Глава 6
Схватив кинжал, Брода выбежал из комнаты и прежде всего бросился к Воку. Молодой граф крепко спал; следовательно, Ружена была одна, и Брода принялся трясти спавшего, чтобы предупредить его, какой неожиданный гость пожаловал к ним в дом. Но все усилие разбудить Вока были тщетны; граф лежал, не двигаясь, и не будь слышно дыхание, его можно было счесть мертвым. Встревоженный Брода раздумывал, что ему делать дальше, как вдруг ему послышался шум в соседней комнате, точно кто споткнулся о мебель. Он мигом бросился в сторону и закутался в складки занавеси кровати. Почти в ту же минуту маленькая, юркая фигура показалась в дверях и, как тень, прошмыгнула к постели.
К своему великому удивлению, Брода узнал Бонавентуру. Крошечные, проницательные, умные, но лукавые глазки оглядели всю комнату; тощее, лисье лицо монаха дышало чисто дьявольской злобой.
Нагнувшись к спящему, он внимательно прислушался к его дыханию, потом приподнял одну из рук графа, и та бессильно упала на одеяло. Тогда он схватил со стоявшего в ногах постели кресла шелковую подушку и наложил ее на лицо Вока, который слабо застонал.
Но в этот момент Брода схватил монаха за шиворот, отогнул назад и вонзил ему кинжал в горло. Бонавентура свалился на ступеньки балдахина, не испустив крика и зажав в руках подушку. Не кинув на него взгляда, Брода вытащил из раны оружие и, не мешкая, бросился в покои Ружены.
Мы сказали выше, что Анна заметила необычайно возбужденное состояние Ружены и тревожно наблюдала за ней. Непривычная грубость тона, которым графиня отослала ее спать, сначала обидела Анну; она вернулась к себе и стала раздеваться. Но любовь к подруге и беспокойство одержали, однако, верх, и она, закутавшись в широкий ночной наряд, бесшумно прокралась к комнате Ружены. Сквозь просвет занавеси Анна увидела, что та в волнении ходила по комнате, затем медленно добрела до кровати и бессильно на нее повалилась. Прождав еще с четверть часа, Анна тихонько вошла и приблизилась к ней; графиня спала, но дышала с трудом, лицо ее горело, хотя и было смертельно бледно.
– Боже мой! Лишь бы она опять не заболела, – прошептала Анна, с испугом ощупывая влажную, но холодную руку приятельницы, безжизненно лежавшую поверх одеяла.
„Надо бы позвать врача, а где его найти в эту пору?” – подумала она и решила провести ночь у изголовья подруги, а если появятся новые тревожные признаки, разбудить Матиаса и непременно послать его за лекарем.
Она расположилась в кресле, у постели, и, подперев голову рукою, стала думать о прошлом, о будущем и о Светомире, который вот уже два года не давал о себе никаких известий.
На соседней колокольне пробило полночь и это вывело Анну из размышления.
„Как однако поздно, – подумала она. – Но все равно, я посижу, а потом позову Иитку, себе на смену”.
Не прошло четверти часа, как Анна задремала.
Неожиданно раздавшийся тихий шорох заставил ее открыть глаза. Она удивленно прислушалась и, во второй раз, уже совершенно ясно, услыхала скрип сапога в соседнем коридоре, ведущем в кладовую с платьем, которая вся заставлена была шкафами и сундуками. Она старалась уяснить себе, что это мог быть за шум, как дверь из коридора открылась, и какой то человек высокого роста, закутанный в темный плащ, тихо вошел в комнату.
Анна застыла от изумления, увидав неизвестного, который проворно скинул плащ и прямо пошел к постели. Теперь она его узнала: это оказался Бранкассис. Он был в светском платье, и за поясом блестела рукоять кинжала; на лице его была написана такая животная похоть, что молодую девушку бросило в дрожь.
Но Анна от природы была смела, а возбуждение придало ей еще более мужества, и она с решительным видом встала перед кардиналом.
– Что вам нужно здесь, в комнате, куда вы не смеете входить, да еще в такой неурочный час? Ступайте вон, или я позову на помощь, – и она стала изо всех сил трясти Ружену, крича:
– Да проснись же, проснись!
Бранкассис сперва попятился, и крепкое ругательство вырвалось у него. Присутствие свидетеля в ту самую минуту, когда он был так близок к цели, привело его в бешенство.
– Прочь, змея! Не смей становиться на моей дороге, а не то я раздавлю тебя, – прошипел он глухим от гнева голосом.
Видя тщетные усилие Анны разбудить Ружену, он ехидно засмеялся.
– Не трать сил понапрасну, прекрасная Анна, тебе ее не разбудить! Но так как сам дьявол привел тебя сюда, то и ты заплатишь мне свою дань.
У него в голове блеснула вдруг чудовищная мысль обесчестить Анну и затем тут же ее прикончить, чтобы быть уверенным в ее молчании. Ведь, кроме нее, никто не мог выдать его злодеяние, так искусно все было обдумано заранее.
Обхватив Анну, он оторвал ее от кровати, за которую та цеплялась, и пытался повалить; но Анна защищалась отчаянно, и только не могла крикнуть или позвать на помощь, так как ужас сковал ей горло. Крики замирали на устах, но силы, казалось, удвоились, и Бранкассису приходилось употребить всю свою ловкость.
Вне себя от гнева и злобы, кардинал пытался вытащить свой стилет, не выпуская из своих объятий молодой девушки; его распаленное дыхание било ей в лицо и она укусила его в щеку. Страшная боль лишила его самообладания, Бранкассис глухо зарычал и, опьянев от ярости, схватил Анну за горло.
Полузадушенная, она опрокинулась навзничь; ей казалось, что мозг ее разрывается на части. В нестерпимой боли потонуло сознание ужаса совершаемого над ней преступления, и она лишилась чувств…
В эту минуту распахнулась дверь, и в комнату влетел Брода. Одного взгляда ему было достаточно, чтобы понять все, что произошло. С диким ревом бросился он на Бранкассиса и всадил ему кинжал в спину.
Кардинал беспомощно развел руками и остался недвижим. Тогда Брода отпихнул его ногой и нагнулся над лежавшей, как труп, Анной.
– Господи! Что случилось? – раздался голос Иитки, которая вбежала в комнату со свечей в руках, полуодетая и с беспорядочно висевшими волосами. Увидав и поняв все происшедшее, она выронила подсвечник и закрыла лицо руками.
– Выть и потом успеешь, Иитка, – сказал Брода, поднимая свечу и ставя ее на стол. – Беги и разбуди Матиаса: пусть он придет поскорее и унесет несчастную, да выкинет эту скотину. Затем, надо оказать помощь молодой пани, которая спит подозрительным сном, – добавил он, подходя к постели и внимательно вглядываясь в бледное лицо Ружены, спавшей по прежнему безучастно к тому, что совершалось вокруг.
