предыдущее:http://proza.ru/2016/11/06/1054
А он вообще не хотел ехать без того, чтобы не вернуться к нему домой. Хотя он и не сказал прямо - зачем, но догадаться было нетрудно. А я ещё не могла решиться сказать ему, что на нашей близости этим летом поставлен крест. Единственное, что я могла придумать, это сказать, что если мы пойдём домой, то скоро уже выйти не сможем, и, вдобавок, меня всё время будет терзать мысль, что его мама нас ждёт и волнуется. Последний довод подействовал на него безотказно.
На даче нас ждал очень тёплый приём его родителями. Они смеялись над выходкой М, мама нас обоих целовала, а папа целовался и обнимался только с ним. После краткого перекуса с шампанским и ярким тостом папы за нас мужчины вышли в сад, а мы – на кухню. Здесь одновремённо с колдовством у плиты мама сразу начала советоваться со мной о её планах разговора с сыном. Планов было два – с моим присутствием и наедине. Оба были такие хорошие, что я не могла выбрать. Тогда мы стали составлять третий план - как можно больше обсуждать совместно, и только её советы ему, как вести себя со мной – наедине. И немедленно она выложила мне всё, что хочет сказать наедине.
Она планировала сначала сказать, что он должен понимать, что впервые влюблённая девушка хочет подарить любимому самое дорогое – всю себя, чтобы он радовался обладанием любящего существа. Её мечты – самые фантастические – из-за отсутствия опыта и знания. Ей кажется, что предстоит вкусить нечто восторженно прекрасное, что может дать ей только её избранник. Она переполнена желанием подарить вместе с собою свою любовь и видеть, что этот подарок делает её избранника счастливым.
Затем она планировала объяснить ему, что может в этот момент доставить девушке наибольшее удовлетворение. Это – абсолютное отсутствие мужской грубости, полное подчинение её самым экстравагантным прихотям и желаниям, а также чисто мужское совершенство. В зависимости от его поведения будет формироваться в моём подсознании настрой к нему. Но мужское совершенство практически недоступно молодому неопытному мало знающему юноше, поэтому разочарование у девушки будет почти катастрофическим. А т.к. судьба вмешалась в наши отношения так, что уже невозможно стереть следы травмы, перенесённой мною, то продолжать отношения, как они естественно могли бы развиваться, уже нельзя. Прежде всего у меня должна подлечиться эта физическая и психологическая травма. От того, как он будет содействовать этому, зависит всё – вплоть до того, во что трансформируется моя искалеченная девичья мечта. Я теперь вряд ли хоть сколько-нибудь похожа на ту девочку, которую он впервые привёл к себе домой 4 дня назад. Даже то, что я с ним сейчас – уже большое чудо. И очень мало значит в настоящий момент наше «обручение» перед её образами. После этого она выразит надежду, что наши чувства друг к другу и наш ум помогут нам не только превозмочь эту травму, но сделать неизбежные рубцы после неё не столь безобразными, чтобы они мешали нашему новому сближению в будущем. И она заверила меня, что со своей стороны она с мужем постараются помогать ему в этом.
Я была в совершеннейшем восторге и попросила потом рассказать, как он отреагирует.
Застолье и совместные беседы продолжались с перерывами до вечера. Сразу после основного обеда его мама уложила меня в их тихой спальне «вздремнуть на полчасика», пообещав разбудить. Разбудила она меня поцелуем в щеку. Потом за спокойными беседами – в основном, расспросами меня о нашей сем-е и моей учёбе - и на прогулке вчетвером я наслаждалась их семейным уютом, незнакомым мне у себя дома.
Два маленьких «секрета» поведанных мне «на ушко» - сначала сыном, а потом его мамой, добавили радости в меня доверху. М шепнул мне, что его папа поражён счастливым изменением мамы. А мама шепнула мне, что уже поговорила с сыном, и он всё принимает с удовольствием, и попросил поставить меня в известность об этом разговоре. Потом я могу сослаться на это и продолжить с ним обсуждение, как нам захочется.
Она постелила мне в его комнате, а ему – в саду. Они пошли спать, а мы остались в саду. Переполненные впечатлением такого большого дня, мы были достаточно сдержанными, но всё равно расставаться не хотелось. Наконец, я призналась, что мне надо сделать ещё одну процедуру, и попросила его уйти спать. Я ожидала, что он будет просить меня остаться с ним в саду, но он этого не сделал. В ванной я провозилась около получаса, а когда вышла – он уже спал.
Утром меня не будили, и я спала до 10 утра, отец уехал на работу в 7 утра, а он уже сбегал на пляж и голодный ждал, когда я проснусь. Предстоял ещё общий разговор. После завтрака его мама увела нас прогуляться над морем и начала этот разговор, когда мы уселись на скамейке над обрывом у моря. Первое, что она сообщила, что они с папой обсуждали возможности нашего соединения. Ему невозможно избежать назначения переходом на вечерний факультет, иначе его заберут в армию. Вероятность мне избежать назначения возможна, кажется, только с рождением ребёнка. Это позволило бы ему получить свободный диплом и искать работу там, где будет жена с ребёнком. Они сделают всё возможное, чтобы к моему окончанию у нас была своя квартира. Но она хочет взять с нас клятву, что если случится беременность в неподходящее время, я ни при каких обстоятельствах не буду делать аборт. При этом мы должны знать, что она полностью отдастся ребёнку. Если мы такую клятву не дадим до моего отъезда, она не представляет, как она сможет жить дальше, зная, что очень часто первый аборт молодой девушки может вызвать тяжёлые осложнения, вплоть до невозможности иметь детей. Мне даже не надо было мнение М – я заверила её, что полностью с ней согласна, только так, и никак иначе, должно быть. И мы не безумные придурки, чтобы не понимать эту проблему. После этого она взяла и с него слово, что он будет слушаться меня беспрекословно и сам будет пуще ока охранять меня.
