Глава 2
В понедельник, 26 марта, граф Вальдштейн с невесткой и свитой прибыл в Костниц. Хотя это было начало страстной недели, но улицы были полны народом и в воздухе стоял невообразимый шум и гам. У Ружены, ехавшей верхом, рядом с графом, разбегались глаза, настолько кругом все было пестро, ново, кипело жизнью и движением. Чтобы добраться до дому их родственницы, нужно было проехать через весь город, а тут на каждом шагу приходилось останавливаться, то чтобы протискиваться сквозь толпу, собравшуюся вокруг заезжего торговца, уличного певца и т. п., то смыкать ряды и сторониться, давая проезд пышной свите какого нибудь прелата, в великолепном одеянии, восседавшего на богато убранной лошади и равнодушно взиравшего на окружавших. Кучки воинов самых разнообразных типов, сновали во все стороны: смуглые, с огненными глазами итальянцы, массивные, надменные англичане, худощавые, стройные французы, доводившие до крайности изысканную моду того времени, рослые славяне с их детски наивным взглядом; все это сливалось в калейдоскоп, от которого рябило в глазах и кружилась голова. Раз им пришлось даже сделать объезд, чтобы избегнуть происходившей на улице драки: буйная челядь одного из польских послов поспорила со свитой какого то тевтонского рыцаря.
Наконец, они добрались до дома Бригитты фон Лауфенштейн, вдовы немецкого дворянина; та с величайшим радушием приняла своих чешских родственников и отвела им большое, удобное помещение, истинное сокровище в такой толчее. Ружена сразу завоевала сердце старушки, которая обещала молодой графине показать все, что есть любопытного в городе, начиная с императора и императрицы, благодаря своим связям при дворе.
– Приезжай вы немножко раньше, вы увидали бы и папу; а теперь, вообразите, он скрылся на прошлой неделе и это, привело весь город в смятение, – с взволнованным видом рассказывала Бригитта. – Когда весть о его бегстве разнеслась на следующее утро, все потеряли голову: купцы стали закрывать лавки, разносчики попрятались, боясь ограбления; да и действительно народ накинулся на многие квартиры, брошенные последовавшими за папой прелатами, и разграбил их. Бургомистр даже призвал граждан к оружию. Настал точно судный день!
– А неизвестно, куда скрылся папа? – спросил граф.
– Предполагают, что в Шафгаузен. Боже мой! Кто мог подумать, что дело дойдет до этого, когда его святейшество с таким торжеством въезжал в город окруженный кардиналами, епископами и пышной свитой! – грустно заметила старушка.
– Но въезд императора был не менее блестящ, я думаю, – осведомилась Ружена.
– Да, это было зрелище невиданное, – восторженно сказала Бригитта. – Я провела тогда целую ночь на улице и даже простудилась, но нисколько не сожалею, что пролежала потом три недели в постели. Видите ли, милая графиня, император прибыл ночью, 25 декабря; но в городе никто, конечно, не смыкал глаз и зажгли столько факелов, смоляных бочек и разных огней, что было светло, как днем.
Император ехал верхом под балдахином из золотистого сукна, который несли четыре сенатора города; он был величествен и милостиво отвечал на радостные приветствие народа. Под другим балдахином ехала императрица Барбара, вся закутанная в горностае, а за ними бесконечной вереницей тянулись принцы, рыцари и благородные дамы. Глаза слепило от такого количества золота, блестящих тканей и драгоценностей, Но то, что потом происходило под сводами храма, вышло, если можно сказать, еще пышнее и грандиознее! Благодаря покровительству одного знакомого каноника, у меня было прекрасное место, откуда я отлично могла видеть.
Внутри собора все было залито светом; для императора воздвигли великолепный трон и сам папа отслужил три обедни, а Сигизмунд, с короной на голове, прислуживал вместо диакона. Вы и представить себе не можете, Ружена, впечатление, произведенное на присутствующих этой величавой церемонией. Святой отец сам был, видимо, взволнован и когда император стал читать слова Евангелия: „В те дни вышло от Кесаря Августа повеление”… – все заметили, что рука папы дрогнула, он смутился и побледнел.
– Это означает, что он предчувствовал приближение кары небесной и боялся, как бы император не заставил его отречься от престола, – с улыбкой ответил граф Гинек.
– Не думаю! Папа даже сам опоясал после обедни императора мечом, вручая, так сказать, ему оружие для защиты собора. Да и Сигизмунд выказывал ему все время величайшее почтение.
– Что же это доказывает? Что две лисы старались перехитрить друг друга! – насмешливо продолжал граф.
Оставив дам за разговором, он отправился к барону Яну из Хлума.