– Бедная! Должно быть, душа твоего отца оберегла тебя, – пробормотал он.
Через несколько минут, явился Матиас, тоже полуодетый, и они вместе перенесли Анну в ее комнату, сдав на попечение Иитке.
– А теперь, – сказал Брода, пойду будить старого графа. – Вернее будет получить приказание от него: пусть он сам посмотрит, где лежат эти оба мерзавца, чтобы потом на нас не пало ни малейшего подозрения.
Но раньше, чем отправиться к графу, Брода зашел в свою комнату сообщить Туллии все, что произошло.
– А! Он убит! Наконец то душа его попала в ад, откуда вышла, – радостно вскричала она.
– Паны вознаградят вас за услуги, оказанные сегодня, – ответил Брода, дружески пожимая ей руку.
Граф Гинек с женой занимали противоположный конец дома. Когда Брода ворвался, как ураган, и стал передавать подробности случившегося, граф сначала не верил ушам своим, а графиня Яна поняла лишь одно, что Бранкассис и Бонавентура убиты. Это обстоятельство показалось ей столь чудовищным, что она разразилась криками, рыданиями и бранью и чуть было не кинулась на Броду, чтобы задушить его.
Лишь после того, как граф втолковал ей, что Брода спас жизнь сыну, которого монах пытался задушить, она вскочила с кровати и, босая, побежала в покои Вока. Увидав Бонавентуру, плававшего в луже крови, все еще держа предательскую подушку в окостенелой руке, и удостоверившись, что Вок лежит, как мертвый, графиня упала в обморок и ее унесли.
Едва Матиас и Брода ушли из комнаты Ружены, как туда прокрался бледный и расстроенный Иларий. Он опустился на колени около Бранкассиса, ощупал его дрожащими руками и, приложив ухо к груди, вздрогнул и выпрямился; ему показалось, что сердце билось, хотя и слабо. Не мешкая, он завернул кардинала в свой плащ и, захватив под мышки, потащил его вон из комнаты.
Он был уже около двери, когда вошла Иитка взглянуть на Ружену, после того, как передала Анну на попечение другой служанки, но она только молча, с омерзением посторонилась.
Иларий уволок тело в свою комнату, где и запер его, а сам бросился вон из дому, но скоро вернулся в сопровождении нескольких монахов из соседнего монастыря. Тела Бранкассиса и Бонавентуры взвалили на носилки и тотчас же понесли в архиепископство.
Узнав от Иитки, что тело кардинала унес Иларий, старый Вальдштейн только презрительно усмехнулся; пожалуй, это было и лучше, а то гнусное происшествие наделало бы шуму в городе. При виде Анны, все еще лежавшей без сознания, гнев и сожаление охватили сердце графа.
Ружена проснулась поздно и чувствовала себе нехорошо: голова была тяжела, точно налита свинцом, ноги и руки словно застыли, вообще, она была так слаба, что думала и соображала с трудом. Тем не менее, когда Иитка принесла ей молоко, она тотчас же заметила расстроенный вид своей няни и с беспокойством спросила, не случилось ли чего в доме.
– Скажи мне всю правду. Я хочу все знать, – повелительно крикнула она, видя, что та не решается отвечать на ее расспросы.
Добродушная Иитка не посмела ослушаться и сперва с некоторым опущением подробностей, а затем, увлекаясь все более и более, рассказала невероятное ночное происшествие.
Ружена краснела и бледнела, слушая, какой опасности она подвергалась и избежать которой ей удалось лишь случайно, и то ценой бесчестья подруги.
– О! Негодяй, негодяй, решившийся на такое преступление! Меня спас Бог, но Анна, милая Анна погибла на моем месте! Что она делает? Я хочу ее видеть. Ах! Отчего Брода пришел так поздно, чтобы спасти и ее, – сквозь слезы говорила она.
– Успокойтесь, пани! Теперь бедняжка спит; был уже врач и дал ей лекарство, чтобы она уснула. А то, придя в себя, Анна была, как безумная, и он очень боялся за ее рассудок.
– Я хочу идти к ней!
– Погодите, вы сами еще слишком слабы, а около нее сидит теперь Марга Находская, за которой я посылала.
Когда Иитка стала ей передавать, какая опасность угрожала ее мужу, Ружена вдруг оборвала ее; в ней снова вспыхнул весь гнев против Вока и старого графа. Если бы презренные убийцы ее отца и погибли, это было бы лишь справедливо. В своем нервном возбуждении, Ружена не задумывалась о том, что такой негодяй, как Бранкассис мог и солгать; ее убеждение даже окрепло, когда она увидела, что Иитка смешалась и побледнела при ее словах:
– Никогда не упоминай мне имени этого злодея, против которого взывает кровь моего отца!
– Иитка, – прибавила она вне себя, – если тебе что нибудь известно про это преступление, скажи мне. Как посмела ты так долго скрывать от меня правду, как допустила ты заключение этого преступного брака?
– Я ничего не знаю… – в смущении бормотала старушка. – Матиас вот предполагает только, что завещание было подложное.
В эту минуту открылась дверь и в комнату вошли оба графа. Бледный Вок имел растерянный вид и опирался на руку отца; холодные примочки и растирание едва едва вывели его из тяжелого оцепенения.
Рассказ о ночном событии потрясающе на него подействовал и вызвал, затем, такой взрыв бешенства, что отцу с трудом удалось его успокоить уверением, что виновные убиты и, следовательно, понесли уже заслуженное наказание.
Подкрепив свои силы кубком старого вина, Вок выразил желание видеть жену; никогда еще не любил он Ружену столь искренно и глубоко, как в эту именно минуту, когда чудо возвращало ее чистою от ужасного поругания.
Увидав Ружену, бледную, расстроенную, со вспухшими глазами от слез, все еще струившихся по щекам, он бросился к ней с протянутыми руками.
– Успокойся, дорогая, – крикнул он и хотел привлечь ее к себе.
Но Ружена уже не могла сдерживаться долее: слова Иитки о подлоге завещания еще звучали в ее ушах и подтверждали обвинение Бранкассиса; всякий нерв дрожал в ней, и в воспаленном воображении тень отца встала между нею и мужем.
– Не трогай меня! – крикнула она, отшатываясь с таким видимым ужасом, что Вок в смущении остановился и опустил руки.
– Ружена, приди в себя. Ты бредишь!
– Нет! Только ослепление мое уже прошло. Отпусти меня в Рабштейн. Я не могу и часу оставаться дольше под твоим кровом.
Оба графа удивленно переглянулись; было ясно, что они считали ее безумной, но Ружена поняла их взгляды, и это вызвало новый взрыв в наболевшей душе.