Она рассказала нам историю их отношений с её родителями, как они поженились наперекор их желанию, как это отравляло ей жизнь, как тяжело всё зарубцовывалось. Именно поэтому она потребовала от нас попытаться добиться благословения моих родителей, хотя совершенно не верила в успех этой попытки после случившегося у нас дома – лишь бы сразу продемонстрировать уважение моим родителям не смотря ни на что – это поможет мириться потом. О счастьи быть любимой. О том, что переданность мужа – это не только супружеская верность, а и такое состояние отношений, что уже не надо даже спрашивать, что надо делать по дому или лично для любимой. Это и высочайший уровень доверия – опять-таки не только супружеского, а и внутри семейного – если кто-то не сделал что-то, что ожидалось, то не потому, что поленился, а потому, что не мог или даже просто забыл, и это не повод для упрёков. И вообще – упрёки – это как уколы в чувствительные места - мы ведь достаточно умны, чтобы самим уловить свои ошибки. Если есть состояние переданности, то обязательно возникнет внутренний упрек – сожаление, что не сделал это. Скорее даже нужно поспешить с утешением, вроде «ну ладно – не переживай». Состояние переданности полностью исключает нанесение другому не только прямых обид, но и косвенных, опосредованных огорчений - своим поведением, невнимательностью и нечуткостью.
Я просто млела от этой сказки – ничего подобного я не видела дома, а мой М только спокойно покачивал утвердительно головой. Неужели ему это представляется само собой разумеющимся? Если да – то я на самом деле счастливейшая владелица сокровища.
Потом она попросила сына удалиться, чтобы сказать мне что-то личное. Она спросила, расскaзал ли он мне о её болезни. Я была захвачена врасплох, но не могла позволить себе даже секунду обдумывания – я кивнула и сказала «Очень кратко – буквально минуту». Она тоже кивнула удовлетворённо и сказала, что ей разрешено бывать на кладбище у дочери не чаще раза в месяц на 3-5 минут в сопровождении мужа и сына, и перед этим выпивать полстакана тонизирующей гадости. Она поклялась им, что сама никогда не нарушит это предписание. А сейчас она боится в присутствии сына попросить меня поехать с ней на кладбище к дочери – ведь прошло всего 15 дней, как они были там. А она очень хочет этого. Она попросила меня как-то инициализировать это, или хотя бы начать разговор об этом. И сделать это надо скорее, чтобы за оставшееся до моего отъезда время их можно было бы как-то уговорить. Она уверена, что если с ними буду я – ей будет всё значительно легче перенести. Она попросила меня не рассказывать сыну об этой её просьбе, а когда он будет приставать с просьбой рассказать, о чём мы говорили (а он обязательно будет приставать – они оба очень подозрительны относительно всего, что касается неё – их можно понять), она посоветовала сказать:
- Мама сказала о мужской привычке совать нос в то, что их не касается про женщин, в данном случае, о моём ожоге. Она посоветовала подробно объяснить тебе причину, почему сейчас наша близость невозможна, вплоть до того, что обещать показать, если ты захочешь, как страшно выглядит этот ожог.
(«Не беспокойся, все мужчины достаточные трусы, чтобы даже пожелать увидеть такое зрелище» - насмешила она меня.)
Все эти дни блаженства, бархатная погода, сад и прогулки над морем были отравлены запретом на близость и купание в морской воде. Он это знал (от мамы) и ни разу не дал намёка на желание близости. Даже объятия его снова стали целомудренными. Зато я смелела с каждым днём. Через 3 дня боль вообще исчезла – если не прикасаться, мало ходить, вообще передвигаться очень медленно и лучше вообще не садиться, а лежать или полулежать. Как сладко было полулежать в его объятиях, чтобы он обнимал меня и ласкал, как ему или мне хотелось. А когда его мама уходила надолго – загорать нагишом в изолированной беседке – под его ласковыми руками, замирая от нескромных поцелуев и влюблённых глаз, поедающих меня. Но ни за какие коврижки мне не удавалось уговорить его загорать так же. А стоило мне оголить его – он закрывал глаза и замирал, принимая мои ласки как-то совершенно обездвижено. Под его руками и губами я изучала свои эрогенные зоны на теле и передавала ему это знание. Естественно, что его я изучала ещё внимательнее. Странным мне показалось его сопротивление моим неумеренным ласкам. Только нерез неделю я осмелела и осторожно заговорила об этом. Он признался мне, что не может переносить их так радостно, как я. Он очень нервничает и с трудом сохраняет спокойствие, а потом плохо или совсем не спит. Я почувствовала, что моя фривольность ему не нравится. Я думала, что минет снимет напряжение, но оказалось, что он настолько зациклен в мыслях, что ничего у нас не получилось. Я распереживалась, а он попросил перестать ласкать его возбуждающе. У меня сразу сработала «защитная реакция», и наши отношения стали более спокойными. Часто мне хотелось плакать, и иногда я уже не могла удержаться, чтобы не рыдать тихонько ночью в подушку, чтобы никто этого не услышал. Так и осталось у меня на всю жизнь ощущение, что без "близости" нам нельзя быть вместе.
