезней. Есть люди, склонные переживать из-за каждой царапинки и дискомфорта, а есть я, которая пойдёт в больницу только под страхом смерти и хранит в аптечке только лёгкое обезболивающее и таблетки от диареи.
— Ты сможешь, — прошептала себе под нос традиционную фразу утренней поддержки. — Ты переживёшь этот день.
И никто не говорит про «хорошо и счастливо», просто пережить бы его, вот и всё.
И снова порвались колготки, хотя вчера я уже зашивала их, но палец опять смотрит на меня. Пришлось срочно прихватывать парой стежков, потому что рабочий день ждать не будет, а стрелка мне совсем ни к чему. Юбка у меня, правда, довольно длинная, до самых щиколоток, чтобы скрыть немного кривые тощие ноги, но если сесть, то она становиться короче, а со мной в кабинете глазастая Инха. Не стоит давать ей лишний повод издеваться надо мной, она и без того найдёт, к чему придраться.
***
— Я просила тебя сделать перерасчёт, — прямо передо мной плюхнулась тяжёлая папка. — Я же просила тебя, Айлин! — Инха постучала по стопке аккуратным наращенным ногтем.
— Ты всё исправила? — к нам тут же направился начальник Чхве, так некстати заглянувший в кабинет.
А что я скажу? Что впервые слышу об этом? Что никто меня ни о чём не просил, и Инха просто не сделала свою работу, сбрасывая всю ответственность на меня? Вот так вот взять и сказать? И кому поверят?
— Но я… — челюсть словно заржавела.
— Сделай это к двенадцати, у меня селекторное совещание, — приказал начальник. — Проследи за этим, Инха, — и он вышел из кабинета.
— А ведь я говорила, не так ли, Чен? — моя коллега обернулась в поисках поддержки.
— Конечно, говорила! Я лично слышал! — поддакнул он.
— Но сейчас уже одиннадцать и… — спину и шею так ломило, что, когда я наклоняла голову к клавиатуре, темнело в глазах.
— А надо было делать всё вовремя, — фыркнула Инха и продефилировала к своему столу. — И я не виновата, что ты не слышала и не знала. Возможно, у таких страшилищ, как ты, слух иначе устроен.
Пришлось быстро переделывать отчёт.
***
Инха пришла в нашу страховую компанию полгода назад. Как раз в тот момент, когда мне с трудом удалось добиться разрешения самой представлять мной разработанную систему расчётов. Я репетировала перед сном, чтобы уверенно и красиво выступить на семинаре, вырабатывала голос и мягкие интонации. Мне как-то попалась на глаза статья про Клеопатру о том, что она не была красавицей, но когда говорила, все мужчины замирали, прислушиваясь к ней. Вот и я тогда подумала, может, мне хоть голос красивый выработать, мягкую улыбку, посыл. Мистер Чхве отнёсся к этому очень скептически и сначала предложил Чену, но тот ловко спрыгнул, сославшись на то, что трудно выступать с докладом, который ты лично не готовил и не прочувствовал. Я тогда ему даже благодарна была, наконец-то покажу, что тоже что-то могу.
За два дня до семинара улыбающийся начальник привёл к нам для знакомства новую сотрудницу. Ей тут же перекочевал мой проект, и никого не смутил факт, что готовила его я. Мне прямо сказали: «Для компании будет лучше, если проект представит Инха». И вот уже полгода меня не допускают к заключению сделок и разного рода другим важным мероприятиям. Да и не надо тут долго гадать, в чём дело. Я тяну на себе большой пласт бумажной работы, но портить имидж компании моим лицом никто не будет.
***
С каждым часом тупая боль в теле становилась всё сильнее. Спазмы поднимались по икрам вверх, ударяли в поясницу, вспышками поднимались по позвоночнику и били в голову. У меня ныли даже пальцы, отказываясь ритмично стучать по клавиатуре, и зубы.
— Эй! Ты меня слышишь? — перед лицом мелькнула рука, и только тогда я встрепенулась и заметила, что рядом стоит Бэкхён.
— Я с кем тут разговариваю? — его тонкие губы недовольно скривились.