– О, нет! Я не сошла еще с ума, но мне известна вся правда о смерти отца, и я не хочу долее оставаться женой человека, пособлявшего своему отцу убивать моего, – порывисто бормотала она.
В первую минуту граф с сыном остолбенели, но затем лицо Вока вспыхнуло и, схватив Ружену за руку, он сжал ее до боли.
– Что смела ты кинуть нам в лицо? – глухим голосом сказал он. – Докажи! Такие обвинение должны быть подтверждены.
– Неоспоримейшего доказательства – исповеди твоей бывшей возлюбленной, Эвзапии, пока еще нет у меня в руках; но с тебя достаточно будет знать, что она созналась во всех подробностях отравление, совершенного ею, по твоему наущению.
Вок смертельно побледнел и выпустил ее руку.
– Я позабочусь, чтобы строжайший розыск выяснил все обстоятельства смерти барона Рабштейна, – сказал он дрожащим от бешенства голосом, и гневным взглядом окидывая жену. – И, видит Бог, я не стану удерживать тебя в доме убийц; ты можешь свободно ехать и жить в любом из твоих замков. Но что ты могла считать меня способным на такое злодеяние – кровное для меня оскорбление, и я потребую у тебя ответа, как только истина будет восстановлена.
Он взял за руку старого графа, тоже с негодованием слушавшего взводимое на них обвинение, и увлек его вон из комнаты со словами:
– Пойдем, отец! Пока нам здесь делать больше нечего.
Оставшись одна, Ружена опустилась в кресло, и ее страшное нервное напряжение разрешилось потоками слез. Удивление и негодование мужа звучали так искренно, что убеждение в его виновности невольно поколебалось в ней, а между тем преступление бесспорно кем то было совершено…
Когда Ружена несколько успокоилась и слезы иссякли, то она, несмотря на свою слабость, захотела взглянуть на Анну.
Не успела она выйти из комнаты, как служанка пришла доложить ей о приходе Яна Гуса.
– Ах, отец Ян! Сам Бог посылает вас, чтобы просветить меня и помочь разобраться в путанице сомнений, посетивших меня, – с живостью проговорила Ружена, протягивая обе руки духовнику, который также казался взволнованным.
– Брода был у меня и сообщил, что у вас случилось, – сказал он, садясь подле Ружены. Проведя затем рукой по лицу, он грустно прибавил: – И такие то мерзости совершают служители алтаря! Но говорите, дочь моя! Я постараюсь успокоить вашу душу.
Дрожавшим от волнения голосом, Ружена изложила все, что говорил ей Бранкассис про убийство отца, но не скрыла, что возмущение мужа и свекра, когда она бросила им в лицо обвинение в отравлении, показалось ей правдивым.
– Кому верить? Чему верить? Я положительно теряюсь в этом сплетении лжи и преступлений, – закончила Ружена со слезами.
Гус в волнении слушал ее, и тут пришли ему на память подозрения, некогда высказанные Иеронимом, при известии о неожиданной, странной смерти барона Светомира.
– В настоящую минуту я могу вам лишь сказать, что позволительно усомниться, чтобы из такого грязного источника, как Бранкассис, проистекала истина, – после некоторого раздумья ответил он, – страсть же его к вам, подтвердившаяся злодеянием, объясняет намерение кардинала – клеветой вызвать разрыв между вами и мужем. Виновность обоих графов маловероятна: несмотря на все их чисто человеческие слабости, они – благородные люди и добрые христиане. Я боюсь, что вы поступили неосмотрительно, обвинив вашего мужа в таком ужасном преступлении! Это – обида тяжкая, особенно, если она не заслужена. Не волнуйтесь, – прибавил он, видя, что графиня побледнела. – Гнусное дело непременно разъяснится и Бог поможет раскрыть настоящих виновных. А пока, молитесь, дочь моя! Верьте мне, что в душе верующего нет места тьме и ропоту: истинная молитва исходит из сердца, подобно блестящему лучу света, который озаряет бездну сомнений и указывает нам путь долга. Я пойду к бедной Анне и попытаюсь ее успокоить.
– Позвольте и мне идти с вами, отец Ян! Я еще не видела сегодня Анны, а между тем, видит Бог, что я обязана ей вечной благодарностью.
– Идемте, дочь моя. Разумеется, в эту минуту, бедная девушка больше всего нуждается в горячей привязанности.
В комнате Анны, у большой кровати с зелеными шерстяными занавесками, сидела Марга. Вся в слезах, она уговаривала и сдерживала больную, которая с лихорадочно горевшим лицом, неподвижным, воспаленным взором, пыталась соскочить с постели, крича диким голосом:
– Оставь меня, Марга! Я хочу положить конец этому существованию, бесчестному, ужасному, ни к чему не нужному. Не говори мне о Боге! Он покинул, забыл меня, иначе я не была бы опозорена…
Охваченная припадком безумного гнева, она вдруг оттолкнула Маргу с такой силой, что та чуть не свалилась на пол.
– Да оставь же меня, говорю тебе! Я не могу жить в таком унижении, не могу выносить ни одного честного взгляда…
Вошедшая за Гусом Ружена окаменела при виде такого отчаяния.
Искаженное лицо подруги, черные пятна, пестрившие щеки несчастной, до того взволновали Ружену, что она почти теряла сознание.
– Пани Марга! Уведите графиню, она придет попозже, когда будет крепче, а я посижу с больной, – сказал Гус.
И Марга увела окончательно ослабевшую Ружену. Заслышав голос обожаемого всеми проповедника, Анна дико вскрикнула и зарылась лицом в подушки. Гус сел у кровати и взял ее за руку; все тело Анны сотрясалось судорожными рыданьями.
– От меня, бедное дитя мое, тебе нечего скрываться, – приветливо сказал он, – В моих глазах, как и в глазах всякого справедливого, честного человека, ты всегда будешь невинной жертвой гнусного злодейства. Но как бы ни была тяжка твоя доля, разве ты можешь хоть на минуту подумать, что Бог забыл тебя и покинул? Он испытывает тебя, и ты должна верить, что все ниспосылаемое Им – на благо; ты должна склониться под Его рукой, а не богохульствовать и не искать успокоение в самоубийстве. Он, всемогущий, направляющий судьбы человеческие, один знает причину всех причин и осудил уже твоего палача, позвав его перед лицо Свое.
Анна мгновенно выпрямилась.
– Он умер?
– Да, как я слышал.
– Ах! Зачем он умер? Кто посмел убить его раньше, чем я собственными руками не задушила его и не упилась страданиями его агонии?
С крепко стиснутыми руками, налитыми кровью глазами, с дикой усмешкой, открывавшей ее белые зубы, Анна поистине была ужасна.