После третьего дня пребывания на даче я должна была поехать в город в женскую консультацию, как мне было предписано гинекологом его мамы. Конечно, я собиралась навестить своих родителей после этих дней отсутствия. Его мама просила передать им большой привет и приглашение на дачу в воскресенье, чем меня очень обрадовала. В город мы поехали только с ним вдвоём. После процедуры в женской консультации мне вообще стало хорошо, но предупреждение было ещё более строгим. После этого мы поехали к моим родителям. С мамой мы решили пройтись по магазинам, а он поехал в университет узнать о последних новостях. Как только он ушёл, мама набросилась на меня с упрёками, что я бессовестная, я не должна была там оставаться. Я огрызнулась «вы же брали меня, чтобы я хорошо отдохнула, вот я и отдыхаю», и мама промолчала. Приехал он на 2 часа позже, чем мы его ожидали. Он сказал нам, что повидался с зав. кафедрой, которая ещё на собеседовании приглашала его на свою кафедру (почему всеми и было решено, что он будет зачислен), встретился с друзьями, которым ещё предстояло держать экзамены, навестил свою подружку-родственницу и на рынке купил для меня шикарный букет цветов, чем растрогал не меня (за всё наше время он не подарил мне ещё ни одного цветочка, т.к. живые цветы на даче окружали нас со всех сторон), а мою маму. Папа пригласил нас в ресторан, заказал прекрасную еду, шампанское, день прошёл великолепно, даже мой М немножко поел.
А первые встревожившие меня явления начались на даче перед сном. Я впервые не почувствовала в нём «возбуждения» мною. Спокойные руки, не пытающиеся прижаться к моим томящимся в ожидании этого грудям, по-прежнему прекрасные, но уже не «жадные» глаза, отсутствие чуть неуклюжих попыток прижать меня к себе. Осторожно положенная на любимый родимчик рука не встретила ожидаемой реакции, а отведённые от меня глаза резанули по сердцу. Я в следующие два дня добавила нежности в свои ласки, даже завладела его руками и огладила всю себя. И вот уже после третьего посещения консультации я, теряясь в догадках о причинах его изменения, решила сделать ему минет ночью. Тогда-то и случилось совершенно непредвиденное: хоть он и хотел ответить мне соответствующей реакцией (я видела это по его поведению), но всё равно ничего не получилось. Ночью, тихонько нарыдавшись в подушку до изнеможения, я задумалась о своём состоянии. Я вдруг почувствовала полное отсутствие страсти, ещё недавно полыхавшей во мне жарким огнём, вызывавшей во мне чуть ли не ежеминутно горячие вспышки не только в голове, но и во всём теле. Раньше меня умиляло и заводило легко видимое его еле сдерживаемое напряжение, легчайшее дрожание его сильных рук. Я наслаждалась легко различимой своей желанностью и своей реакцией на его объятия. Я впервые ощутила свои неожиданно оказавшиеся очень эрогенными груди, которые буквально изнемогали от восторга, будучи сильно прижатыми к нему. Это неизвестное ранее чувство тянуло меня к нему до умопомрачения. Голова была занята только мыслями, как побороть это «сдерживание», чтобы в полную силу насладиться близостью, отдать ему мою безмерную любовь, чтобы он мог почувствовать во мне бурлящую страсть, а я сама могла бы вспыхнуть в ответном огне. А теперь в моей пустой голове было очень просторно для печальных вопросов – «где же моя невероятная любовь?», «а не казалось ли мне, что он любит меня?». А с внезапно возникшим вопросом «Боже мой, что я делаю здесь, зачем я здесь?» я уже не могла больше ужиться и одной минуты. Я вскочила и в одной тоньчайшей шёлковой ночнушке помчалась к нему в сад, растолкала его, спящего, и – нe нашла, что и как сказать.
Сказал он:
- Родная моя, что случилось? – испуг его был, кажется, ещё боле сильным, чем тогда, когда я разбудила его стонами у него дома после того, как ввела в себя ту мазь.
