Клаус.
21 июня 1941 года. Где-то на западном берегу реки Буг.
Жаркое летнее солнце устало катилось за горизонт. Разморенная природа с нетерпением ожидала вечерней прохлады. Под кроной огромного развесистого дуба, возбуждённо переговариваясь, ужинали солдаты.
Унтер-офицер Цайзер, сидя на колодке, задумчиво курил. По давней привычке, находясь вдали от дома, он любил в мыслях разговаривать с женой. В эти редкие минуты отдыха уже не опытный командир отделения, а простой столяр Клаус переносился в родной Дюссельдорф: слышал крики ребятни, веселящейся во дворе, и ворчание вечно недовольного старика Йохана. Он чувствовал дурманящий запах жареных сосисок и свежего пива.
«Дорогая Марта. Два часа назад взвод собрали в сарае и объявили: "Завтра нам предстоит вступить в битву с мировым большевизмом". Наш лейтенант произнёс целую речь. Слушая его, я ловил себя на мысли, что слушаю голос диктора из очередного выпуска "Дойче вохеншау" ».
Клаус невесело усмехнулся, вспомнив раскрасневшегося от возбуждения взводного:
— Месяца через полтора, от силы два, флаг со свастикой будет реять над московским Кремлём. От нас всего лишь требуется ещё один блицкриг. Только мы можем так наступать!
— Помните, что их армия — забитое стадо, не способное к сопротивлению. Вы спросите, почему? Россия — страна чудовищного беспорядка, все их лозунги не более, чем миф, а сами русские измучены репрессиями, голодом, лагерями и тюрьмами. Они ленивы, тупы, подлы, занимаются доносами, они ради спасения своей шкуры готовы оклеветать соседа.
— Неужели это стадо недочеловеков способно противостоять армии, состоящей из лучших представителей высшей расы? Какое сопротивление сможет оказать нам безропотный скот, выполняющий приказы комиссаров и палачей из НКВД? Самое страшное, что они под предводительством жидов и уголовников намеревались подмять под себя Европу и весь остальной мир. Слава богу, наш фюрер Адольф Гитлер решил не допустить этого .
— Я уверен, для нас эта кампания будет лёгкой прогулкой. Может, не такой короткой, как во Франции, и не такой приятной, но в конце концов, это война, а не курорт. Вперёд, вперёд и только вперёд, за нашими танками пойдём мы, обрушивая на русских пули, осколки и снаряды! Хайль, Гитлер!
«Слушать птенца, не нюхавшего пороху, было просто смешно. Он грамотный командир, уважаемый во взводе, а о войне судит, как наивный ребёнок, по учебникам истории и заголовкам газет.
В течение всей речи лейтенанта мы переглядывались с командиром второго отделения Эрихом Кноке, из Силезии. Старый заслуженный вояка, ещё в 16-м он добровольцем ушёл на фронт. В составе четвёртой ландверной дивизии воевал на Востоке, где чудом выжил в многодневной мясорубке под Барановичами .
Как и положено, в заключение своей речи наш лейтенант позволил себе вольность:
— Вы знаете, почему русский пришёл на работу исцарапанный? Потому что утром он впервые позавтракал с ножом и вилкой .
Не рассмеялись только мы с Эрихом. Потому что знаем, с кем нам придётся воевать. Это не Франция и не Голландия, это Россия. Мы не поверили той пропагандистской шелухе, о которой с упоением вещал взводный. Мы знаем, что нас ждёт совсем другой противник, совсем другой враг.
Но свои мысли лучше держать только в голове, это известно каждому. Тем более, во взводе есть члены НСДАП .
Им никто не доверяет, это фанатики, которые за "пораженческие" разговоры могут подать рапорт по команде, а это почти всегда заканчивается трибуналом .
Когда митинг закончился, мы с Кноке закурили. Эрих глубоко затянулся и тихо сказал:
— В июне 16-го года я впервые увидел русских на расстоянии вытянутой руки. Мы стояли под Барановичами у деревни Войковичи . Эти названия я запомнил на всю жизнь.
— После дня атак и контратак наша шестая рота отбила форт "Кронпринц". Затем один взвод, в котором был и я, направили захватить и удержать "могилу русских" . Нас было, не считая командира, тридцать солдат. Мы делали брустверы из убитых и ждали атаки. Никто не сомневался, что русские не успокоятся. Так и вышло.