Гус сжал ей руку и повелительно взглянул в лихорадочно горевшие глаза больной.
„Мне отмщение и Аз воздам”, – сказал Господь, и суд Его страшнее суда человеческого. Христос простил врагам и молился за палачей своих; как же осмелишься ты теперь, с сердцем, полным ненависти и жажды мести, пасть ниц перед крестом Господним и молить Его о милосердии, – строго сказал Гус.
Анна вздрогнула и, точно сломленная припадком ярости, бессильно упала на подушки.
Гус встал на колени у изголовья и положил руку ей на пылавший лоб. Устремив взгляд на висевшее в простенке распятие, он стал горячо молиться и из его руки истекала словно целительная сила: возбуждение больной мало помалу стихало и лишь горькие слезы тихо катились по бледным щекам Анны.
Наконец, слезы иссякли и она впала в глубокий сон.
Убедившись, что бедняжка заснула, Гус встал и, еще раз мысленно помолившись, тихо вышел.
В соседней комнате его поджидала Марга.
– Ну, что? – с беспокойством спросила она.
– Спит и, я надеюсь, проснется более спокойной и покорной. Скажите ей, что завтра, после обедни, я зайду ее навестить.
Он направлялся к выходу, когда его догнал юный паж и попросил пожаловать в покои молодого графа.
Когда вошел Гус, Вок с нахмуренным видом шагал в волнении по комнате, а граф Гинек, тоже с озабоченным лицом, сидел у окна. Он припомнил в эту минуту то мимолетное подозрение, которое шевельнулось в нем при вести о неожиданной смерти двоюродного брата, но сам он сознавал, что невиновен ни в каком соучастии в преступлении, если таковое действительно и совершилось.
– Я хотел спросить у вас совета, мистр Ян, в одном очень трудном деле, – сказал Вок, пожимая ему руку.
– Догадываюсь, о чем идет речь! Пани Ружена рассказала мне дьявольскую выдумку Бранкассиса, которая совсем смутила ее.
– Но ведь надобно ж выяснить это дело! Что рассказал ей этот мерзавец? – вмешался граф Гинек.
Гус подробно изложил все, что слышал от Ружены.
– Если хотите послушать моего совета, – добавил он, – допросите Матиаса. Я думаю, что он может дать вам кое какие указания.
– Я сейчас же велю его позвать. Самое ужасное – это то, что Эвзапия действительно была моей возлюбленной, тогда как все остальное – наглая ложь! И надо же было, чтобы Бранкассис издох в самую нужную минуту и не мог распутать собственную паутину…
Вок однако ошибался и Бранкассис не умер. Разумеется, богатырская рука Броды положила бы его на месте, если бы дальновидный итальянец не носил под платьем тонкой кольчуги. Да и то нанесенный удар был настолько силен, что хотя острие и сломалось, но все же кинжал глубоко врезал в тело стальные кольца. Боль была страшная и Бранкассис временно потерял сознание, почему Брода и счел его мертвым.
В архиепископстве побоялись однако держать его и тотчас же перенесли в Страховский монастырь, где он и пришел, наконец, в себя, а настоятель, снисходя к любовным похождениям кардинала, окружил своего знатного больного всевозможной заботливостью. Бонавентура же действительно умер и был тайком зарыт.
Когда пришел Матиас и граф приказал ему сказать без утайки все, что ему известно по поводу смерти его пана, старик видимо испугался и в замешательстве молчал, пока оба графа не убедили его, насколько им необходимо добиться истины. Тогда он изложил все, что знал, и высказал подозрение в отравлении барона Светомира за ужином, который ему подавала неизвестная служанка гостиницы.
– Прежняя вдруг заболела, а трактирщик говорил, что новую рекомендовал ему какой то священник в Пльзене. Она и служила то всего какую нибудь неделю, а потом ушла и пропала без вести.
– Преступная рука, как будто, и найдена, остается узнать, кто направил ее, – заметил Гус.
– Есть у меня на этот счет предположеньице… – сказал Матиас и замялся.
– Да говори же, говори, – как один, вскричали оба графа.
– В первый же месяц, что я жил у вас в замке, возвращаюсь я как то из соседнего села и вдруг, неподалеку от мельницы старого Хвалы, слышу в кустах разговор; почудился мне голос отца Илария и я, из любопытства, подкрался и подглядел. Это был, действительно, он, а с ним та самая девушка, в которой я признал служанку гостиницы, подававшую тогда ужин пану барону… Но уж после этого я ее больше никогда не видел.
Вок мрачно взглянул на отца.
– Если Иларий замешан в преступлении, значит, за ним скрывается моя мать, но я надеюсь, что это не помешает тебе, отец, добиться правды!
– Нисколько! Я сам хочу знать истину, и если Яна виновна, я заставлю ее во всем сознаться.
– Принудить мать к чему нибудь трудно, в особенности теперь, когда она не здорова, как мне сказали. А нельзя ли нам как нибудь подслушать тайком разговор ее с монахом. Может быть, в виду всего происшедшего, они что нибудь выболтают, и это даст нам указание на дальнейшее.
– Нехорошо подглядывать и подслушивать, – заметил Гус.
– Правда, отец Ян, нехорошо. А быть обвиненным несправедливо в убийстве – еще того хуже! Всякое средство годится, чтобы доказать мою правоту, – недовольным тоном ответил Вок.
– Я, кажется, могу устроить то, что ты желаешь, – подумавши, сказал старый граф. Я вспомнил, что рядом с моленною твоей матери есть тайник, откуда можно все слышать и видеть и даже войти, если понадобится. Устроил его мой дед, а отец показал мне его, когда я женился на Яне. Я ни разу им не пользовался, – это не в моем характере, и никогда не предполагал, при каких грустных обстоятельствах этот тайник сослужит нам службу, – закончил он, глубоко вздохнув. – Но все к лучшему! Ступай, Матиас, узнать, дома ли вообще Иларий и не у графини ли он, и сейчас приди нам сказать.
Прошло с четверть часа времени; графы и Гус продолжали обсуждать слышанное, когда вошел Матиас, с озабоченным видом, и доложил, что Илария не было дома с тех самых пор, как он убирал свою падаль, и что монах только сейчас вернулся, а теперь сидит у графини Яны.
– Нельзя терять времени. Идите с нами, отец Ян, я хочу, чтобы вы были свидетелем. А ты, Вок, сходи за Руженой.
С тяжелой головой, разбитая нравственно и физически, Ружена полулежала в кресле; она вернулась от Анны, и свидание с несчастной подругой окончательно потрясло ее.
Приход мужа нарушил ее покой, и она медленно приподнялась.
– Иди за мной! Может быть, мы узнаем, кто истинные убийцы твоего отца, – сухо сказал Вок.