Это «родная моя» сняло у меня первое напряжение, а его испуг вернул меня в город, в их квартиру, к той незабываемой ужасной истории, сблизившей нас уже не взаимным сексуальным желанием, а первым ощущением нашей простой душевной близости. Во мне снова возникло то постоянно нараставшее чувство теплоты от того, что он рядом. Моментально промчались кадры тех двух дней, когда во мне постоянно вырастало уже настоящее чувство радости, что он – мой прекрасный друг, так чудно заботившийся обо мне. Теперь я уже оказалась способной ответить:
- Я чувствую, что-то случилось между нами, я уже не могу больше думать одна, - и прижалась к нему, как когда-то на пляже. Снова чудесные вспышки сладких моментов мгновенно выскочили из, казалось бы, пустой памяти. Теперь я уже сама поддалась его захватывающему объятию, в результате которого очутилась под его одеялом. О тревогах своих и о строжайшем запрете на близость я совершенно забыла и немедленно возжелала его. Раскинув руки, позволила прижать себя к его груди и от нового восторга даже забыла, зачем прибежала и что хочу дальше. Но объятие затягивалось, и сознание постепенно возвращалось. Чуть удивилась, почему он меня не целует так, как целовал в парке и у себя дома. Мгновенно вспомнила о желанном родимчике. Он спал в лёгкой пижаме, а я ничего не почувствовала. Вспомнила о своём испуге, в результате которого тогда неосмотрительно попросила «покажи» , улыбнулась про себя и совершенно спокойно положила руку на родимчик, который уже считала своей прекрасной собственностью, так я привыкла к нему в своих мыслях.
Вместо реакции он зажал мою руку между ног и медленно-медленно заговорил:
- Я должен тебе сказать нечто тобою неожиданное. Я хотел оттянуть этот разговор. Это мне нужно было для того, чтобы хорошо к нему подготовиться и выбрать подходящую ситуацию. Поверь, у меня хватило бы сил оттягивать его и дальше, но пока всё поворачивается очень подходяще, чтобы начать его сейчас. Не дрожи, ты здесь совершенно не при чём. Это я натворил нечто похожее твоей травме. Ради бога, успокойся. Я чувствую, что у нас всё сложилось фантастически удачно. Особенно после того, как ты несколько раз повторяла мне, что вся твоя боль – ничто в сравнении с удачным поворотом в наших отношениях. Я бесконечно дорожу всем, что связано с тобою. Я воспринимаю это даже больше, чем любовь. Я много думал об этом и, кажется уже, даже мог бы передать тебе это словами, но это будет долго, а сейчас важно другое. Во-первых, тебе близость запрещена, а ты, я вижу, этим хочешь пренебречь. Во-вторых, защищать тебя от самого себя, как ты просила, я уже был не в силах при такой твоей доступности для меня. Я уже не мог больше справляться с собой. Не срабатывал и приём, неизвестный тебе, но помогающий мужчине сбросить сексуальное напряжение. Он называется «мастурбация». Нечего ехидно улыбаться, я вижу, что ты знаешь, что это такое. Я как-то говорил тебе, что уже давно с папой у меня установились исключительно доверительные отношения. Не пугайся и не делай страшных глаз, ты правильно догадалась – я поделился с ним своей проблемой. Но попытайся понять. Помнишь, у меня дома ты отказалась от скорой помощи. Сама ты тоже не могла справиться с той своей проблемой. Ты доверилась мне. Тебе больше некому было довериться, а это иногда бывает крайне необходимо. А я только с ним мог поделиться своей проблемой.
Он уже в 13 лет предупредил меня об опасности близости со случайными подружками. Он объяснил мне, что это в будущем может страшно повредить очень важному фактору во взаимоотношениях с женой. Я всегда буду думать о ней, как об одной из доступных женщин, и не буду особенно ценить интимную близость, которую она будет дарить мне. И жена легко почувствует это. И это чувство будет неизлечимой травмой в её голове.
Поэтому тебе достался неопытный мужчина. И, может быть, поэтому к тебе меня тянет, как к моей единственной судьбе, и счастье я вижу уже только с тобой. Не знаю, будешь ли ты ему благодарна в душе, когда подумаешь потом об этом.
Когда я сказал ему о своей проблеме, он предложил единственно возможное решение проблемы: лекарственным путём освободить меня от неё, т.е. временно ликвидировать во мне – сама понимаешь, что. Я согласился. В тот день, когда ты осталась со своей мамой, я встретился с папой в городе, и мы пошли в платную поликлинику. Там нас проконсультировали по этой проблеме. Таблетки действуют не немедленно. Для немедленной реакции мне предложили сделать укол. Я согласился. Мне сделали пробный укол. Час нужно было ждать, чтобы они определили, нет ли у меня аллергии. Аллергии не было, и мне сделали полный укол. И дали ещё таблетки, которые надо принимать ежедневно. Действовать они должны были начать дня через три. Когда я пришёл к тебе с цветами, и ты расцеловала меня за них, я почувствовал, что укол не действует. Когда я пришёл домой, немедленно принял не одну, а сразу 2 таблетки. Уже через час я почувствовал себя неважно. Я видел, как ты была огорчена моим поведением, но ничего поделать уже не мог. Еле-еле дождался ночи, принял снотворное и проснулся за несколько минут до того, как встала ты. Я сначала хотел сразу с тобой объясниться, но папа советовал попробовать справиться с собой, а объясняться с тобой, если бы мне это не удалось. Я вижу, что мне это не удалось, хотя теперь я – как тот кастрат, который не чувствует, чего он лишён. Но если я не чувствую, то понимать – понимаю. В общем – страшное дело. Теперь ты знаешь всё. Нам осталось до твоего отъезда ровно 18 дней. Близость запрещена. Быть с тобой так близко морально и физически, но без близости – врагу не пожелаю. Если ты согласишься с тем, что я натворил, я буду считать, что поступил правильно. Если нет – уже сегодня я не буду принимать эти таблетки. Понимаешь ли ты, как я сейчас травмирован этой ситуацией? Мне сейчас нужна твоя поддержка – не судить меня за совершённое, т.к. я хотел – как лучше.
