Вильгельм ХОЛЬБЕРГ
ПЕЧОРЫ
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЛЮТЕРАНИНА
В самый раз мы достигли дома моего друга Константина Димитриевича в Печорах: едва успели мы войти, — полил дождь, как из ведра. Точно водяная стена отделила нас от домов по ту сторону улицы. Повезло нам с погодой, от начала нашего путешествия и до конца. Пешком обошли мы далекие окрестности, города, во многих побывали интересных исторических местах.
И прежде всего, конечно, в самый день нашего прибытия в город, по железной дороге, поспешили мы в старый живописный монастырь Печоры, чтобы налюбоваться на окружающие его стены с башнями, на прекрасный нагорный сад — настоящий парк, посетить его храмы, в которых чувствуешь себя таким пригретым и охраненным, его длинные подземные ходы, по бокам которых нашли последнее упокоение столько монахов… Чуть не целый километр идёшь там вдоль надгробных надписей по стенам, всё глубже проникая в гору, пока, наконец, не придёшь к древнейшей святыне монастыря, к пещерному храму, этот ход замыкающему, сохранившемуся от незапамятных времён.
Нас было четверо: мой младший сын, его товарищ по классу, молодой учитель их гимназии и я. С величайшим интересом осматривали они всё, прося объяснений и охотно знакомясь с историей монастыря.
Наш путь не раз приводил нас к прекрасным храмам. Мы осмотрели старую русскую крепость Изборск, по стене которого можно свободно проехать тройкой лошадей и чьи гигантские круглые башни кажутся упавшими с неба скалами. Там мы нарушили заповедь скромного трапезования, как и еще более скромного ночлега, которая должна быть свойственна таким как мы пешеходам. Молодёжь должна приучаться к нетребовательности. Она может притязать на красоту местности и на то, чтобы ей давали объяснения, но если мой друг в Печорах, царский офицер, теперь существовавший извозом и занимавший с женой крошечную комнатку, мог им предоставить для ночлега лишь сено в конюшне, то они и этим должны быть довольны. В Изборске, однако, нас одна русская приняла «по-русски», — с русским гостеприимством и с русским угощением, которое молодежи показалось особенно вкусным. И хорошо, что только одно блюдо было к ужину — так сытно мы поели, что на дальние прогулки и способны бы не были. Пошли мы только к теперешнему, правда тоже очень древнему, кладбищу, которое расположено в стенах норманской и варяжской крепости, примерно в двух километрах от крепости русской.
Когда смотришь на варяжскую крепость, видишь, что она была изначала обращена на восток. Построил её, согласно преданию, один из стоящих в начал русской истории варяжских князей по имени Трувор (не шведский ли Торвард?). Глядя на расположение её и, прежде всего, на отвесный обрыв, которым она обращена на восток к морю, хочется предположить, что её первоначальное имя было, может быть, Исборг-Ейсбург (ледовая крепость), а отсюда уже возникло русское имя Изборск. Оно хорошо звучит по-русски, но смысл слова трудно уразуметь. Там стоит теперь только маленькая простенькая кладбищенская часовня - а рядом с ней могилы, может быть, ещё и от языческих времён, так как некоторые и, как кажется, древнейшие — и крестов не имеют. Видишь какие-то непонятные символы, никак с христианством не связанные, вытесненные на больших тяжёлых могильных плитах.
Посетили мы развалины монастыря в деревне Мала, от которого сохранилось только несколько сводов и остатки колокольни. Монастырь этот имел два храма, один над другим. Нижний, с выходом за пределы монастыря, был предназначен, как кажется, для окрестного населения, а верхний только для монахов. Стефан Баторий, король Польский, разорил монастырь.