Но, видя, что она отрицательно покачала головой, он схватил ее за руку.
– Ты сейчас же пойдешь за мной! Раз ты развешивала уши перед поганым монахом, а затем, не задумываясь, обвинила отца и меня в убийстве, теперь, хочешь не хочешь, а иди до конца! Поняла?
Ружена молча встала и, хотя у нее кружилась голова, но она последовала за Воком к старому графу, где присутствие Гуса ее несколько успокоило. Вчетвером они прошли в рабочую комнату Гинека, и тот нажал в стене пружину; заставленная большим кованым сундуком дверь тотчас же открылась. Через длинный, довольно узкий проход, по всем вероятиям, проделанный в толще стены, они вошли в небольшую нишу, с одной стороны которой блестело несколько светлых точек. Старый Вальдштейн осторожно расставил Ружену, Гуса и сына около этих точек, оказавшихся ни более, ни менее, как пробитыми в стене отверстиями, которые прикрывала, с противоположной стороны, резьба рамы большой картины, висевшей в самой моленной.
Голоса графини и ее духовника были ясно слышны. Дрожа от волнения, приложила Ружена глаз к отверстию и убедилась, что могла все видеть и слышать.
Моленная была просторной комнатой; в ней стоял аналой, как раз против предательской картины, два складных стула, кресло и, наконец, инкрустированный, дорогой работы, стол с ящиком. В глубине виднелся топившийся камин, а около него сидела и зябко куталась графиня, которая чувствовала себя нездоровой, простудившись ночью, когда бегала босиком к сыну.
Пожелтевшее лицо ее выражало беспокойство. Против нее, заложив руки за спину, стоял Иларий. Он тоже как будто несколько похудел и осунулся и маленькие глазки тревожно бегали.
– На все ваши расспросы я успею ответить и потом, дочь моя; а теперь необходимо обсудить одно крайне важное обстоятельство, грозящее нам страшной опасностью. Я еще вчера узнал об этом, но было уже слишком поздно, чтобы говорить с вами, а ночное происшествие задержало меня вне дома по сие время. Чтобы быть кратким, я скажу лишь, что кардинал выдал Ружене тайну насильственной смерти ее отца.
– Невозможно, – вскричала графиня, бледнея.
– Я это знаю от Бонавентуры и от Марии, служанки молодой графини; она расположена ко мне и сообщает все, что может меня интересовать! Факт сам по себе бесспорный; но зачинщиками и исполнителями преступления кардинал выставил вашего мужа и сына.
– К чему вся эта ложь? Гинек был тогда в Праге, а Вок в Вальдштейне, и оба ровно ничего не знали о нашем окончательном решении. Должно быть, Томассо совсем потерял голову, что взвалил нам теперь на шею эту старую историю, которая давно уж позабыта, да и проведена была, в свое время, так искусно, что никогда и ни в ком не зарождала ни малейшего подозрения. Это тем более худо с его стороны, что ведь за отпущение греха я щедро заплатила ему.
– Что дело было обработано чисто, это верно! Но уж если дьявол наслал на монсеньора Томассо злосчастную страсть к вашей невестке, что и побудило его открыть ей правду, в расчёте разлучить ее с мужем, так тот же дьявол может еще раз подстроить нам какую нибудь новую штуку!
– Я, право, не знаю, что нравится мужчинам в этой бледной роже? Что же касается до дела Рабштейна, то я думаю, что вы, отец Иларий, боитесь совершенно напрасно; доказательств нет никаких: яд, уверил меня кардинал, не оставляет следов, и притом никто не видал…
– Бог видел, – загремел в эту минуту грозный голос.
Рама с картиной сместилась и открыла тайник, откуда выскочил Вок, кинулся на Иларие и, опрокинув его навзничь, приставил к горлу кинжал.
Графиня вскрикнула. Неожиданное появление сына так ее ошеломило, что в первую минуту, она и не заметила открывшейся в стене двери. Налетев на сына, она старалась вырвать у него оружие.
– Ты с ума сошел! Как ты смеешь набрасываться на моего духовника и нарушать мое уединение? – кричала она.
Но граф Гинек оторвал ее от Вока и отпихнул к стене.
– Мы слышали, о чем ты тут рассуждала в твоем уединении!
– Говори, паршивая собака! Признавайся в твоем злодействе, а не то я тебе глаза выколю, – твердил Вок, и его клинок блеснул перед помертвевшим лицом монаха.
Но Гус поспешил к нему и отвел его руку.
– Лучше обещайте ему жизнь, тогда он сознается во всем, но не пачкайте рук своих его презренной кровью, – заметил он.
– Вы правы, отец Ян! Пусть его убирается к черту, лишь бы он во всем сознался, – вмешался старый граф, – Оставь его, Вок, чтобы он мог говорить.
Иларий поднялся на колени, дрожа от страха и с вытаращенными глазами.
– Вы обещаете, что не тронете меня, если я скажу все? – пробормотал монах.
– Клянемся, – ответили в один голос оба графа.
Тогда Иларий рассказал, прерывающимся голосом со всеми подробностями отравление барона Светомира, а затем то, что было ему известно о плане Бранкассиса, убаюкивавшего Ружену надеждой на развод, чтобы заманить ее в Италию. Но Бонавентура решил иначе; подозревая, что Вок виноват в его наказании розгами, он вдруг возымел намерение воспользоваться случайным возвращением молодого графа, чтобы с ним покончить. Под рукой у него был не яд, а снотворное снадобье, приготовленное им для Бранкассиса, и по приказу Илария, служанка Марие влила его в кушанье, поданное на ужин графу. – „Вместо развода, она овдовеет”. – заметил тогда Бонавентура. Но присутствие Анны в комнате Ружены разрушило весь план, так хорошо задуманный.
– Хорошо, – сказал граф, когда монах кончил свой рассказ и отирал пот с лица. – Теперь пошел вон, мерзавец! Чтобы ноги твоей не было у меня в доме и никогда не смей приближаться к моим владениям, а не то мои люди повесят тебя, как собаку!
Иларий вскочил с таким проворством, которое рассмешило бы зрителей в другое время, и исчез за дверью.
В течение всего длинного признания своего духовника, графиня стояла недвижимо, как статуя; по видимому, хладнокровие к ней вернулось и она не сводила мрачного, исполненного ненависти взгляда с Ружены, рыдавшей во время ужасного рассказа Илария.
Когда монах скрылся за дверью, граф Гинек подошел к жене и смерил ее презрительным взглядом.