Не могу сказать, что я была убита этой информацией. Как-то до меня дошла жертвенность его поступка. Но как реагировать, чтобы он не был травмирован ещё больше, я не могла сообразить. Поэтому, заверив, что полностью доверяю его решению, попросила больше не обсуждать эту проблему, а придумать что-то, чтобы извлечь какую-то пользу из сложившейся ситуации, напомнив, как он использовал совершенно ужасную ситуацию для того, чтобы испросить моей руки у моих родителей. Он впервые засмеялся и расцеловал меня.
А у меня ощущение – как-будто не он, а я лишена этого. Голова трещит от мыслей, как нам быть. Впервые приходится рассуждать мне:
- Нам просто не обойтись без твоего ума. И, мне кажется, если ты не включишь свой одесский юмор, мне будет ещё хуже, чем тебе. Но первое – ты должен выбросить все эти таблетки. Не смотри на меня так испуганно. Я – с тобою, ты – мой, твоя боль – моя боль, твоё счастье – моё счастье. Ты мне единственный раз в нашей жизни сказал «Это было счастье». Ты, конечно, помнишь, по какому поводу это было сказано. Сейчас как раз такой момент, когда я хочу напомнить тебе то, что надписала на первой подаренной тебе моей фотокарточке. Надо? А раз не надо, то ты должен быть уверен, что это было счастьем и для меня. Именно с того момента я почувствовала, что ты мой. Только такой ребёнок, как ты, мог не понять, что если у тебя не сработала мастурбация, то это просто проделки твоей психики. У меня она тоже перестала срабатывать после того, как я без памяти влюбилась в тебя почти с первого взгляда. Теперь ты перестань таращить глаза от удивления. Я тебе ещё и не такое пораскажу. Скажи, ты понимаешь, что я имею в виду, или мне разжёвывать это для тебя? Не понимаешь, так слушай. Но должна тебя предупредить, если ты уловишь в моих словах хоть каплю грубости, то это только потому, что я не обдумываю заранее своих слов, как это бывало всегда ранее. Это только у тебя получалось экспромтом всё прекрасно.
Здесь он впервые прервал меня.
- Милая ты моя, я тоже не мог позволять себе экспромтов, я тоже почти всё обдумывал заранее и удивлялся, как у тебя получается всё красиво. А теперь, пожалуйста, не думай о красоте. Твоё рассуждение – лучше бальзама, я не только весь внимание, но и всё нетерпение слушать тебя.
Я как-будто почувствовала, что у меня вырастают крылья. Я попросила крепче меня обнять и продолжила.
- Помнишь, я сказала, что это мой первый подарок тебе. Этот подарок называется "минет". Я тебе потом расскажу, откуда я такая грамотная, и как это важно, чтобы ты набрался хотя бы минимальной такой же грамотности и как можно скорее. В нашей теперешней ситуации он может и должен быть полной заменой и этих таблеток и нашей желанной близости. А теперь придумай, как нам устроиться так, чтобы мы не спали ночью раздельно.
Его реакция была изумительной:
- Да ты просто мой ангел!
- А ты забыл, кто послал меня тебе? Кого ещё он мог послать?
Его радостный счастливый смех заставил меня зажать ему рот двумя руками – ночь всё-таки - ну а потом зацеловать в полное моё удовольствие.
Теперь он уже не сопротивлялся моим ласкам, а его встречные ласки были ещё более острые, чем всегда, тем более, что я их направляла, как мне хотелось. Но теснота на узкой кушетке мне действовала на нервы, два раза я чуть не свалилась на землю, а один раз он чуть не вывихнул мне руку. Пришлось вернуть его к обдумыванию, как нам избежать неловкости перед его родителями за то, что он перебирается ко мне в комнату, где на его раскладной диван-кровати места было вдвое больше. Мы начали с обсуждения вопроса, почему его мама постелила нам раздельно, наверняка зная о нашей предыдущей близости, не предоставив нам самим выбора, как устраиваться. Мы объяснили себе это тем, что она, зная о моей травме, не могла представить себе наше сосуществование в одной постели. Теперь стал вопрос, знает ли она о его проблеме от папы в деталях. Он просто решил спросить об этом у папы, но мне не хотелось ждать до утра. Я предложила немедленно перебраться в комнату, утром ему не выходить, когда папа уходит на работу в 7 утра, а после его ухода я сама поговорю с его мамой. Он очень насторожился, и мы начали обсуждать каждое слово, которое я скажу маме. Я рассказала ему об установившейся между нами душевной близости. Боже, как он обрадовался, аж повизгивал от удовольствия, как маленький щенок. И сразу предложил начать наш разговор просьбой разрешить называть её мамой. Потом я должна спросить, знает ли она об уколе и таблетках, которые он принял. Потом в зависимости от ответа рассказать об этом, или сразу рассказать о том, как я мучилась его охлаждением, как рассказла ему всё, о нашем обсуждении его самочувствия и решении переносить это вместе, и что я решила, что это бесчеловечно лишить его радости быть со мною, тем более в таком состоянии. Не обязательно ставить её в известность, что мы решили выбросить таблетки, может быть, даже наоборот, если она начнёт беспокоиться о его нервной системе, сообщить, что он не перестанет принимать эти таблетки. Он пытался начать обсуждать все возможные её возражения, но я заверила его, что возражений не будет, и вообще всё окажется значительно проще, чем мы это пытаемся представить сейчас.
