Космическая сага. Глава 4. Часть шестая

Винция не впервые была здесь, не впервые чувствовала себя безликой песчинкой на дне глубокого разлома, зажатая между скалами дворца Короны и гигантской статуи Куриозале и Амигансе. Винция представляла, что сама земля не выдержала необозримой толпы Алманенов, собравшейся под балконом дворца Цезаря. Казалось ей, что площадь провалилась куда-то в пустоту, в бездну, откуда никогда не выберется. Каждый раз переполняла ее уверенность, что бескрайняя Площадь Короны затопится Алманенами и не останется места на торжественный парад. Однако публика заняла места согласно своему положению в обществе, оставляя место для армейских колонн. Девочка ничего не могла разглядеть на балконе, зависшем далеко и высоко над ее головой. Шея давно уже затекла и болела застоявшейся в венах кровью, начала колоть, неметь неприятно. Не смела опустить голову – каждый уставился вверх, хотя Винция уверена была, что все не видят ничего так же, как и она не видит. От жары, пота, паров алкоголя, которым утоляли жажду, повсюду нестерпимо болела голова, нехватка воздуха отзывалась гудением в ушах и тяжестью дыхания, странным желанием убежать, скрыться, не приходить сюда больше. Много усилий Винции стоило оставаться на месте, не шевелиться – хотя так хотелось, много усилий вложила в то, чтобы заставить себя воображать происходящее на балконе, услышать звуки, разговоры и молитвы, которые не могла услышать. С такой жадностью всматривалась во дворец перед ней, над ней, вокруг нее, что забывала даже моргать. Глаза пекли и слезились, горячая дымка, заливающая слезами, застилала то, что видела. Чувствовала распаренной кожей, мокрыми от пота волосами, как недвигающаяся толпа напирает на нее, как сметает ее с ног, как раздавливает сапогами и сандалиями.
На балконе что-то случилось – не видела, что именно, и не понимала, что происходит, но слышала, как толпа заметно оживилась. Отовсюду послышался шепот, интересующийся, удивленный, переспрашивающий чьи-то слова. Замершая ожиданием, толпа проснулась ропотом, отзывалась осторожными движениями, беззвучными шорохами одежды, хаотичным лязгом доспехов. Наконец, Винция увидела.

Шаг. Еще шаг. И еще шаг. Все, что она видела, – свет, окруженный темнотой, густой, непроглядной. В темноте не было ничего пугающего: только лишь гладкие каменные стены коридора состояли из темноты, цветы в амфорах, даже их запах и золотые волнообразные узоры пахли и ткались темнотой прямо перед ее глазами, будто мир вокруг нее создавался ее взглядом. Ее шаги были темнотой, ее дыхание, ее платье и она сама удивительным образом скристиллизовались темнотой. Свет перед ней не разгонял темноты, не согревал ее холода, не ласкал ее отрешенности – просто переливался впереди. Не шла сама – по обе свои стороны ощущала темноту кого-то, кто нес алебарды из дерева и металла, созданных темнотой.
Казалась себе легкой, как пылинка, завешенная в ярком луче темноты. Могла подпрыгнуть – и взлететь, пройти сквозь стены и купол, оказаться в любом месте, которое только пожелала бы себе вообразить. С какой-то равнодушной досадой заметила, что хотела когда-то быть в одном лишь месте. В том недостижимом и невообразимом – в прошлом, таком легком, сладком, беззаботном, наполненным воспоминаниями настолько приятными, волнительными, чудесными, что стали они теперь кислыми и горькими грезами будущего, как и прошлое недостижимыми. Теперь не хотела ничего, хотя, чудилось, могла создать все, что угодно. С каждым шагом ее легкость утяжелялась, становилась громоздкой, тягуче притягивала к полу. Она думала, что темнота не пускает ее к свету, делает все возможное, лишь бы остановить, пусть даже и ценой того, что навечно застынет статуей, вырезанной из темноты. Статуей, неспособной сделать следующий шаг. Наконец, ее невесомые ноги вылитыми ей показались из свинца.
Остановилась. Замерла. Поднимала неподнимающуюся стопу. Посмотрела со странной опаской в глазах на границу света и темноты. Непроглядно-черные каменные плиты пола заменялись плитами яркими, небесными. Откуда-то знала, что должна сделать выбор, но не подозревала даже, какой. Чувствовала, что если перейдет эту границу, прошлое ее растворится в бездне времени, если же не перейдет – навсегда застрянет в существовании, лишенном будущего. Воображение темнотой показывало ей запирающиеся двери, горло раздиралось немым криком беспомощности, знакомое, любимое лицо, лицо, которого не помнила уже, исчезало с беспощадной медлительностью в темноте. Знала, что только выбор позволит ей освободиться  из мира между мирами. Нашла в себе силы, чтоб обернуться. В коридоре темноты видела добро, смех и радость. Неожиданно для себя улыбнулась, почувствовала, как темнота начала впитывать ее в себя, почувствовала, как теряет себя, как растекается жидкими воспоминаниями по коридору, как становится коридором, как втапливается в темный камень, как становится частичками фарфора в амфорах, как становится краской в гобеленах, как становится золотой росписью, как становится неосязаемым ароматом цветов темноты.