– От одного чудовища я очистил мой дом, а что мне делать с тобой, негодница; с тобой, которая смела приближаться ко мне или целовать своего невинного ребенка, будучи виновна в убийстве, вдвойне ужасном, так как то было убийство близкого нам человека. У тебя и стыда, стало быть, нет, и угрызение совести не смущало тебя? Ты не страшилась ответа после смерти, не содрогнулась при мысли, как явишься ты к Господу с руками, замаранными невинной кровью бедного Светомира?
Графиня гордо подняла голову.
– Мне не в чем себя упрекать, – уверенно сказала она. – То, что я сделала, я сделала из материнской любви, чтобы обеспечить моему сыну блестящее будущее! Я спокойна, потому что моя совесть молчит, и я без страха могу явиться к престолу Всевышняго…
– Ты или сошла с ума, или окончательно потеряла всякое понятие о Боге и Его правосудии, – с гневом прервал ее граф.
– Нет, я не безумная, но вера моя спасает меня, и прощение наместника Христова, который имеет право связывать и разрешать на земле, отпустило мой грех и открыло мне врата рая. Смотри! – она подбежала к столику, открыла ящик висевшим у нее на поясе ключиком и достала оттуда сложенный лист пергамента, который и протянула мужу. – Читай, нечестивый, эту полную индульгенцию не только для меня, но и для тебя, неблагодарный, и даже для моего потомства. Понимаешь ты теперь всю несправедливость твоих обвинений?
Присутствовавшие с ужасом смотрели на графиню, а она спокойно и смело глядела на них вызывающим взглядом.
– Ах, у тебя индульгенция! И как я мог забыть этот щит, за который прячется всякое злодейство, – горько усмехнулся граф, развернув пергамент, и стал читать его содержание, подчеркивая насмешливо каждое слово.
Задыхаясь от гнева, он швырнул индульгенцию в топившийся камин, со словами:
– Вот как ценю я эту дьявольскую сделку, заключенную антихристом с сатаной, чтобы губить души и толкать дураков на преступления!
Графиня дико вскрикнула и схватилась руками за голову. В первую минуту, она стояла неподвижно, с открытым ртом, с ужасом смотря на пламя, в котором чернел и коробился пергамент, а затем подскочила к камину и сунулась в огонь. Она пыталась, не обращая внимания на ожоги и опасность, спасти драгоценный документ, обеспечивавший, по ее мнению, полную безнаказанность. Широкие рукава у графини вспыхнули, и Вок с Гусом поспешили оттащить ее и затушить горевшее платье; но сама она, словно ничего не видела и не сознавала, упорно смотря на пылавший свиток.
Когда последний кусок его обратился в пепел, графиня повалилась па пол и с рычанием стала кататься в ужасных судорогах. Сила ее была такова, что трое мужчин ничего не могли поделать, и пришлось позвать Броду, с помощью которого графиню Яну, наконец, унесли, но раздирающие крики ее раздавались по всему дому.
В ужасе Ружена искала защиты у Гуса, и хотя он сам был глубоко потрясен, но все же постарался ее успокоить.
Пораженный Вок и старый граф молчали.
– Господи Боже, – вздохнул Гус и перекрестился. – Какой страшный пример пагубного влияние индульгенций предстал перед нами. Не долг ли всякого честного человека бороться, по мере сил, против злоупотребления простодушной верой людей. Бедная, ослепленная своим фанатизмом графиня была сломлена, видя, как уничтожается этот кусок пергамента, наполненный возмутительной ложью; а ведь ни один из этих обманутых не спросит, почему Христос ничего не сказал о столь важных документах, если бы они действительно что нибудь значили на небе?
– Подобные заблуждения ужасны, – со вздохом подтвердил граф Гинек и, обращаясь к Ружене, с горечью сказал. – Ты видишь, что Вок и я неповинны в смерти Светомира, но, увы, мы и бессильны исправить все последствия преступления.
– Прости, отец, мою несправедливую обиду, но я была слишком потрясена, да и все улики были против вас, – тихо ответила она.
– Разумеется! Какие же еще нужны доказательства, когда такой образец добродетели, как Бранкассис, выдает таких негодяев, как мы с отцом. Тут нельзя не поверить, – ядовито заметил Вок и, не кинув на жену взгляда, вышел из комнаты.
Ружена вспыхнула, но не успела ему ответить, так как пришедший Брода, пользуясь водворившимся некоторым спокойствием, напомнил присутствующим о несчастной Туллии, оказавшей Вальдштейнам столь важные услуги.
– Да, правда! Я чуть было не забыл про нее, и, конечно мы глубоко благодарны бедной девушке, – сказал граф. – Поговори с ней Ружена, и передай, что, если она хочет вернуться в Италию, я позабочусь об отправке ее туда под надежной охраной и обеспечу на будущее. Если же она предпочитает остаться с нами, – мой дом будет ее приютом до самой смерти.
Туллия сидела грустная и задумчивая, когда вошла Ружена, желавшая решить с молодой женщиной вопрос о ее судьбе, раньше, чем кто либо из домашних ее увидит.
При виде графини, Туллия вскочила и бросилась перед ней на колени; но та сердечно обняла ее и в теплых выражениях передала ей благодарность всей семьи и предложение графа.
– Позвольте мне остаться при вас, синьора! На родине у меня нет уже ни одной близкой души. Верьте мне, я буду преданно служить вам, – ответила Туллия со слезами на глазах.
– Оставайся у нас, дорогая, не как служанка, а как друг, – приветливо отвечала Ружена. – Пойдем, я устрою тебя и дам тебе женское платье. С этим одеянием брось и забудь твое ужасное прошлое. Господь, в неисчерпаемой доброте своей, может быть, еще пошлет тебе счастливую, спокойную судьбу.
Новое горе обрушилось на семью Вальдштейнов. После нескольких часов неистовых криков и припадков, графиня Яна впала в полное изнеможение, за которым последовал тяжелый, глубокий сон.
Старый, очень известный в городе лекарь еврей, тотчас же призванный к больной, нашел, что это счастливый признак и что покой, может быть, восстановит равновесие возбужденного организма.
Но уже на другие сутки ужасные вопли, с раннего утра доносившиеся из покоев графини, всполошили весь дом, и когда пришел граф, то с ужасом увидал, что жена растерянно мечется по комнате, прячась за мебель и занавеси от кого то, кого видела только она одна, но чье присутствие приводило ее в безумный ужас.
– Отдай мне индульгенцию, отдай! – жалобно умоляла она мужа. – Ведь я теперь во власти демонов. Рабштейн вышел из могилы и, видя меня беззащитной, преследует по пятам. – Не тронь, не тронь меня! – взвизгнула она, обращаясь в пространство. – Это Томассо посоветовал уничтожить тебя. Ай, ай! Он, как щипцами, хватает меня своими ледяными руками.
