Глава 5
С возраставшим недоверием и беспокойством смотрел Матиас на частые посещения Бранкассиса и дружественные отношение к нему молодой графини. Старик не забыл, какую подозрительную, а может быть, и преступную роль играл итальянец при смерти барона Светомира, павшего, по глубокому убеждению преданного слуги, жертвой убийства. Мысль, что Бранкассис может быть опасен Ружене, неотвязно преследовала его, и свою тревогу он решил поведать Броде, с которым очень сдружился. Всей правды он все таки не решился ему открыть, а просто заметил, что противно видеть долгие беседы молодой графини с итальянцем кардиналом, которого он считал негодяем и распутником, в доказательство чего и сообщил, что видел, в Пльзене, в его свите, переодетую женщину.
– Бьюсь об заклад, что паж Туллий, сопровождающий его теперь, тоже какая нибудь Туллия.
Замечание это не пропало даром. Брода стал присматриваться, а затем и наблюдать за пажом, который часто являлся к ним в дом, то с кардиналом, то с разными от него поручениями. Он скоро убедился в двух вещах: во первых, что Туллий, несомненно, женщина, а во вторых, что она ненавидит Бранкассиса; в мрачном взгляде пажа и в горькой усмешке его рта проглядывало глубокое страдание. Тогда у Броды возникло подозрение, что это какая нибудь жертва кардинала; он решил разъяснить, по возможности эту тайну, и стал еще бдительнее следить за пажом, подкарауливая при выходе того из архиепископства.
Каково же было его удивление, когда он подсмотрел однажды, что, закутавшись в плащ и спустив на лицо капюшон, паж пробрался в Вифлемскую часовню и слушал там проповедь Гуса с видимым умилением и со слезами на глазах. Брода пошел за ним и увидал, как тот, в темном переулке, сбросил плащ и затем уже прямо направился во дворец архиепископский.
Неподалеку от рынка, Брода нагнал пажа, поздоровался и предложил ему зайти с ним в трактир выпить кружку вина. Туллий подозрительно на него взглянул.
– Спасибо, – холодно ответил он, – Но я не считаю вас дружественно расположенным к моему синьору и… как верный слуга, не нахожу приличным пировать с вами.
– Хорошо сказано, юноша! Но если вы не считаете необходимым быть непременно врагом всех, кто не любит кардинала, то примите мое приглашение. Может быть, наша беседа придется вам по душе.
Паж пристально взглянул в открытые и честные глаза Броды.
– Конечно, кубок вина ни к чему не обязывает, – ответил он. – Идемте, синьор!
Брода повел своего юного спутника в знакомый трактир и шепнул на ухо хозяину открыть им отдельную комнату и подать вина, фруктов и медовых пирожков. Когда трактирщик вышел, заперев за собой дверь, Туллий вдруг расхохотался.
– Медовые пирожки? – хитро усмехаясь, заметил он. – Словно вы собрались угощать вашу возлюбленную.
– Во всяком случае, хорошенькую женщину, дорогая Туллия! – ответил Брода, многозначительно кладя ему руку на плечо.
Паж побледнел и попятился.
– Ложь, – не своим голосом закричал он, выхватывая кинжал.
– Бросьте эту игрушку, милая! Она не годится перед моим мечом. К тому же, клянусь, у меня нет вовсе оскорбительных против вас намерений. Я только хотел сказать вам, синьора, что издавна знаю повадку Бранкассиса возить с собой переодетых женщин. Но я заметил, что вы недолюбливаете уважаемого Томассо, а если молодая и красивая женщина, как вы, играет постыдную роль при человеке, которого ненавидит, то, значит, она к этому вынуждена, а потому достойна сожаления и помощи всякого честного человека. Эту помощь, если захотите, предлагаю вам я, нимало не пытаясь раскрывать ваши тайны; если же нет, то клянусь вам вот этим, – и он поднял крестообразную рукоять меча, – забыть весь наш разговор и предоставить вам идти своей дорогой.
Туллий, или Туллия слушала его, растерянно глядя и с трудом переводя дыхание, и вдруг опустилась на стул.
– Правда! Я женщина… – упавшим голосом прошептала она, – терплю позор и не в состоянии защищаться, так как позор этот – добровольный, ради спасения тех, кто был мне дорог. Моя история – долгая, но верьте мне, синьор, я не падшая женщина.