Мне надо было срочно выйти на воздух. Боль ритмично била в затылок, стягивала мышцы, иногда накатывала так неожиданно, что темнело в глазах, и я теряла ориентацию в пространстве.
— Мне кажется, у неё поехала крыша, — брезгливо поморщился Бэкхён и отошёл от меня, словно боялся заразиться моим уродством и безумием.
Я сделала глубокий вдох и медленно поднялась.
— Тебе плохо? — где-то на периферии раздался голос Чена. — Отойдите подальше, а то её сейчас стошнит прямо на нас!
— Ты таблеток наглоталась? Помереть решила? — язвительно поинтересовался Бэкхён, едва я, пошатываясь, дошла до двери.
— Я бы уже давно повесилась, если бы была такой страшной, — бросила мне в спину Инха.
— Айлин! — окликнул меня, прижавшуюся к стене, начальник Чхве. — Ты куда? Рабочий день ещё, — он направился ко мне, — не закончился и… Тебе плохо? — догадался мужчина.
Ещё бы не догадаться — меня от боли лихорадило, рубашка прилипла к потному телу, всё лицо мокрое от напряжения. Я изо всех сил пыталась не упасть прямо в коридоре.
— Что случилось? В больницу? — он подхватил меня под руки.
— Нет, нет, я…
— Я вижу, тебе совсем плохо, а учитывая, что ты ни разу даже на больничный не ходила, езжай домой. Если не станет лучше, то я разрешаю тебе завтра не приходить. Мало ли, вдруг твоя болезнь заразна, поправляйся!
Мне всегда казалось, что человечность в нём есть, пусть и скрытая под слоями бюрократии. Он сходил за моей сумкой и помог мне дойти до лифта. Вот здесь человечность и закончилась.
— Езжай домой, а у меня ещё куча работы. Осторожнее в автобусе. Если станет совсем плохо, звони в скорую, — сказал начальник, а я-то понадеялась, что он меня отвезёт. Да, как же!
В автобусе, прислонившись лбом к прохладному грязному стеклу, чуть не проехала свою остановку. Повезло, что пожилая женщина, больно наступив мне на ногу, проворчала:
— Наркоманы. Колёс наглотаются, а потом сдыхают в подворотнях, — и я бросила взгляд в окно, обнаружив, что почти приехала. Стала вылезать и зацепилась сумкой за старушкины баулы. Она тут же вцепилась в них и заорала на весь автобус:
— Меньше колись, а то вон какая страшная стала! Мамка с папкой стараются, растят, всю душу вкладывают, а вы, неблагодарные, до самого дна опускаетесь! — я попыталась сфокусироваться на её лице, но боль, теперь острая и жгучая, уколола в висок, заставляя морщиться и крепче сжимать зубы. Поэтому я молча дёрнула несколько раз свою сумку и, срывая последнюю пряжку и оставляя её в сетке бабульки, практически выпала из автобуса.
***
Мне было плохо. Так плохо, как не было ни разу в жизни. Я лежала пластом на кровати и не могла пошевелиться, потому что боль, до этого перекатывающая, стала всеобъемлющей и непрекращающейся. Меня словно давили под прессом и одновременно растягивали на дыбе. Таблетки даже в удвоенном количестве не помогали. Я просто лежала на кровати и плакала. Умереть бы, просто умереть…
При мыслях о еде тошнота подступала к горлу. Я еле доползла до туалета, но назад в комнату вернуться не смогла, свернувшись на холодном кафельном полу возле унитаза. Там я и встретила утро.
Боль не прошла, она, скорее, стала немного привычной, и я смогла с трудом подняться на ноги. Вряд ли дошла бы до работы, хорошо, что мистер Чхве разрешил не приходить.
Выпитый мной пустой чай через полчаса попросился наружу, и я вновь уселась возле унитаза. Попыталась собрать растрёпанные волосы и в ужасе уставилась на клок волос, обвивающий пальцы. Провела ладонью снова — и опять целые пряди волос остались в кулаке.
К вечеру я облысела полностью.