— Знаешь, что для меня было самым страшным? Услышать "Они идут". Крик "Они идут" — и мы выскакивали из блиндажей, просовывали между телами винтовки и начинали стрелять. Но они шли. Любой, даже самый плотный огонь не мог остановить эту лавину. Русские остановились только в десяти метрах от нашего окопа. Думаешь, они отступили?
— Нет. Началась схватка ручными гранатами. Мы сражались отчаянно, но они, как море, волна за волной бросались вновь и вновь. Они укреплялись в любом углублении, они кричали "А, бл…ь", а потом ворвались в окоп. И если на земле есть ад, то я его видел тогда.
— За минуту рукопашного боя семь наших ребят и командир были убиты, одиннадцать человек ранено. Мы забрасывали русских гранатами, стены окопов были забрызганы кровью и ещё дымящимися кусками плоти, но их невозможно было остановить. Неожиданно передо мной вырос огромный бородатый русский, я даже не успел выдохнуть, как был сбит с ног ударом огромного кулака. Тяжёлые сапоги практически втоптали меня в кровавую глиняную кашу.
— Когда я вспоминаю тот бой, то часто задаюсь вопросом — почему он меня не добил? И знаешь, мне кажется, что они милосердны так же, как и безжалостны. Даже в рукопашной, даже перед лицом смерти. Ты, Клаус, меня понимаешь, ты их тоже видел, — и до боли сжав мою руку, Эрих, сгорбившись как старик, направился к своему отделению.
Глядя вслед удалявшемуся другу, я машинально закурил опять. Барановичи. Мне знакомо это название.
Всё начиналось точно также. Конец августа 39-го года. 11-я пехотная дивизия, польская граница. Нас собрали в каком-то сарае. Речь командира, боевой задор и нетерпение солдат, мечты о наградах и романтическом ореоле героя. Анекдот о том, какие поляки солдаты. И вдруг оказалось, что перед нами стоят русские. 78-й пехотный полк 20-й дивизии пехоты, состоявший из уроженцев восточных районов Польши. Это Белоруссия .
Командир нашего отделения, как и Эрих, воевавший на Восточном фронте, рассказывал нам, что всё восточнее Бреста — это Россия. И поляки, стоявшие перед нами — на самом деле "русские". Тогда мы не придали значения этой, на наш взгляд, маловажной детали. Время показало, что зря.
За два дня безуспешных штурмов взвод сократился на треть. Эти чертовы "русские поляки" не отступали. И тогда командование дивизии приняло решение после интенсивной артподготовки и бомбёжки атаковать всеми силами и прорвать оборону.
Земля ещё не осела от взрывов, как мы двинулись вперёд. Передовые позиции поляков были стёрты с лица земли, повсюду валялись куски проволочных заграждений, искорёженное оружие, убитые, части тел. Жуткое зрелище, но к тому моменту мы уже привыкли к виду смерти.
Каждую секунду мы ждали выстрелов, но вторая линия обороны тоже молчала. Уже можно было увидеть, что она, как и первая, перестала быть единым целым, разорванная разрывами на редкие участки ещё сохранившейся линии окопов и чудом уцелевшие остатки проволочных заграждений.
Каждый из нас втайне надеялся, что "русские поляки" отступили. В конце концов, это был наиболее здравый шаг, как с военной, так и с точки зрения здравого смысла. Наверное, именно так и случилось. Я облегченно выдохнул.
— А, бл…ь!
Это было громом с ясного неба. Они не ушли? Справа от нас из нескольких огромных воронок со штыками наперевес выскочили солдаты. Мы мгновенно перестроились, и тут слева раздались выстрелы.
Они нас обманули! Только в госпитале, вспоминая тот бой, я понял, что произошло на самом деле. Скорее всего, оборонявшиеся, испытывая нехватку патронов, разделились на две группы. Одна, имея только винтовки и штыки, пошла в рукопашную, а вторая открыла ураганный огонь.
Как сказал Эрих, и если на земле есть ад, то я его увидел воочию.
— А, бл…ь!
Говорят, у русских это очень неприличное ругательство. Для меня — это символ смерти. Наш взвод таял на глазах, бешеные "русские поляки" закалывали штыками моих товарищей.