Смелый и неутомимый защитник Гуса, доблестный рыцарь Ян, сидел у себя за письмом к моравским панам, протестовавшим против того, что Гуса задержали, невзирая на выданную ему охранную грамоту. Неожиданное появление старого приятеля обрадовало барона. Он тотчас же бросил перо, обнял графа и приказал подать вина. Разговор начался с вопросов, наиболее волновавших в эту минуту умы: заключение Гуса и бегство папы… Для них, как для чехов, ярых сторонников Гуса и преобразований в церкви, первый вопрос был главнейшим и Ян из Хлума, с понятным негодованием, рассказал подробности о заключении их друга.
– Ты понимаешь, пан Гинек, что я был выведен из себя и не стеснялся в выражениях, откровенно высказав им все, что я думаю об этой приготовленной западне. Затем я отправился к папе и убеждал его сдержать данное обещание – защитить Гуса. „Чего же ты хочешь от меня, – ответил он, пожимая плечами. – Ведь его обвиняют твои же соотечественники”. – Затем, указав глазами на кардиналов и епископов, он тихо прибавил: – „Разве ты не видишь, что и я у них в плену?”
– По крайней мере, он сам сознался, какой гнусный расчёт побудил его принести невинного в жертву духовенству, думая выдачей Гуса привлечь его на свою сторону, – презрительно заметил Вальдштейн.
– На этот раз его подлость не принесла ему выгоды; для несчастного же мистра Яна последствия были плачевны! Беззащитный, он очутился в руках своих злейших врагов, и они обращаются с ним возмутительнейшим образом! Его кинули в тюрьму доминиканского монастыря, вонючую яму, рядом с монастырскими сточными трубами, которую поистине можно назвать „in pace”. Стены насквозь пропитались сыростью, и Ян опасно заболел, но и тогда эти варвары мучили его допросами, в надежде, что умирающий чем нибудь выдаст себя.
– Ну, а Сигизмунд? Что же он сказал против такого наглого поругание его же охранной грамоты?
– Сначала как будто возмутился и благосклонно выслушал наш протест. А потом, как приехал сюда, кажется, переменил мнение и шагу не сделал, чтобы освободить несчастного, доверившегося его императорскому слову… Что теперь будет с собором и расколом, после бегства папы одному Богу известно!
– У Коссы, должно быть, сильные сообщники, иначе он не посмел бы так поступать.
– Несомненно! Общий голос указывает на герцога австрийского, покровительство которого он себе купил. Чтобы облегчить папе бегство, герцог Фридрих устроил блестящий турнир и, пока весь город любовался этим зрелищем, Косса, переодетый, скрылся и пробрался в Шафгаузен, который принадлежит герцогу. Теперь то на свободе, став хозяином положение, задает же он работы Сигизмунду.
Друзья долго беседовали, ибо политическая и церковная неурядица волновала обоих, но, наконец, перешли к семейным делам и Вальдштейн упомянул, между прочим, что приехал вместе с невесткой.
– Кстати, знаешь ли ты, что здесь твой бывший воспитанник, Светомир Крыжанов? – спросил барон.
– Неужели? Каким образом?
– Верно! Я сам много раз говорил с ним. Он в свите пана Завиша, посла короля Владислава. Хочешь, я пошлю одного из моих людей известить его о твоем приезде?
– Крайне обяжешь! Для Ружены будет большой радостью повидать своего друга детства.
На следующий день, графиня оканчивала наряжаться, чтобы ехать, под охраной Броды, вместе с Туллией на прогулку, как прибыл сияющий Светомир.
Ружена, считавшая, что он в Кракове, очень ему обрадовалась и отложила свой выезд.
Они заговорили о путешествии и соборе. Ружена восхищалась царившим в городе оживлением и передавала, какое впечатление произвело на нее смешение рас и нарядов иноземцев, собравшихся в Костниц.
– Конечно, здесь теперь много любопытного и, если ты позволишь мне тебя сопровождать, я все тебе покажу, начиная с императорского выхода в храм на богослужение.
– С благодарностью принимаю твои услуги, тем более, что в этой сутолоке быть под охраной рыцаря – очень приятно, а то, того и гляди, попадешь в какую нибудь свалку, – и она рассказала, как вчера еще им пришлось сделать объезд, по случаю драки поляков с тевтонцами.
– Я уж слышал про эту историю. Поляк и два немца оказались ранеными…
– Однако, какой же здесь надо всем надзор, если вам доносят о каждой стычке, – смеясь, заметила Ружена.