Помня о просьбе его мамы поднять вопрос о совместном посещении кладбища, я сочла возможным именно сейчас сказать ему, что, по-моему, меня и его маму сблизило бы ещё больше посещение нами кладбища. Он сначала в страхе отшатнулся от меня, но уже через секунду заявил, что это, кажется, гениальная идея. Он срочно обсудит это с папой, а потом решение примет её лечащий врач.
Сразу после этого мы стали перебираться в комнату. Как нежно он нёс меня на руках – сначала обмыть запачканные в земле ноги, т.к. я прибежала к нему босиком, а потом – в комнату, как аккуратно стелил постель, как смущённо попросил меня снять ночную рубашку и так же смущённо разрешил мне снять с него ночную пижаму... . Никогда уже не повторится эта прелесть нашего первого соединения.
Я не могла себе представить, что женщина может так радоваться простой просьбе - называть её мамой. И ни одного вопроса она не задала, когда я сообщила о своём решении перевести его в комнату ко мне. И днём она уже улыбалась только мне. И тысячу раз спрашивала, что мне хочется и удобно ли мне. И ни одного вопроса ему – как-будто сдала мне его из рук в руки в полное владение.
Удивительно, нам не хватало времени наговориться о себе и о своих чувствах. Наша первая близость была главным предметом обсуждения. Его «просвещение» доставляло мне огромное удовольствие. Как ни странно, его состояние вроде даже способствовало этому. Всё, что я ему о рассказывала, он выслушивал очень внимательно, никогда ни одной реплики я не услышала от него. Уже через 5 дней проявились первые признаки освобождения его от лекарства. И скоро я уже была полной его «хозяйкой».
Домой я почти не приходила, чем основательно пугала родителей. Сияющие глаза его помолодевшей мамы были для меня лучшей наградой, и я уже рвалась сама к ней – в тёплые и радостные объятия.
Совершенно неожиданно мужчины заинтересовались идеей посещения кладбища со мной – они предположили, что моё присутствие положительно отразится на ней. Папа посоветовался с маминым доктором, получил одобрение и даже согласие доктора поехать с нами в следующее воскресенье. Какое это было тяжёлое зрелище видеть её в трaурной одежде, которую она ни за что не хочет поменять при посещении кладбища. Впервые она сама предложила уйти с кладбища, а раньше её приходилось уводить силой.
Остальные дни я блаженствовала и физически и морально. Мне кажется, что разговоры с его мамой совершенно фантастически меня преобразили – просто переделали из девчонки, желающей близости с любимым, в разумную взрослую женщину, желающую того же. Как ни странно, но сексуальное возбуждение меня уже не мучило, как раньше – до темноты в глазах.
И вот прозвучал похоронный звон – завтра вечером уезжать.
Мне стало плохо. Пыталась объяснить своё состояние – как будто нехватает воздуха, сжимает под горлом. Моя мама обеспокоилась моим видом – стала класть холодные компрессы на голову – не полегчало. Днём приехали он с мамой. Она обняла меня и предложила поплакать. Несколько раз приговаривала «поплачь – помогает». Наконец, она меня уговорила – я начала плакать и бурно выплакала годовой запас слёз. И сразу полегчало. Я видела, что он сидел ни жив ни мёртв – боялся, что она тоже начнёт плакать. А она сказала:
– Теперь успокойся – это значит только то, что вы очень любите друг друга.
И я совсем успокоилась.
На вокзале он был даже не бледным, а серым каким-то. Последние его слова были:
- За счастье всегда надо платить. Чем большее счастье, тем больше платить. Но бывает и бесценное счастье.
Он, наверное, имел в виду меня, а я - историю с его мамой.
В поезде моя мама терзала меня разными вопросами, я еле отвязалась от неё, поклявшись, что я не забеременела. Неожиданно папа пришёл мне на помощь, запретив приставать ко мне и довольствоваться только тем, что я сочту возможным им со временем рассказывать. Он заявил, что мой М ему очень нравится, дай бог, чтобы он стал им настоящим зятем, и чтобы «дурацкие женские выходки не отвратили его от этого». Пришлось маме поумерить её пыл и с расспросами, и с намерениями покомандовать. Но возмущение мною унять у моей мамы было невозможно. А признаться, что у нас и не было близости, чтобы забеременеть, мне не позволяло то обстоятельство, что я бы и под пыткой не открыла причины этому. Но папа достаточно грубо пресекал её попытки язвить меня. Это ему легко удавалось, т.к. рядом в купе ехала очень болтливая одесситка, ехавшая в Ленинград навестить внуков (она ни разу не сказала – детей – так ненавидела свою невестку, которая, похоже, ей платила тем же).
Но однажды он не вытерпел и, когда я лежала на верхней полке и притворялась, что сплю, «охладил» маму, заявив:
- Да что ты прицепилась к ней за её поведение. Да если бы не такое её поведение, нам бы не видать его зятем, как своих ушей. Не притворяйся, что ты не знаешь, чьим зятем он должен был стать.