Я почувствовал резкую боль в правом боку и со стоном упал на колени. И тут меня с размаху сбил польский солдат. Долю секунды мы смотрели друг другу прямо в глаза, затем, что-то прохрипев, он вырвал из моих рук винтовку, и, перепрыгнув, побежал вперёд.
Последнее, что я слышал перед тем, как потерять сознание, был этот жуткий крик:
— А, бл…ь!
Знаешь, Марта, когда я вспоминаю тот бой, то, как и Эрих, задаюсь вопросом — почему он меня не добил? Наверное, мой друг прав, они милосердны так же, как и безжалостны. Даже в рукопашной, даже перед лицом смерти. Я никогда не был трусом, но сейчас молю Бога о том, чтобы завтра мы не встретили тех русских, которых Кноке видел в 16-м году, а я — в 39-м. Я знаю этих людей, я знаю, какой мой враг. Пожелай мне удачи, целую, твой любящий муж Клаус».
Михаил.
21 июня 1941 года. Где-то под Белостоком.
Вечерело. Разморенная природа с нетерпением ожидала вечерней прохлады. На лесной поляне, тихо переговариваясь, отдыхали несколько мужчин. Кто-то спал, кто-то чистил оружие.
А Михаил по давней привычке в мыслях разговаривал с младшей сестрёнкой. В эти редкие минуты отдыха уже не боец Армии Крайовой , а простой деревенский хлопец переносился домой. Он слышал мычанье коров, выгоняемых на пастбище, ритмичное шуршание кос на поле, чувствовал дурманящий запах свежего молока и ржаного хлеба.
«Дорогая Наденька. Прошло уже два года, как я ушёл на эту проклятую войну. Два года хожу по чужой земле. Два года мытарств и тоски по дому.
Мне иногда кажется, что мирная жизнь — это просто сон, что я с детства был то солдатом, то пленным, то быдлом, избиваемым плетью, то бойцом новой, возрождённой партизанской армии.
Даже не верится, что когда-то вместе с Брониславом я воровал яблоки из сада бабы Ани, учил младшего Костю курить табак, за что был безжалостно отметелен крапивой.
В той далёкой жизни я был молодым, счастливым и беззаветно любил Елену. Как она там? Кланяйся от меня . Но всё затмили кровь и смерть. Всё, что мне было дорого, отобрала война.
Помнишь, когда мы уходили в августе 39-го, то обещали вернуться? Мы обманывали. Потому что знали, что увидеть родную хату смогут единицы. В полку говорили, что после смерти Пилсудского к власти пришли глупые и недалёкие люди. Пилсудский был солдатом, его сменили трактирщики. А за их дурь придётся заплатить жизнями обычным мужикам.
Поэтому в августе 39-го, сидя в окопах под Млавой, мы прощались друг с другом. Нет, страха не было, мы были готовы стоять насмерть. Просто знали, что умрём.
Первые два дня боёв я помню смутно. Атаки, контратаки, крики, взрывы и кровь. Вечером собирали раненых и убитых, кого хоронили, кого отправляли в тыл. А утром всё начиналось опять.
Знаешь, мне часто снится последний бой под Млавой. Немцы, настороженно осматриваясь, шли вперёд. А мы, затаившись в огромной воронке, ждали команды. Патронов не было, только штыки и сапёрные лопатки. Все боеприпасы отдали второй группе, которая должна была расстрелять атакующих в спину.
Так и вышло. Увидев нас, враг тут же перестроился, готовый к отражению, но сзади прогремели выстрелы…
Я вспоминаю и раненого мною немца. Он рухнул на колени прямо передо мной, зажимая рану в боку. Казалось, вот он — враг, убей. Но... Одно дело стрелять в наступающего, стоя в окопе, а другое — лишить его жизни, глядя прямо в глаза. Мы смотрели друг на друга не больше секунды, но они показались вечностью. А потом я пнул его ногой, выхватив из рук винтовку, и побежал вперёд.
Мы кричали, рубили, кололи. Мы убивали, понимая, что всё кончено. А потом был взрыв».
Михаил закурил, вспоминая, как уговаривал друга детства:
— Бронислав, бросай меня и уходи.
— Нет, — шатаясь от усталости, отвечал тот.
— Оба подохнем.
— Значит, тому и быть. Я тебя не брошу.