– Если б я это думал, то не стал бы с вами так разговаривать. Бедная жертва грязной любви этого поганого монаха!
Туллие выпрямилась и в глазах ее блеснула дикая ненависть.
– Любви? Разве он может любить, даже нечистой любовью? – крикнула она. – Нет, этот негодяй знает лишь грубую страсть животного. О, у меня нет слов, чтобы выразить отвращение, которое он мне внушает, – и она прижала обе руки к груди. – Но если я не сбежала от него до сих пор или не искала спасения в смерти, то только потому, что прежде хочу отмстить ему за себя. Я выслеживаю каждый его шаг, я разрушила уже не один из его планов, а он даже не подозревает, откуда был направлен удар; я выжидаю лишь случая, чтобы окончательно уничтожить его, пока он не спровадил меня куда нибудь, подобно моим предшественницам.
Она дрожала, как в лихорадке, и Брода всеми силами старался ее успокоить. Они стали друзьями и Туллие сообщила на прощанье, что замышляется нечто против Вальдштейнов, и обещала предупредить, как только узнает что либо положительное.
Вышли они из трактира каждый в иную дверь.
А Бранкассис, действительно, думал о том, как бы уничтожить Вока, самого отважного и дерзкого хулителя церкви; он должен был дорого заплатить за то, что осмелился устроить скоморошеское шествие, грабил монастыри и издевался над духовенством. В Иларии и Бонавентуре кардинал имел двух преданнейших сообщников. Последний особенно питал личную ненависть к молодому графу после одного с ним приключения, зачинщиком которого монах считал Вока. Как то раз отец Бонавентура, на возвратном пути в архиепископство из Нового города, был пойман кучкой неизвестных людей, которые затащили его во двор какого то дома и там, без стеснения, выпороли: злодеи потом бежали, захватив с собой его рясу и обувь, так что он возвратился домой в одной рубашке, но монах слышал, что кто то перед тем, как его схватили, крикнул: „Это он!” – и голос этот, казалось ему, был голосом молодого графа Вальдштейна.
Страсть Бранкассиса росла день ото дня, разжигаемая самой невозможностью ее удовлетворения. Подчас ему даже не хватало сил скрывать ее долее и с тою наглою дерзостью, которую внушала ему его долгая безнаказанность и распущенность нравов того времени, он решил поспешить с развязкой.
Однажды, после полудня, Бранкассис явился к Вальдштейнам ранее обыкновенного и, пройдя прямо к Ружене, объявил, что, ввиду скорого своего отъезда, принес ей на память подарок. Из маленького футляра он вынул редкой работы медальон, в форме сердечка, украшенный рубинами и бриллиантами.
– Мне на днях прислали его из Рима. Он заключает в себе частицу Креста Господня и ноготь св. мученицы, мощи которой только что открыты были в катакомбах. Мне казалось, что лучше я не мог поступить, как передав эти святыни в ваши невинные ручки.
Тронутая вниманием кардинала, Ружена от души его поблагодарила.
– Пусть это принесет вам счастье, – как бы сочувственно заключил он. – Мне кажется, дочь моя, что вы несчастны, хотя вы никогда не удостаивали меня вашим доверием и не открывали мне вашего сердца.
– Я не смела утруждать ваше высокопреосвященство, – в смущении ответила она.
– Совершенно напрасно, дитя мое! Верьте, что я питаю к вам вполне отеческое расположение и у меня есть веские причины желать заглянуть в вашу душу. Но я предпочел бы поговорить с вами в вашей моленной.
Ружена удивленно взглянула на него, но отказать в таком простом желании духовному лицу, да притом столь высокого сана, как Бранкассис, показалось ей невозможным; к тому же, и любопытство ее было возбуждено. Поэтому она тотчас же встала и провела кардинала в моленную, где указала на кресло, сама преклонив колени рядом, у налоя.
– Нет, дочь моя, я не намереваюсь вас исповедовать, у вас есть наставник вашей совести и на его права я посжать не желаю. Мне хочется, чтобы вы просто сказали мне, как другу и священнику, любите ли и уважаете ли вы вашего мужа и, вообще, счастливы ли вы с ним?