Мне некому было звонить и некуда бежать. Моей медицинской страховки не хватит, чтобы лечить что-то существенное, так, зубной да женский, не более. И я забилась в угол возле кровати и тихонечко выла, раскачиваясь из стороны в сторону. Надеюсь, это всё. Надеюсь, скоро конец…
***
Но я встретила новое третье утро.
Кожа головы нестерпимо зудела, чесались руки и ноги, жгло лицо. Боль в теле стала тише, но при резких движениях продолжала бить в поясницу и в голову. Меня мутило, но тошнить было нечем. На работу я, однозначно, пойти не могла в таком состоянии, поэтому я позвонила мистеру Чхве.
— Тебе не стало легче? Ты в больнице? Как это – нет? А чем ты закроешь прогулы? Нужна, как минимум, справка! Я дал тебе всего один день. Или иди в больницу или ты получишь письменное предупреждение. А если в течение двух дней не появишься, будешь уволена. И я сомневаюсь, Айлин, что ты сможешь найти другую работу.
И я в этом тоже очень сомневаюсь. Пообещала, что завтра точно буду, и положила трубку. Надеюсь, что умру до завтрашнего дня.
Откуда мысли о смерти? Действительно, откуда им взяться в моей лёгкой, безоблачной жизни? А о чём ещё думать, когда тело разрывает от боли, когда трясущаяся рука поднимается к голове и касается ладонью гладкой безволосой поверхности, когда кусочек хлеба застревает в горле и выплёвывается на пол… вместе с зубами? О чём ещё думать? Только о смерти. Осталось совсем чуть-чуть, совсем. И придёт покой.
***
Я не ела четвёртые сутки. Боль со всего тела перетекла в голову и тисками сжала лицо: у меня так болела челюсть, словно зубы, которых почти не осталось, вырывали живьём железными щипцами, а кости лица методично дробили молотком. С трудом поднявшись с кровати, доковыляла до душевой. В надежде, что холодная вода принесёт хоть секундное облегчение, набрала в ладони и плеснула себе в лицо, потом ещё и ещё. А потом просто включила душ и села прямо в халате в низкий душевой поддон, подставив лицо под струи холодной воды. И стало немного легче, пусть обжигающе холодно, но боль притупилась, и организм сосредоточился на борьбе с новыми условиями.
Если после всего этого я выживу, то больше никогда не выйду на улицу, нет, всё стало ещё хуже. Опустила голову, глядя, как с носа капает вода. Я думала, что хуже уже не будет, но жить снова указывает на моё место. И слёзы опять хлынули из глаз, хотя, сколько можно плакать? И откуда они берутся эти слёзы? А я опять ревела, уткнувшись в ладони и колени, ревела громко, в голос. Никто из-за душа не услышит, никто не узнает… Меня найдут, наверное, прямо здесь.
И боль в лице снова вернулась, и пришлось оторвать ладони, чтобы вновь подставиться под ставшие привычными холодные капли. Но едва я открыла заплаканные глаза, как…
— Нет! Нет! — шарахнулась назад, упираясь спиной в кафельную стену. – Нет! — с ужасом смотрела на свои руки. – Нет, пожалуйста! Нет! — закричала в голос. – Нет!
У меня на ладонях ошмётками висела кожа. Моя кожа. Я теряла лицо.
Из зеркала на меня смотрел монстр. Это чудовище с опухшими оплывшими глазами, изъеденной кислотой кожей, кусками, проплешинами виднеющейся среди тонкой розовой поверхности. И не было губ, только ротовая щель. Беззубая ротовая щель. И плакать больно, потому что солёные слёзы попадали на мокреющие розовые участки и жгли огнём.
И я молилась о смерти. Стояла с ножом в руках на кухне и просила о смелости, о том, чтобы у меня хватило решимости прекратить это. Никто не зависит от меня, и я ни от кого не завишу. Мой уход не сделает кого-то несчастным. Моя жизнь делает несчастной меня. Никто не смог бы этого выдержать, и я не могу.
Взмахнула ножом.
И потеряла сознание, медленно сползая на пол у чьих-то ног в чёрных лаковых ботинках.