«Сколько он меня тащил? Пять километров, десять, двадцать? Я не знаю. Помнишь, как говорили о нас — друзья-неразлучники, два сапога пара? Мы не расставались и здесь. Вместе рыли окопы, вместе держали оборону. Вместе отступали и вместе попали в плен под Варшавой.
А потом был шталаг XX В, это Восточная Пруссия. Здесь, как свиней, нас тщательно и очень дотошно рассортировывали по национальностям. Русские — отдельно, поляки — отдельно, белорусы — отдельно, украинцы — отдельно.
Помню, как смеялись немцы:
— Каждая порода будет жить в отдельном хлеву.
Так и вышло. Мы были рабочим скотом. Утром выводили на работы, а вечером, насыпав в корыто корма, загоняли в стойло. Видно, немецкому пану мы чем-то не угодили, и через год всех белорусов перевели в шталаг I А.
Знаешь, что такое хутор Фрейнвальд? Это изматывающая работа, жидкая баланда и каменный сарай. А ещё самовлюбленный хозяин Пильмакс, высокомерно отказавшийся от усиленной охраны.
— Это быдло не убежит, — уверял он немецкого офицера.
Интересно, что он подумал, увидев подкоп? Наверное, не поверил своим глазам.
Наши предлагали спалить хутор и перерезать Пильмаксу горло, но счет шёл на минуты. Решили так — пусть живёт. Рано или поздно, но то «быдло» его достанет.
Вот так и закончился наш плен. Бронислав с мужиками ушли в лес, а я остался, чтобы сбить охрану со следа».
Михаил, улыбнувшись, вспомнил последний разговор с другом:
— Не делай глупостей.
— Нас перестреляют, как котят. Уходите, я отвлеку внимание. Передай поклон моим. Прощай.
— Курва мать, — выругавшись, Бронислав в последний раз обнял друга, — береги себя, мы ещё напьёмся на твоей свадьбе.
«Мне повезло — добрался до Польши. И теперь воюю. На чужой земле. Говорят, что немцы скоро нападут на Советский Союз. Очень волнуюсь за вас, берегите себя. И присматривай за младшим. Косте скоро пятнадцать, ему ещё жить да жить.
Вот и все, сестричка, нам пора. Не знаю, напишу ли я тебе ещё. Очень надеюсь, что мы увидимся.
Крепко обнимаю всех вас.
Твой брат Михаил».
Они не увиделись.
Эпилог.
Михаил Андреевич Гайдук (считался пропавшим без вести) — белорус, уроженец деревни Тешевле Новомышского района Барановичской области (по административному делению до 26.10.1954). В сентябре 1939 — стрелок 78-го пехотного полка 20-й дивизии пехоты. Попал в плен под Варшавой. Бежал. Воевал в отряде Wachlarz (Веер) Армии Крайовой. При выполнении задания был схвачен гестапо. Умер под пытками в январе 1945-го.
Младший брат Михаила Константин Андреевич Гайдук (считался пропавшим без вести) — белорус, уроженец деревни Тешевле Новомышского района Барановичской области. С осени 44-го — в РККА, рядовой. Был ранен, после госпиталя направлен под Кенигсберг (Калининград). По злой иронии судьбы погиб весной 45-го в нескольких километрах от места нахождения лагеря шталаг I А, в Знаменском.
Бронислав Иванович Романко — белорус, уроженец деревни Тешевле Новомышского района Барановичской области. В сентябре 1939 — стрелок 78-го пехотного полка 20-й дивизии пехоты. Попал в плен под Варшавой. Бежал вместе с группой из пяти военнопленных. 15 октября 1940 в районе с. Ромейки (Литва) был задержан и арестован 106-м пограничным отрядом войск НКВД за нелегальный переход германо-советской границы.
До 25 ноября 1940 содержался под арестом в г. Тауроген на территории Литовской ССР. 26 ноября 1940 г. был передан в распоряжение Управления НКВД по Барановичской области и содержался в тюрьме г. Барановичи.
19 февраля 1941 г. следствие в отношении Б. Романко было закончено и уголовное дело направлено на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР.
Освобожден в июле 1941 г. немцами, от которых с таким трудом удалось убежать. С осени 44-го — в РККА, рядовой. Вернулся домой живым.
23 февраля 1948 г. Управлением МГБ по Барановичской области уголовное дело в отношении Б. Романко было прекращено.
;
Автор - Андрей Авдей