Редженте было жарко, изнурительно жарко. Видела, как вино, которым наполняет чашница ее бокал, впитывает пекло, наполняется запахом толпы внизу на площади. Упивалась горячим, потерявшим уже послевкусие кислым вином, упивалась видом тысяч подданных, сгромоздившихся под балконом, чтоб увидеть, как Наследница открывается перед духом Цезаря. После они запоют молитвы и песни во славу возродившейся Императрицы, Императрицы, вернувшейся с мира между Небом и землей, присягнут в верности и бесконечной службе Алманении.
Раньше и подумать, помыслить себе не могла, что придет в ее жизни момент, когда испытает одновременно глубокое счастье и горькое отчаяние оттого, что проведет церемонию Хинайнлассе в последний раз. Девушка справится – она верила, знала это. И даже если падет, пытаясь совершить то, что только она способна совершить, – сердце Редженты сжалось болезненно – Реджента найдет и другие возможности.
Упивалась толпой, представляя, как клянутся ей, Редженте, в лояльности. Рассматривая сейчас свои будущие владения, она уверялась, что лучше места, чем центр Цезариона, сердца Империи, нет на всем бескрайнем свете.
Услышала, как гвардейки замерли при двустворчатых дверях. Древка алебард ударились приглушенно о каменный пол. Обернулась. Уверенность на мгновение слетела с ее лица. Заменилась яростью и злым недоумением. Видела в глазах одурманенной Сацерии настойчивое нежелание войти на балкон. «Дура! Ты должна это сделать! Обязана!» Гвардейки начали запоздало отгораживать Наследницу от Редженты. Она проворно вытянула руку, схватила девочку за вырез на платье и потянула к балюстраде.

Растворялась, она приятно растворялась в прошлом. Становилась частичками того, что так любила и к чему хотела вернуться. Надеялась, что когда полностью пропадет в темном коридоре, когда перестанет существовать, когда окажется в мире, в котором нет времени, время приподнесет один лишь дар в благодарность за свою жертву – дух мамы, с которым будет разговаривать бесконечно, который будет ее ласкать и прижимать к себе, окутывать своим теплом, который простит ее. Ощущала, как темнота, из которой она состояла становилась воздухом, холодом, древесиной дверей, металлом клинков алебард, кожей сапог.
Свет ворвался в нее резко, противно, нахально. Свет заболел внутри нее яркостью и теплом. Заметался по коридору, сжигая его своим сиянием, повсюду сверкали искры, вырывали из темной материи коридора частички ее и спаивали жаром наново. Не хотела этого, страшилась, вопила отчаянно, а свет собирал ее из тысяч и тысяч осколков темноты. Не была уже повсюду в прошлом – была там, где боялась быть – в полушаге от будущего.

Паломитассе рассматривала узкими продолговатыми глазами толпу внизу и не понимала уже, зачем сидит на неудобной балюстраде Храма Небес. Жара забирала остатки влаги и уносила их высоко в пропасть неба. Паломитассе разжала когти, взметнулась ввысь, хватая улетающую влагу длинным языком. Сонное спокойствие и жаркая апатия, захватившие толпу, взорвались вдруг пением. Глубокие, громкие, грохочущие звуки вспугнули паломитассе. Она заматала нервно хвостом, ища, куда полететь. Колеблящийся мощными нотами воздух  пугал ее, вращался повсюду. Наконец, сапфировая едва заметная дымка опустилась на мраморный замерший навечно в несуществующем ветре локон Куриозале. Каменные волосы порастал зеленоватый налет мха. Паломитассе вспомнила, как сильно проголодалась.

Винцию окружал изгибающийся пением воздух. В нем терялся где-то и ее голос.
-Алманения, Алманения важнее, важнее всего на свете. – Винция не слышала в грохоте тысяч голосов, как поет, но чувствовала, как вдыхает дрожащий этими словами ветер, как этим ветром поет ее голос.
Толпа ревела пением, воздух становился ощутимым, осязаемым, таким же осязаемым, как и оглушающий шум.
-Да будет Алманения и Цезарь вдохновлять нас к благородству
Всю нашу жизнь напролет.
Единство, право и служба Империи,
Служба верная до смерти.
Давайте всегда стремиться к этому.
Единство, право и служба Империи –
Это счастия залог.
Процветай, Алманения, в блеске этого счастия,
Процветай, наша Императрица-мать!
Голоса затихли одновременно, а упругий воздух долго еще отражался эхом в ушах Винции. Чувствовала, как болит ее горло, поняла, что не пела даже – кричала изо всех сил гимн Империи. Видела теперь, что на балконе появились две фигуры, которых и мечтать себе не могла рассмотреть с такой высоты. Позволила себе осмотреться по сторонам. Рыцари и свободные горожане уже значительно расслабились, разговорились, потягивали напитки, некоторые даже смеялись. Чашница Винции неправильно растолковала поведение госпожи и подала ей легкий деревянный бокал с вырезанными на нем лазурными волнами моря. Девочка не знала, что ее мучает жажда, пока не проглотила несколько глотков омерзительно теплого ягодного вина. Никогда не пила алкоголь раньше, но вязкость, разлившаяся по горлу каким-то образом утолила раздражающую головную боль, заставила затихнуть звон в ушах.

Сацерия стояла на краю мира и свет сжигал ее. Под ее стопами волнами разбивалось золотое море Алманенов. Все они протягивали жадно к ней руки, выкрикивали что-то. Шум моря не достигал ее ушей. Она слышала маму. Молитвы и колыбельные. Она снова лежала у матери на груди, снова впервые прислушивалась к биению материнского сердца. Теплые прикосновения любящих рук гладили ее волосы, которые еще не выросли. Материнские губы улыбались тому, как Сацерия корчила смешные рожицы. Почему она помнит все это?
Посреди моря высилась скала, а над ней порхала сапфировая дымка.