Она прыгала из стороны в сторону, как кошка, отбиваясь от невидимого врага и, наконец, бросилась в ораторию. Там она открыла стол и торопливо начала перерывать все, что было внутри, ища индульгенцию, которая должна была избавить ее от преследования жертвы.
С этого дня, несмотря на всякого рода лечение, графиня не приходила в разум. В каждой тени, в каждом угле из за каждой вещи видела она покойного барона; он сторожил ее в складках занавесей, издевался над ней из пламени камина или из алькова кровати, накладывал свою руку на всякую подаваемую ей пищу и дразнил ее, показывая и пряча индульгенцию, которая теперь была у него в руках.
Безумная то с воплем пряталась от призрака, то с отчаянием принималась отыскивать утраченный талисман, разрывая при этом подушки, срывая занавеси и одеяла, разбивая ящики и шкатулки, пока припадок буйства не сменялся полным изнеможением.
В то время, как эта мрачная трагедия разыгрывалась в доме графа Вальдштейна, в самой Праге религиозно политический спор рос со дня на день, обостряя взаимную ненависть партий и разжигая толпу, уже оплакивавшую и славившую своих первых мучеников.
То были три человека из народа: Мартын Кжиделко, Ян Худек и Стасек Полак, которых задержали за то, что они открыто протестовали в разных церквах против продажи индульгенций, а за оскорбление Гуса обозвали священников лгунами.
Члены городского совета приговорили их к смертной казни через обезглавливание; тогда более 2000 вооруженных студентов собралось перед ратушей, чтобы изъявить свое неудовольствие по поводу такого решения. Сам Гус лично ходатайствовал за осужденных и заявил, что он один виноват и готов нести всю вину.
Напуганный возбуждением, охватившим город, совет обещал все, что от него требовали, но едва разошелся народ, как городские советники, с чисто немецким вероломством, повелели немедленно казнить задержанных молодых людей.
Не успело шествие дойти до места казни, как на пути собралась снова грозная, хотя и не выражавшая открыто своих чувств толпа: тем не менее, совет нашел необходимым, чтобы разом покончить дело и дать урок, тотчас же приступить к казни. Народ же, смотря на казненных, как на мучеников, с пением молитвы: „Isti sunt sancti”, отнес тела их в Вифлеемскую часовню, где и была совершена торжественная, всенародная молитва за упокой душ, за народ пострадавших .
Тяжелое это было время для мужественного реформатора и, конечно, немало страданий причиняло душе его то обстоятельство, что во главе его злейших врагов очутились люди, которых он считал преданными друзьями. Особенною неприязнью отличался Стефан Палеч, – тогда декан богословского факультета. Трудно сказать, что именно побудило этого человека преследовать своего бывшего приятеля, – зависть или фанатизм; но если гонение на учение Виклефа возобновились с новым жаром, то все по его же настоянию. К осужденным уже ранее статьям присоединили еще новые, и даже дошли до того, что просили короля вовсе запретить Гусу проповедь.
В то же время, духовенство и католическая партия в университете отправили к папе страшное обвинение против Гуса, – „этого сына нечестия, презиравшего власть святейшего престола и заражавшего ересью весь народ”, – и просили сверх того, призвать на свой суд разных придворных, в том числе – Вока Вальдштейна, Генриха Лефля Лазана и Яна Садло, из Смихова, как самых рьяных сторонников „еретика” и хулителей церкви. Немец Михаил de Causis вручил папе Иоанну XXIII этот донос.
Всем нападкам и преследованиям Гус противопоставлял спокойную, но непоколебимую твердость; архиепископу и университетским магистрам он неизменно отвечал:
– Не против власти папской протестую я, а против злоупотребления этой властью и, если вы мне докажете священным писанием, что я неправ и заблуждаюсь, я первый в этом сознаюсь и подчинюсь. Но я не могу не проповедовать, так как первый долг священнослужителя – распространять священные словеса.
Враги Гуса употребляли у папы все усилия, чтобы уничтожить его, и партия духовенства и докторов Праги, в лице Михаила de Causisa, нашла, действительно, подобающего себе представителя.
Сын бедных рудокопов, человек сомнительной репутации, он, будучи настоятелем прихода в Новом месте (городе), сумел, благодаря особому знакомству, выпросить у короля для себя поручение ввести улучшение в разработке рудников. После некоторых неудачных опытов, он бежал с вверенными ему деньгами.
Михаил мог предоставить к услугам своих доверителей величайшую наглость, глубокое знание порочного папского двора и полнейшую неразборчивость в средствах; все это, вместе взятое, вполне удовлетворяло духовенство.
Кардинал св. Ангела произнес против Гуса великое отлучение, призывая обывателей схватить его и представить к архиепископу на суд и сожжение; Вифлеемская же часовня должна была быть разрушена.
Весть об этих мерах против человека чистого и доброго, которого большинство населения любило и почитало, вызвала в Праге неудовольствие, а в доме Вальдштейнов, где после вышеописанных грустных происшествий расположение и доверие к уважаемому проповеднику еще возросло, произвела взрыв негодования.
Особенно благотворное влияние оказывал Гус на бедную Анну. В течение болезни он ежедневно навещал ее, и своими долгими беседами пробудил веру и покорность в исстрадавшейся душе несчастной. С этих пор Анна точно примирилась со своей судьбой и в молитве искала поддержки и утешения.
Страшная сцена произошла между ней и ее братом. Жижка, узнав о бесчестии сестры, пришел в такое бешенство, что в первую минуту гнева чуть было не убил Анну. Но та не дрогнула, когда кинжал Яна сверкнул над головой; может быть, это холодное презрение к жизни и спасло ее. Опомнившись, он сжал сестру в объятиях, просил забыть его безумную вспышку и поклялся жестоко отомстить за нее. Но, к его великому удивлению, Анна ответила:
– Предоставь Богу наказать преступника, Янек! Господь знает, что делает, и не нам, слепцам, восставать против Его предначертаний.
Но Жижка был не из тех, которые легко успокаиваются и, попадись ему на глаза Бранкассис, он убил бы его, как собаку.
Когда же, наконец, после долгих розысков, Жижка напал таки на его след в Страховском монастыре, то кардинал потихоньку убрался уже в Италию.
Пришлось отказаться от немедленной мести; зато в душе Жижка затаил неумолимую злобу против духовенства, которое и не подозревало, конечно, какое ужасное возмездие ждало его со стороны скромного коморника (камергера) королевы.
Два месяца прошло уже, как Туллия жила у Вальдштейнов и совершенно освоилась с новым образом жизни, своим же прекрасным характером и услужливостью снискала всеобщее расположение.
Чувствовала она себя невыразимо счастливой, а отношение к ней семьи графа, Анны и Гуса возвышали ее в собственных глазах, вернули уважение к самой себе и воскресили в душе ее надежду на будущее.