Это и ещё кое-что осмотрели мы, позадумались о далёком прошлом, присматривались к жизни русского населения — и вот теперь, с первыми каплями дождя, оказались мы под крышей. Нина Николаевна, жена моего друга, предложила нам простой ужин, но не упустила удовлетворить и детским вкусам соответственными сладостями. Вместо скатерти лежали чистая белая бумага: посуды и приборы — всё было самое дешёвое и простое. Но скоро стали мы чувствовать себя так, точно находились мы в русской аристократической усадьбе в центре России — духа ничто не угасит, и этот дух благородного мышления, эта высокая крепкая настроенность делали для нас привлекательно-родной приютившую нас, скромную комнатку. Подробно должны были мы рассказать о нашем путешествии. Особенно интересовало хозяев наших — что видели мы в монастыре, какое он на нас произвёл впечатление.
Внезапно хозяин спросил:
- А обновленную икону видели?
- Молчи, Костя, - остановила его жена. - Ведь о. Игумен запретил тебе настрого говорить об этом.
- Нет тут ничего, чего бы я не мог сказать своему другу. И уже здесь-то он особенно сумеет быть молчаливым, — успокоил её Константин Димитриевич.
Я ничего об этом не слыхал. Мальчики навострили уши, охваченные любопытством. Все пообещали быть молчаливыми, и Константин Димитриевич сообщил нам следующее:
- На скотном дворе монастыря, в помещении рабочих, находились, конечно, иконы, иногда и довольно большие. Один из рабочих видел ночью сон, который побудил его, проснувшись, первый взгляд устремить к иконе — и что же увидел он! Пред его глазами совершенно новая икона! Впрочем, не совсем новая — по краям она казалась ещё старой. В страхе устремился он к своему духовнику и поведал ему совершившееся. Тот вызвал о. Игумена, и они все отправились в комнату к рабочему. Там они могли только удостовериться в том, что рабочий правильно увидел и правильно рассказал о виденном. Икона была тотчас же снята и перенесена в Успенский храм — вырытый в горе и имевший стену с несколькими окнами только на одной стороне. Он был построен тогда, когда число монахов настолько увеличилось, что пещерная церковь в конце подземного хода не могла уже вместить всех — и, в сущности, был, если не считать одной стены — тоже пещерной церковью. Там поместили икону, а о. Игумен строжайше запретил о том говорить. Запрет этот был вызван и оправдан тем, что надо было избежать проникновения сведений об иконе в Эстонскую прессу (с 1920 г. г. Печоры со всем округом принадлежал Эстонии, которая способна была, со свойственным ей духом неверия, дать о событии отчёт в форме цинической и даже кощунственной). Всех монахов обязали молчать, и только немногие из городских православных жителей узнали от о. Игумена о случившемся — между ними и мой друг. И то потому только, что недавно умершая его мать, хорошо знавшая иностранные языки, была тесно связана с монастырём, помогая ему тем, что сопровождала посетителей его.
О. Игумен на этом не успокоился. Он вызвал на консультацию художников, специальность которых была реставрация картин. Показал он им икону — не открывая им то, что она обновилась, а только спрашивая их: удовлетворяет ли их то, как она реставрирована. Художники — целая комиссия из них! — старательнейшим образом обследовали икону и могли только поздравить о. Игумена: работа совершена превосходно! Просто невероятно, как человек мог добиться таких результатов: непонятно только, почему не вся икона реставрирована, и как достигнут этот совершенно почти незаметный переход от черноты краев иконы, нетронутых реставрацией, к самому образу. О. Игумен был вполне удовлетворён и остался при наложенном запрете.
Мальчики и юный учитель не могли успокоиться: им непременно хотелось собственными глазами увидеть икону и убедиться. Мы и раньше решили следующее утро, последнее утро нашего большого «вылета», посвятить монастырю. И тут на меня насели общими силами все трое: покажи им обновленную икону, да и только! То, что не могу я знать, какая это икона из того множества их, которые находятся в церкви, это они хорошо понимали. Они хотели, чтобы я спросил о том какого-нибудь монаха! Снова и снова я должен был им объяснять, что это невозможно, так как я только поставил бы в тяжёлое положение монаха: он должен был бы или нарушить запрет о. Игумена, исполняя нашу просьбу, или сказать неправду, уклоняясь от этого. Наконец, они как будто согласились с этим, и мы могли спокойно уснуть в нашей конюшне.