Впервые в жизни я почувствовала, как у меня остановилось дыхание. Но страшный взрыв в голове сразу же снёс меня с полки, и я вцепилась в папу. Уже когда я через пару дней в Ленинграде записывала в свой дневник эту страшную сцену, то вспомнить слова, которыми я потребовала подробности, не смогла. Наверное, вид у меня был такой, что он тут же при маме рассказал всё, что узнал за это время от разных родственников, в том числе - от своего друга – отца той подружки-родственницы.
Они дружили чуть ли ни с яслей. Жили они в 10-ти минутах ходьбы друг от друга и ходили в один класс школы до 5-го класса, когда он отстал в школе на один год из-за проблемы с его мамой. Она не поступила в институт с первого раза и поэтому в этом году поступала снова. Она его очень любила и крепко держала в руках – для себя. Но, как я поняла, планы на него у неё были – долгосрочные. Её вполне устраивали их близкие дружеские отношения, в которых ему отводилась роль пажа при принцессе: всегда под рукой, на зависть всем подружкам. Не имея другой подружки (очевидно, она его крепко охраняла), он заскучал, когда она начала упорно готовиться к экзаменам. Сплавить его она могла только мне, приехавшей с севера на короткий срок и произведшей на неё впечатление совершенно безопасной в определённом смысле особы (как мне потом стало известно, названной ею «бледной спирохетой», что было недалеко от истины – по сравнению с ней – шикарной одесситкой). А когда через неделю она узнала, что я у него ночевала, его мама нас обручила, и я уже живу у него на даче - предела её отчаянию не было. (Её нервное потрясение и всё, что она вытворяла, до меня тогда не дошло, но скоро я узнала, что она снова не поступила). Масло в огонь подлил мой дуралей, когда, как ни в чём не бывало, сияющий от счастья, навестил её через несколько дней, чтобы снова поблагодарить за то, что она нас познакомила, и пригласить с нами в их оперетту. (Кстати, он тогда ничего не понял, только с сожалением сказал мне, что она нездорова). А мы с ним ничего не сообразили и позже, когда нам сообщили, чтобы мы к ним не приходили, несмотря на приглашение его тёти в тот день, когда он попросил моей руки у моих родителей в их доме.
После этого папиного рассказа мама практически прекратила меня пилить, но наши хорошие отношения восстановились только после его приезда к нам на зимние каникулы. Тогда уже и моя мама влюбилась в него.
Все эти и другие женские ситуации вокруг него основательно портили мне настроение, так что решение не показывать его моим подружкам было скорее подсознательным, чем сознательным решением. Зато совершенно безосновательные приступы ревности мучили меня, достаточно было не состояться запланированному телефонному разговору или несвоевременно полученному письму.
Настроение, достаточно подпорченное моей мамой, совсем упало после этого рассказа. Теперь уже отсутствие близости предстало в новом очень неприятном аспекте. Если они были дружны и близки настолько, что она сможет вытянуть из моего бесхитростного телёнка информацию об отсутствии близости, то её поведение может стать непредсказуемым. Все мои сексуальные фантазии с ним в главной роли вдруг обратились против меня. В дневнике всё это отразилось в короткой записи: «Измученная чёрной безжалостной ревностью я проклинала судьбу за то, что так страдаю – скорее всего – совершенно безосновательно». Мой старший брат, встречавший нас на вокзале, увидев меня, ужаснулся моему виду, и мама снова съязвила: «Ничего не поделаешь, любовь зла. Ей, видишь ли, замуж приспичило», чем повергла его в настоящий столбняк, а папа грязно на неё выругался.
В общем, моё возвращение домой было почти траурным, а я молилась про себя, что если Бог соединил нас счастливо, то я клянусь всегда слушать «моего господина». Дело в том, что я сотворила такую глупость, которая в данной ситуации двое суток доводила меня до белого каления. Перед моим отъездом он просил меня, чтобы я ждала его звонка через один или два часа после приезда домой. Это должно было быть в 9 или 10 часов вечера пятницы. А я сказала, чтобы он звонил в понедельник утром, когда дома не будет родителей. Он очень просил, а я, дура, категорически настаивала на своём. Вот эти два дополнительных дня мучений меня буквально доконали. Как сомнамбула я металась по квартире, проклиная всё на свете, и стала настоящей истеричкой, от которой все шарахались. А когда он позвонил в понедельник утром, то, будучи уже без сознания, я сдуру начала разговор с вопроса «Ты виделся уже с Наташей?». Вдруг я слышу в ответ:
- Да что вы все зациклились на этой психопатке? Даже мама это спросила. А я больше слышать не хочу о ней. Ты знаешь, я опять пришёл к ней поблагодарить за наше знакомство, а она совершенно безобразно попыталась сунуть нос в наши с тобой отношения, и даже посмела пройтись по тебе своим грязным языком.
Я уронила трубку и возвела глаза к потолку, повторив клятву: «Господи, клянусь, я всегда буду слушаться эту умницу». Её 7 слов «Ну как тебе с этой бледной спирохетой» развели их на всю жизнь.
