Космическая сага. Глава 4. Часть пятая

Неспешный поток горячего воздуха нес ее. Она впитывала сухость соломенно-желтого неба. Тут воздух звучал невидимыми каплями водяного пара, поднимающегося все выше и выше, невесомость крала их у темной реки глубоко внизу, на самом дне бездонного и необъятного небесного колодца. Испарившаяся влага сумела однако сохранить свое последнее сокровище - ароматы. На этой высоте небо бледно пахло мулом и водорослями, неощутимо пахло волнами, спокойно, робко даже, ласкающими песок на берегу, туманно пахло кляксами бликов, которыми отражалось недавно небо. Водный пар уносил с собой суету большого, шумного города, уносил гомон разговоров вместе с тысячами интонаций и эмоций, уносил стук шагов и лязг доспехов и оружия, водный пар уносил жар, которым накалился город, уносил грязную вонь пота и дыхание, пропитавшееся парами вина и пива, которыми уталяли жажду блестящие и нескончаемые потоки Алманенов. Золотая река двигалась к нависающей невиданным белесым монстром горе, горе, вырастающей неожиданно просто из такого же белесого моря зданий вокруг, из фиолетовых аллей фиолетовых деревьев. Деревьев высоких и низких, деревьев, дугообразные листья которых усеяны розоватой дымкой цветения, пахнущие самым желанным, тягучим и терпким нектаром на свете, окруженные вибрациями невидимых насекомых; деревьями, чьи плоские овальные листья усыпаны длинными черными шипами, шипами, из которых рождаются нежные и хрупкие цветы, живущие лишь мгновение.
Водяной пар растворялся невидимо в небе, насыщал небо прозрачными облаками и бесконечностью историй, ставшими бессмертными образами. Образы впитывались в темно-сапфировые перья паломитассе, оставляя на них блеск воды, придавая им радужное свечение. Паломитассе, раскинув широко длинные крылья, парила невесомо на остатках сильного дуновения ветра. Приоткрыла длинный прямой клюв, поднесла крохотную голову так, что ветер неприятно потянул за вьющиеся перья. Языком ощутила незаметную перемену, когда горячий воздух изменился, стал совсем немного менее горячим. Знала, что нужно опуститься ниже. Махнула разделяющимся на десятки пушистых перьев хвостом. Замахала широкими, сужающимися к концу крыльями, так быстро, что они пропали в прозрачной сапфировой дымке. Снижалась, стремительно снижалась. Перьями слышала, как упругий ветер вязко расходился вокруг нее, шумно выгибался и дрожал. Темная спящая река приближалась, стремительно приближалась. Узкие, округляющиеся по краям, прямоугольные глаза видели водоросли, плавающие в непрозрачной речной топи, видели появляющиеся из ниоткуда и пропадающие в никуда очертания водных животных.
Лапы уверенно ударили о круглый и плоский фиолетовый стебель водного цветка. Пестрый бутон сжался нервно в одно мгновение. Стебель слегка погрузился в воду, посылая повсюду волны, утихающие вскоре незаметно. Паломитассе вытянула короткую шею. Светлым, белым языком начала слизывать осевшие на мягких перьях капельки. Высокие и прозрачные красные грибы с широкими шляпками шелестели сонно в ленивом и обжигающем жаром ветре. Даже глубина реки источала забирающее силы и желания тепло.
Дребезжащий вой, скрежет из дали затряс спокойствием, затеребил воздухом, закачал бликами на реке. Сотни других паломитассе выскочили одновременно в воздух отовсюду: из пирамидальных крон деревьев, со шляпок грибов, из кустарников и с каменистой поверхности земли, из свитых гнезд, спрятанных где-то в Старом Городе. Небо неожиданно обрело голос, застрекотало громко, возбужденно и обиженно крыльями и пискливыми голосами испуганных паломитассе.
И только одна паломитассе спокойно допила последнюю каплю, с интересом вслушиваясь в угасающий где-то невероятно высоко вой. Помнила его, знала, откуда зазвенел. Отбилась длинными тонкими лапами от водного стебля. Взметнулась, полетела навстречу растворившемуся вою. Парила над застывшими в безветренном воздухе кронами деревьев. Листья закручивались спиралью, листья изгибались дугой, листья были настолько тонкие, что светились пурпурной прозрачностью. Листва закричала шуршащим воем. Знакомым воем, таким естественным, приятным, таким знакомым и привычным, что почти незаметным. И все же - он манил, призывал, требовал лететь и лететь навстречу вою. Вой окатывал паломитассе волной колотящегося воздуха, растрепывал перья, крал поток из-под крыльев. Терялся низким гулом сзади, за рекой, за океаном. Вслед дребезгу деформированного воздуха появлялись новые звуки, другие.