Тон и взгляд Бранкассиса были так строги, что Ружена в смущении пробормотала:
– Я стараюсь, по чувству долга, любить Вока… Но он так часто мне изменял и оскорблял меня, наши характеры так не подходят друг к другу, что я иногда чувствую себя очень несчастной.
– Не являлось ли у вас желание сбросить ваши цепи?.. – Он остановился, увидав, что Ружена густо покраснела. – Ваше лицо дает мне достаточно ясный ответ и указывает, как мне следует поступить, чтобы очистить себя от угрызений совести; ведь я невольно способствовал вашему несчастью.
– Я вас не понимаю.
– Вы сейчас все поймете. Только сумеете ли вы молчать до нужной минуты?
– Конечно, если это необходимо, – с тревогой в голосе ответила она.
Бранкассис встал и заглянул в дверь соседней комнаты. Удостоверившись, что там никого нет, он вернулся на свое место и нагнулся к Ружене.
– Обещаю вам, что вы получите возможность искать счастья в иной, более достойной вас любви, и что церковь расторгнет узы, приковывающие вас к человеку, которого вы даже не обязаны любить, так как он захватил вас преступным образом.
– Что вы говорите? Какое преступление? – глухо вскрикнула Ружена.
– Убийство вашего отца!
Видя, что Ружена пошатнулась и чуть не падает в обморок, он вынул из кармана флакон и дал ей понюхать.
– Мужайтесь, дочь моя, чтобы выслушать то, что я вам открою.
Ружена сжала руками голову; ей казалось, что она летит в пропасть; но она, во что бы то ни стало, хотела знать всю правду и отчаянным усилием воли поборола свою слабость.
– Говорите, я вас слушаю!
– Вы, вероятно, помните Эвзапию, итальянку, служанку графини, которая вышла замуж в Болонье, в один год с вами?
– Да.
– Эта самая женщина умерла за несколько недель до моего отъезда сюда; но перед смертью передала мне на исповеди подробности злодеяния, предоставив мне поступить с ее показанием, как я найду нужным. И вот, что я узнал. В тот год, когда умер ваш отец, графу Воку исполнилось шестнадцать лет, и Эвзапия была его возлюбленной. Вальдштейны в ту пору почти разорились вследствие мотовства старого графа, и единственным способом выпутаться из тяжелых обстоятельств было – захватить громадное состояние барона Светомира, выдав вас замуж за Вока. По этому поводу начались переговоры, и ваш отец благосклонно отнесся к этому проекту, так как любил своего двоюродного брата, с которым его разделяло лишь несходство политических взглядов. Я лично толковал с ним об этом в то время, когда был у вас в Рабштейне, и мы даже вместе поехали в Прагу, где барон должен был обсудить, совместно с графом, этот вопрос. Ваш муж, хотя и был тогда еще очень молод, но уж знал цену деньгам и вовсе не желал ожидать годы, чтобы вступить в пользование вашим огромным состоянием, а может быть, его настроил отец, – но вот, что они придумали. Влюбленная, как кошка, Эвзапия выболтала как то своему возлюбленному, что у нее есть от матери секрет одного яда, убивающего без всяких признаков и не сразу, а в продолжение известного времени, смотря по дозе. Взяв с нее страшную клятву, что она будет молчать, Вок приказал приготовить яд и отмерить его столько, чтобы снадобье начало действовать лишь по прошествии нескольких часов и не убило ранее двух дней. В Пльзене, в гостинице, где проживал тогда ваш отец, ему и влит был этот яд подкупленной, не знаю при посредстве кого, служанкой; преступление совершилось, и барон привезен был умирающим в дом своего двоюродного брата. Ничего не подозревая и тронутый окружавшим его заботливым уходом, он продиктовал известное вам духовное завещание.
Ружена онемела; ей становилось тяжело дышать, голова кружилась, сердце ныло в груди. Ее обожаемый отец предательски убит, а преступник, совершивший это злодеяние, стал ее мужем.
– Придите в себя, дочь моя, – встревоженный ее видом, сказал Бранкассис. – Я понимаю ваш ужас быть связанной с таким человеком, но я снова повторяю вам обещание освободить вас от него.