Наступило утро. Солнце сияло, и летний воздух был особенно хорош, очищенный дождём. Мы двинулись тотчас после завтрака и направились в монастырь. По дороге мои спутники старались всё же переубедить меня: так или иначе, а я должен был им дать возможность увидеть обновленную икону! И опять должен я был им выкладывать весь запас моих возражений, чтобы убедить их в неосуществимости их желания. Успокоились мы на том, что вообще Успенский храм обычно заперт, и в него нельзя попасть, не причиняя хлопот монахам, чего мы отнюдь не хотели бы.
Как только вошли мы во внутренний двор монастыря, увидели мы, однако, что двери Успенского собора открыты. Мы спокойно вошли туда. Старый, белый как лунь, монах занят был наведением порядка в храме и вытиранием пыли. Он на нас не обратил внимания. Когда же мы все стали вокруг гробницы убиенного Иоанном IV Грозным Игумена Корнилия, а мальчики снова удивлялись тому, с какой силой был нанесён удар мечом, так как на гробнице лежал медный крест Игумена, насквозь пробитый — монах к нам подошёл и стал давать объяснения, которые не могли ничего прибавить к тому, что мы уже знали. Я перебил его, сказав, что мы несколько дней тому назад были тут и что я уже всё рассказывал мальчикам. Он удивился тому, откуда я-то сам это всё знаю. Тут я имел случай сообщить ему, что не раз уже бывал в монастыре, знаю прекрасно его историю, и что я знал ещё бывшего настоятеля монастыря, епископа Иоанна Нарвского и Печорского. Его удалило полицейской силой эстонское правительство из монастыря, якобы за монархическую пропаганду, а в действительности за то, что он мешал им сделать из монастыря предмет лишь туристического интереса для иностранцев.
Так вступили мы в живую беседу с монахом, и я не скрыл от него своей симпатии к епископу Иоанну и своего участия в его судьбе. Монах стал тут очень дружествен, и мы всё больше и больше углублялись в беседу о нуждах и заботах монастыря. Внезапно, совершенно безотчётно, сорвался у меня вопрос об обновленной иконе. На мгновение монах замешкался. Потом лицо его просияло радостью. На меня устремлён был взгляд, исполненный любви. Быстро схватил он несколько свечей с ближайших подсвечников, зажёг их все вместе, как бы факелом, и повёл нас за одну из многих находящихся в храме толстых квадратных колонн.
- Тут! — сказал он, подняв высоко свечи пред одной иконой.
И мы увидели...
Пред нами была икона Одигитрии, величиной 50 на 100 сантиметров. Образ Пречистой Девы с Младенцем на руках производил впечатление, точно художник только вчера сделал последний мазок кисти. Но край киота, шириной примерно в 5 сантиметров, был совершенно чёрен, и тут уже ничего нельзя было разобрать. Надпись шла от левого края почти к самому образу. Буквы у края разобрать было невозможно, а чем ближе к середине, тем они становились яснее. Это был постепенный, в отдельности почти незаметный, переход от краёв к самому, совершенно обновленному, образу. Изумлённые стояли мы перед иконой. Видно было, под каким сильным впечатлением были и мальчики. Молча погасил монах свечи и медленно отошёл. Задумчиво следовали мы за ним. Внезапно прошёл он быстро в алтарь и что-то вынес оттуда, что мы сначала, в полумраке храма, не могли разобрать. С дружественным добрым взглядом сунул он мне в одну руку толстую большую зелёную свечу, а в другую просфору. Тут же сердечно наставил он меня, чтобы я непременно сам её съел — что я и сделал.
Где эта икона сейчас! И что вообще стало с монастырем? Ведь оказался убитым осколком бомбы, в своей келье, находившейся в начале подземного хода, схиепископ Макарий. Бомба, упав как раз между храмами, в узком месте монастырского двора, должна была причинить много беды и разрушений.
Впрочем, знаем мы, что подлинное наше обиталище, более прекрасное и чистое, чем все земные монастыри, в том Царстве находится, которое не от мира сего...
("Православная Русь", № 21 от 15 ноября 1951 г.)