Призрачные следы разговоров, ведущихся тихо на площади под дворцом Короны, бледные ноты маршей и песен, еще недавно сильные слова древней молитвы. Все ближе и ближе приближалась паломитассе к городу, все больше и больше выразительности ощущалось в звуках города. Свежие запахи природы заменялись другим - омерзительностью стоков, нечищенными от мокрой и смрадной грязи улицами предместий, площадью для публичных казней, провонявшейся сгнившей кровью, фекалиями и мочой, страданиями, болью и унижениями. Воздух завопил снова, задребезжал, заметался гулко, а потом спрятался, звеня приглушенно, вдалеке.
Паломитассе летела шуршащей сапфировой дымкой, почти неслышной. Видела немигающими глазами, как покосившиеся деревянные хижины рабов тлели фиолетовой дряхлостью, видела привыкшие к бедности глаза, видела выгребные ямы вместо ночных ваз, видела убитую старостью деревянную посуду, состоящую из несоскобленных слоев предыдущих похлебок даже больше, чем из дерева, видела обтрепанные предыдущими поколениями тряпки, которые, похоже, никогда не были одеждой, видела сухие и жесткие листья вместо жарких и мягких постелей, видела рабов, носивших ссадины, кровоподтеки, синяки, мозоли, обтертую цепями кожу вместо перстней, дорогих тканей и шкур редких животных, видела грязные и безучастные лица, лица привыкшие.
Воздух колыхнулся снова, затрясся сильнее, стих снова в дали. Город преображался, вырастал невысокими домами из светлого, бежевого камня, увенчанными желтой черепицей. Скозь широкие окна залетал неоновый свет неба и иссушенная жара, а вылетал запах хлеба, испеченного только что руками тех, кому не суждено его попробовать, вылетал запах вин, терпкость, свежесть и пряность которых никогда не утолит жажду тех, кто наполняет ними бокалы господ, вылетал запах чистоты, который не загостит в домах тех, кто ее наводит. В мануфактурах работа приостановилась. Остывает огонь, затихает наковальня, испаряется в пропитанных звоном мастерских дым, отдыхают инструменты, запах дерева, работы, силы и усталости бледнеет на несколько орассе - на мгновение. Аура в вечно громких и трудящихся цехах расслабляется, застывает струйками вновь затвердевших сплавов, замирает повисшими нитями на веретенах. Аллеи рынков замирают бессмертным гулом зазывал, торгашей и торговцев, купцов и шарлатанов, уличных актеров, замирают осторожностью матерых воров, которых ведет голодный живот и заставляет осторожничать страх потери правой руки. Запахи фруктов, специй, трав, снадобий, шуршание благородных тканей и пенящийся шепот пива догорают между опустевшими лавками и палатками с товаром, золотой звон ударяющихся о прилавки монет онемел временно. Казалось, целый город онемел и лишь странный дребезг, мучающий воздух, не потерял своего рвущего голоса.
Паломитассе не переставала лететь, чувствовала в этом разрывающем покой дребезжании непреодолимый зов, зов, кличущий именно ее, призывающий ее.
Снова заблестела река, заблестела матовостью нечистот, вязким одором гнили и грязи. Течение ее будто остановилось; в мутной глубине зависли обломки какой-то мебели, обрывки одежд, очистки и мусор; показалось, что под основанием деревянного моста опять и опять к берегу равнодушные волны прибивают полуизъеденный обезглавленный труп, бледный и распухший от разложения и воды. За мостом пахло богатством и уверенностью, превосходством и всевластием. Поместья окружали парки и стены. Поместья белели чистотой, сверкали шпилями и позолотой, гордились флагами и гербами своих домов, украшались фонтанами. Поместья возвышались дворцами на фоне несчастных лачуг, лачугами приклонялись в бескрайней тени дворца Короны.
Воздух загудел в последний раз - паломитассе знала это откуда-то. Вихрь, дрожа, выбил поток у нее из-под крыльев. Сдезоориентированная, она опустилась на каменную балюстраду, высунула когти и обхватила ними толстый гранитный поручень. Почему-то знала, что сидит на терассе Храма Небес в Цезарионе, знала, что к западу от нее таким же серым гранитным исполином нависает над городом Часовая башня. Опустила голову: внизу кипело золотое море из тысяч рыцарей и свободных горожан, между ними черными ручьями двигались в кажущемся беспорядке рабы. На самом же деле они то и дело наполняли всевозможным питьем бокалы своих господ, носили их оружие, готовы были выполнить каждую прихоть.