Этим первым нашим телефонным разговором вроде бы кончается в моей жизни одновременное сосуществование счастья и несчастья. Чересполосица счастья и несчастья закончилась. Ещё один страшный момент в моей жизни, связанный с ревностью, произошёл через год после рождения нашего первенца. После этого каждое начало этой болезни я сначала захватывала лекарством, а потом – долгими убеждениями себя, что неизлечимо больна уже известной мне болезнью - «боязнью быть отвергнутой», отягощённой зависимостью от его любви, и что если дам себе волю, то сойду с ума, и никому от этого не станет лучше.
Наверное, только в еще недалёком от младенчества возрасте возможны были такие резкие переходы от ощущения несчастья к бурлящему счастью. После долгих объяснений в любви по телефону я совершенно изменилась. Впервые после возвращения домой села за рояль и отвела душу в музыке, потом раскопала один единственный раз одетое платье, подаренное мне его мамой, подчеркивающее прелести моей фигуры и скрывающее недостатки, чуть увеличивающее мою маленькую грудь и прекрасно оттеняющее приобретённый загар, подаренное его мамой их семейную реликвию – кольцо с бриллиантом, старинные серьги-короны и подарок моего папы – золотую цепочку – я отправилась в салон красоты на Невском и отдалась в руки лучших в городе мастеров. Потом – в лучшее фотоателье, а потом – в консерваторию. Фурор, произведённый там моим прекрасным и счастливым видом, eщё улучшил настроение.
И сразу же я занялась реализацией моего хитрого плана, как ответить на просьбу моего М – прислать те виды Ленинграда, которые нравятся мне (он здесь ещё никогда не бывал). А хитрость заключалась в том, что фотоаппарата у меня не было, фотографировать не умела и, к тому же, я хотела, чтобы на всех видах была я. Но я дружила с виолончелистом, которому иногда аккомпанировала и который помещал прекрасные фотографии в нашу консерваторскую печать. На него мой вид произвёл ожидаемое впечатление, и я «милостиво», приняла его приглашение на вечерний концерт в Малом Зале. Ну а после этого я легко превратила его в моего личного фотографа, а фотографии чуть ли не ежедневно посылались в Одессу. Конечно, пришлось побывать с ним у всех замечательных памятников архитектуры, съездить в Петергоф, Пушкин, Павловск, Гатчину и другие места, о которых я даже не знала.
В ближайшие дни я напросилась к маме В с вопросом, надо ли мне что-то предпринимать в моей ситуации. Её рекомендации – занять себя сверх головы чем угодно – я начала следовать с исключительным усердием.
Так у меня пролетел август.
Скрывать от родителей мою трaвму было легко. Месяц потребовался для заживления раны. И вот размягчилась и отпала последняя корочка, ходить и сидеть стало легко и свободно, новая радость от продолжения занятиями фехтованием добавилась в мою жизнь.
Но труднее было скрывать своё чувство от любимых подружек. Их неверие в такую любовь была мне хорошо известна, и быть предметом их насмешек мне не хотелось пуще смерти.
Каким ужасным месяцем стал для меня сентябрь – его курс отправили на уборку овощей в село, и то же произошло с нами - после начала учебного года нас тоже послали в совхоз под Ленинградом! Какой это был ужас – работать в поле и оберегать самое главное для музыканта – руки. Особенно струнникам – скрипачам, виолончелистам, арфисткам и др. Они буквально рыдали от потери чувствительности в пальцах, несмотря на все предосторожности. Телефонная связь оказалась невозможной. И вот – первое письмо, которое пришло в воскресенье утром и из которого так повеяло любовью, нежностью и грустью, что я лежала скорчившись весь день. А следующий день мучилась с ответом – ничего не получалось, не появлялось в моём письме настроение. Пришлось признаться, что не могу писать. Послала ему свою последнюю фотографию и открытку с видом Ленинграда и просьбу прислать его фото. С этого началось наше взаимное желание ежедневно слать друг другу письма, если мы были в разлуке. 980 пронумерованных мною его писем я сейчас храню в своём сейфе. Розовым фломастером я отмечала те, которые считала необходимым перечитывать в будущем. Почти в каждый конверт я вкладывала листок с моим комментарием – ситуации, события, настроения, мои реакции и т.д. Только два раза я перечитывала всё подряд – когда мучилась ревностью и когда он был почти при смерти из-за удара электрическим током. Но об этом - потом.
На зимние каникулы он приезжал в Ленинград, тогда я прерывала все связи с подружками (до свадьбы они так и не увидели ни его, ни его фотографии), на летние – я в Одессу. Он пытался перевестись в Ленинградский университет, но это не удалось. Его родители начали поиски вариантов обмена, чтобы у нас была квартира. Мои родители им помогали, отдав свои сбережения (наш первенец уже въехал в двухкомнатную квартиру). На пятом курсе я, обсудив всё со своими родителями и его мамой, заказала во Дворце Бракосочетания на набережной Невы нашу регистрацию на Новый Год, чтобы успеть представить справку о беременности перед распределением, а ребёнок чтобы родился после окончания. Его к этим обсуждениям я не привлекала. Наши отношения были совершено замечательными, за исключением того, что он избегал "близости", так я оказалась на своей свадьбе единственной "девочкой" среди всех своих ещё незамужних подружек.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/11/08/133