– Вовсе не так хорош, как тебе кажется; но во вчерашней драке участвовали люди кастеляна калишского, пана Гануша Туликовскаго, и он сам рассказывал об этом вечером у пана Завиша. Но это все – пустяки, у нас случаются бои поинтереснее этого, – засмеялся Светомир. – На одном из пиров, два архиепископа, пизанский и майнцский, разошлись во мнениях; разговор обострился, сначала начали перебраниваться, а затем дело дошло и до рукопашной. Но у почтенных пастырей церкви не было оружие, так они вцепились друг другу в волосы и покатились под стол, стараясь задушить друг друга. Многие из присутствовавших священников в испуге попрыгали в окна.
– Зрелище, должно быть, было назидательное, – смеясь от души, сказала Ружена.
– Затем, они составили перечень всего, что желали осмотреть, в том числе соборную ризницу, где хранились многие сокровища из окрестностей Костница, и церковь старого бенедиктинского аббатства, с гробницей императора Карла Толстого. Присутствовавшая при разговоре Анна с улыбкой заметила, что охотно примет участие в обозрении монастырей и святых мест, но глядеть на скоморохов, канатных плясунов и т. п. отказалась наотрез.
– Бедная Анна все еще не обрела душевного покоя, сердце ее болеет по прежнему, – с грустью заметил Светомир, когда Анна ушла из комнаты.
– Увы! И недуг ее, кажется, неизлечим, – вздохнула Ружена. – Иногда она становится такой странной, что мне делается даже страшно.
– Что же с ней происходит?
– Сидит, например, часами, смотрит куда то пристально в пространство, ничего не видя и не слыша, что происходит вокруг; а то вдруг начнет говорить такие вещи, которых никто и знать не может, точно колдунья какая нибудь. Когда еще у нас и не предполагали возможности задержание мистра Яна, она вдруг однажды говорит мне с таким странным видом: „Ты не получала никаких известий от Гуса?” – Нет, – говорю, – но, судя по его последнему письму, можно надеяться, что все окончится благополучно. „А я видела его в темной, сырой, вонючей келье, мне показалось даже, – тюрьме”. Я подумала тогда, что ей все это приснилось, так как, при своей фанатической привязанности к Гусу, она все время только и думает о нем; а вчера дядя Гинек потвердил, что мистр Ян посажен в гнилую яму, где и заболел. Тут я даже испугалась за Анну!
– Ради Бога, внуши ей, Ружена, чтобы она молчала о таких вещах, а то ее могут схватить, как колдунью, – перекрестясь, заметил Светомир и, помолчав минуту, прибавил: – Хорошо еще, что вы не приехали раньше, а то попадись вам на встречу Бранкассис, Анна вовсе потеряла бы голову.
– Боже Всемогущий? Бранкассис здесь? – с ужасом спросила графиня, бледнея.
– Он был здесь, так как сопровождал папу; но уехал из Костница три дня спустя после бегства Коссы и теперь, вероятно, сидит с ним в Шафгаузене.
– Слава Богу, что этого чудовища тут нет, – облегченно вздохнула Ружена.
– О, как чесались у меня руки, каждый раз, как я его видел. Я готов отдать один глаз, чтобы только иметь возможность всадить ему нож в горло, – проворчал Светомир, сжимая кулаки.
Разговор был прерван приходом графа Гинека, видимо чем то раздраженного.
– Вообразите, что я узнал? Гуса нет в Костнице, – сказал он, опускаясь в кресло.
– Его освободили? Он бежал? – разом спросили Ружена и Светомир.
– Освободили? Разве эти кровопийцы выпустят свою жертву, за которой столько времени гонялись? – гневно ответил граф. – Нет, вот что случилось. После бегства папы, Гус находился во власти императора, и Хлум, равно как и прочие друзья отца Яна, рассчитывали воспользоваться этим обстоятельством, чтобы его освободить. А тут вдруг фальшивый Сигизмунд передал несчастного в распоряжение епископа костницкого, – личного врага Гуса, – который, конечно, не простил ему брошенного когда то в лицо обвинения. И сегодня ночью, Оттон фон Хохберг перевел его в свой замок Готтлибен, под охраной 170 солдат, что одно уже доказывает вам, как они там все боятся бедного, скромного священника, вооруженного лишь своей добродетелью и словом Божьим.
– Боже мой! Теперь ни повидать его, ни оказать помощи ему будет уже нельзя, – грустным тоном заметил Светомир.
– А ты разве навещал Гуса в тюрьме и видел его? – спросила Ружена.
– Понятно. Да не я один, а и прочие друзья бывали у него, благодаря содействию тюремщиков, которые все очень расположены к кроткому и терпеливому узнику. Особенно один из них, Роберт с женой, оба – славные люди, делали для него, что могли.
– И надо же было увести его, как раз, когда мы сюда приехали, – сказала Ружена и заплакала.