Сердечное расположение это еще возросло, с тех пор как стала известна ее грустная повесть.
Как то вечером, не совсем оправившаяся Анна рано улеглась в постель, Ружена села у изголовья, а Туллия поместилась на подушке у ног. Вдруг Анна неожиданно спросила ее, за что ненавидит она Бранкассиса и каким образом сделалась его возлюбленной.
Туллия вздрогнула и побледнела при этом напоминании о прошлом, которое ей приходилось теперь вызвать. Тронутые ее волнением Ружена и Анна заявили, что отказываются что либо знать, но сама Туллие ощутила потребность излить свою душу и рассказать события своей молодой, но бурной жизни.
Она была старшей дочерью золотых дел мастера в Болонье; отец ее был вдовец, и воспитывала Туллию с сестрой их старая тетка.
Жизнь текла спокойно и счастливо. Ей исполнилось пятнадцать лет, когда над их семьей разразилась беда. Раз утром тетка отправила ее с поручением к отцу, работавшему в своей мастерской, где обыкновенно он и принимал знатных заказчиков и посетителей. В этот день у него сидело духовное лицо высокого сана, пришедшее заказать драгоценную чашу для кардинала легата болонскаго, Бальтазара Коссы. Заказчик, оказавшийся Бранкассисом, глаз не сводил с красивой Туллии, и с этого дня она не могла сделать ни шагу, не встретив на своей дороге епископа.
Какая то неизвестная женщина подошла к ней однажды на улице и заговорила о страстной любви знатной духовной особы, сдабривая свои сладкие речи разными обещаниями, если только она согласится сделаться его возлюбленной. Туллия с отвращением отвечала отказом, но это не остановило женщину, и она продолжала приставать со своими предложениями даже у них в доме, подкарауливая, когда тетка бывала в отсутствии, пока, наконец, сам отец не наткнулся на такую сцену и, жестоко избив соблазнительницу, не выбросил ее на улицу.
Несколько недель прошло спокойно, как вдруг утром явилась городская стража и увела мастера, под тем предлогом, что открылось, будто он вделал в чашу фальшивые камни, вместо тех настоящих, которые были ему переданы.
Туллия сильно взволновалась, дойдя до этого места своего рассказа, и остановилась, чтобы перевести дух.
– Как описать вам наше отчаяние, когда отца все таки бросили в тюрьму, несмотря на то, что он уверял и клялся в своей невинности! Затем, наступило расстройство в делах, так как на все наше имущество наложено было запрещение, чтобы возместить похищенные якобы драгоценности.
Выходя раз из тюрьмы, где тщетно пыталась добиться свиданья с отцом, я повстречала ту же негодную женщину и она, нагло усмехаясь, заметила, что я „не в те двери стучусь”, давая этим понять, что лишь влияние Бранкассиса у кардинала легата могло бы еще помочь спасению отца.
– Я долго не могла собраться с силами идти умолять этого человека, в котором подозревала, не знаю почему, главного виновника нашей беды, но, наконец, все таки была к этому вынуждена: мы очутились в нищете, а тетка и моя маленькая сестренка даже заболели от горя и лишений.
Бранкассис встретил меня приветливо, но на мою просьбу ответил, улыбаясь:
– Услуга за услугу! Прими мою любовь, и я спасу старого вора.
– Он не вор, он сдал настоящие бриллианты! Бог знает, где их подменили, – возмущенная, ответила я.
– Если ты, дочь моя, можешь это доказать, зачем же пришла ты просить меня? Но торопись, а не то, предупреждаю, твоего отца подвергнут пытке, чтобы вырвать у него сознание, а затем повесят.
Я думала, что сойду с ума в эту минуту, но мне тогда казалось таким пустяком пожертвовать своею жизнью для счастья семьи. Я ответила, что согласна, но потребовала гарантий в том, что он меня не обманет и не казнит все таки отца. Он засмеялся и похвалил мою предусмотрительность, сказав, что я начну у него службу лишь после того, как виновный будет на свободе. Через несколько дней, я узнала, что отец бежал и действительно поселился в другом городе, под чужим именем; тетка и сестра переехали к нему, а я вступила, в качестве пажа, к Бранкассису, который на первых же порах объявил мне, что не выпустит из виду моей семьи и что, при малейшем неудовольствии мною, несчастный снова будет схвачен и наказан уже вдвойне: за кражу и бегство.
Я терпеливо несла свой крест, а он играл со мною, как кошка с мышью: его забавляло мое старание скрывать отвращение, которое я питала к нему. Затем произошел случай, обративший это отвращение в невыразимую ненависть…
Я готовилась быть матерью, и это выводило его из себя, а рисковать моим здоровьем он не решался, видимо я ему еще очень нравилась. Когда мое положение не позволило уже долее играть мою роль, он отослал меня на виллу в окрестности, где я и жила одна, с приставленной ко мне старухой, и где произвела на свет сына. Я страстно привязалась к малютке и служанка, полюбившая меня, обещала отправить его на воспитание к моему отцу и тетке. От старой Нуцции я немало узнала про Бранкассиса и моих предшественниц, которые всегда таинственно исчезали, и никто никогда не знал, что с ними сталось.
Как то мы сидели с Нуццией у камина и болтали. Вдруг, совершенно неожиданно, приехал он и, при виде ребенка у меня на коленях пришел в ярость.
– Старая дура, Нуцция! Да ты с ума сошла, оставив жить эту тварь, которая может наделать нам хлопот. Разве я не говорил тебе, что не хочу его?..
И не успела я опомниться, как он схватил у меня ребенка и бросил его в топившийся камин.
Увидав, как розовые ручки и ножки беспомощно барахтались в пламени, я лишилась даже возможности кричать сердце и мозг, казалось, готовы были лопнуть… Я потеряла сознание и в течение нескольких недель была между смертью и сумасшествием…
А затем, ко мне вернулось, хотя и медленно, здоровье и к несчастью, красота… Нет, слов высказать, какую ненависть внушал мне с той поры Бранкассис, но я, сознавая свое бессилие, скрывала свои чувства, сторожа минуту, чтобы отомстить ему… Остальное вы знаете, – закончила Туллие, вытирая катившиеся по лицу слезы.
Ружена и Анна слушали рассказ в полном молчании, изредка нарушавшемся лишь рыданиями Туллии.
– Боже мой! – вскричала Ружена, когда Туллие досказала свою ужасную историю. – И такое то чудовище еще осмеливается своими преступными руками совершать божественные таинства! Как гром не убьет его пред алтарем!
– Скажи лучше, как смеет священство, подобное Бранкассису, и папы, как Иоанн XXIII, – негодяй и разбойник, – отлучать такого святого, как мистр Ян, – в негодовании заметила Анна.