– Благодарю вас, отец мой, за то, что вы раскрыли мне глаза, – глухо прошептала Ружена.
– Я боюсь, что у вас не хватит сил таить истину, а между тем это необходимо, пока я не вышлю вам из Италии документов, подтверждающих показание Эвзапии, которое у меня засвидетельствовано.
Ружена откинула руками назад волосы и выпрямилась: она была страшно бледна, но глаза мрачно блестели.
– Да, я буду молчать и скрою все, так как хочу, чтобы виновный был уличен в убийстве и наказан по всей строгости законов, – тихо сказала она.
– И это будет только справедливо. Кровь вашего отца вопиет к отмщению из преждевременной могилы.
Нужны были именно отчаяние и горе, которые бушевали в душе Ружены, чтобы не отвернуться с омерзением от такого служителя церкви Христовой, проповедовавшего, вместо милосердия, ненависть и месть. Но в эту минуту она потеряла всякую способность рассуждать и разбираться в чем бы то ни было.
– Мой отец будет отомщен; оправиться же я успею, так как он не вернется раньше завтрашнего дня.
Наружно спокойная, прошла она в комнату, где обыкновенно собиралась семья. На дворе дождь лил, как из ведра, и она оставила кардинала ужинать.
Бранкассис, по видимому, был в отличном расположении духа; но от внимательного взгляда Анны не укрылось, что глаза подруги как то лихорадочно блестят и мысли где то витают. На ее вопрос Ружена ответила, что у нее болит голова, и Анна вышла из комнаты, чтобы принести ей лекарство, а во время ее отсутствие Бранкассис незаметно влил в кубок молодой графини что то из крошечного флакона, скрытого в ладони руки.
После ужина кардинал тотчас же простился и ушел, а Ружена, ссылаясь на головную боль, сказала, что идет спать; на самом деле, она чувствовала непреодолимую потребность остаться одной.
Она торопливо разделась и отослала всех, даже и Анну, а сама принялась лихорадочно ходить из угла в угол.
Она задумалась об отце и рисовала его себе красивым, здоровым, таким, каким он был, когда уехал из замка, и безумный гнев вдруг овладел ею. Как, для такого то злодея, который смел протянуть к ней свою запятнанную убийством руку, она отказалась от Иеронима и выдержала жестокую нравственную борьбу, чтобы только забыть любимого человека и честно выполнить то, что считала своим долгом? Но в эту минуту у нее закружилась голова и она почувствовала дурноту.
„Я слишком разволновалась! Мне надо скорей лечь в постель”, – подумала Ружена.
С большим трудом, так как ноги едва ее слушались, дотащилась она до кровати и едва легла, как заснула тяжелым, глубоким сном.
Оба графа совершенно неожиданно вернулись в ту же ночь домой. Узнав, что жена не здорова, Вок не хотел ее беспокоить и прошел прямо к себе, в спальню, куда ему подали ужин, после чего он поспешил лечь спать, тоже чувствуя недомогание.
Было около полуночи и в доме Вальдштейнов все покоилось глубоким сном.
Не спал пока один Брода и, по обыкновению, погружен был в чтение священного писания. Вдруг камешек стукнул в его окно, за ним другой, а затем третий.
Брода вскочил: это был ночной сигнал, условленный между ним и Туллией, на тот случай, когда она хотела сообщить ему безотлагательно что либо важное. Он побежал к выходившей на улицу двери, ключ от которой хранился у него, и впустил бледного, запыхавшегося пажа.
– Какая то опасность угрожает вашей молодой синьоре, – торопливо проговорила Туллие, – Вернувшись сегодня вечером, Томассо приказал Бонавентуре немедленно идти к Иларию и провести ночь у него, а в полночь отворить ему дверь в переулок. Вы понимаете, что не с добрыми же намерениями собирается эта каналья пробраться к вам, да еще в отсутствие молодого графа. Я не могла расслышать всего, но они что то толковали о снотворном лекарстве, чтобы никто не мог им помешать…
– Граф Вок неожиданно вернулся домой.
– Тем лучше! Может быть, Бонавентура его и предупредит, так как он должен быть уже тут, я опередила его всего на несколько минут.
– Обождите здесь, а я пойду посмотреть, что там делается.