Щука хантыхол

                ЩУКА ХАНТЫХОЛ
Дубина. Вот такая фамилия досталась Ваське, селянину деревни Устрём,  расположенной на берегу малой Оби, десятью километрами ниже впадения реки Северная Сосьва. Жена у Васьки, хантыйка Ульяна, и детей несколько. Под бутылочку Васька смеётся, задавая новичкам  вопрос:
– Отгадай, а какая у моих детей  национальность, раз я хохол - западенец из Самбора, а жена хантыйка?
Конечно, обескураженный собеседник впадает в раздумья, а потом сдается и спрашивает:
– А какая?..
– Хантыхол! – победно отвечает Васька, наливая очередную рюмочку водки, приговаривая:
– Вот такая новая национальность выведена мной и Ульяной!
Васька, мужик рассудительный, в селе работать никуда особо не стремился, был просто рачительным хозяином. Парник во дворе, грядки, картошка, кругом ни соринки. Сеновал коровка, десяток овец. Ну, и кот дома. Большего стремления к иной трудовой деятельности, за порогом его двора, у Васьки не было. Ульяна - хантыечка пособие, естественно, получала как представительница малочисленной народности, детям –  трём девчонкам – тоже шли доплаты. Семья крепкая, не пьющая, а значит, трудолюбивая. А если с умом, то и своим хозяйством прожить можно.
Место, где Васька жил, в плане охотничьем – стратегическое. Охотнички из райцентра никогда не проезжали мимо его деревни, а, зная о его радушном приёме и, нередко, помощи, всегда заезжали к нему в гости, на чашечку чая, а может, и чего покрепче. Заезжал и я к нему. У него был хороший ледник, и добытую рыбку я солил всегда у него. Точнее, не солил, а просто отдавал улов ему, наказывая:
– Вася, напополам соли – полвина твоя, половина моя!
И Вася солил – честно, качественно и с душой. Мне оставалось лишь только забрать готовую продукцию. В выигрыше были всегда оба. Он не рыбак, а с рыбой. А я рыбак, но не надо таскаться с рыбой, нагибаться, потом промывать – процесс трудоёмкий, соль изъедает руки... Так что, будучи в дружбе с Василием, я легко избегал этих трудностей, всецело отдаваясь рыбацкой радости, – ловить рыбу у меня получалось намного продуктивней, чем её солить.
Особенно хорошо у Васи получался щокур-чир – слабого посола, с тонким ароматом сиговых пород рыб.
В низовьях Оби рыба делится на две категории: чёрная и белая. К чёрной рыбе относятся – язь, щука, чебак, окунь, карась, налим.. К белой – муксун, нельма, щокур, сырок, сосьвинская селёдка… Хочу напомнить читателю, что в низовьях реки Обь рыбы много – наверное, столько же, сколько, например, на Кавказе камней. В обиход северян идёт и та рыбка, и другая, только белая ставится на стол в торжественных случаях, а чёрная – в обычные дни.
Рыбоохрана... Как много разочарований принесла она северному мужику! Ведь не ради наживы, не ради торговли терпит он испытания северными ветрами. Для него порыбачить на Оби – смысл жизни, так он старается утвердить себя на своей русской земле. И недоумевает он: почему рыбокомбинату можно ловить, а простому мужику нет?.. Впрочем, для знающего рыбачка и рыбоохрана не помеха. Да и, что говорить, инспектор знает поимённо, кто на продажу ловит рыбку, а кто впрок.
Засосало у и меня под ложечкой, пора! Пора ехать за щокуром, нельмушка тоже должна шевельнутся, выходной на носу. Собираться недолго – бензин, провиант, куль с сетями – и всё, пожалуй. Сентябрь, золотая листва, уровень воды упал на вышедших в реках песчаных косах и, как на белом листе, на речном песочке обозначились лосинные переходы да бисер утиных и гусиных следов.
Щокур – это вид сиговых пород рыб, крупнее муксуна. Если вес муксуна в наших местах полтора – два с небольшим килограмма, то некоторые особи щокура достигают пяти килограммов. И та, и другая рыба имеет высокие вкусовые качества, из неё делают строганину и малосол. Правда, есть у них и некоторые вкусовые отличия. Щокур помясистее муксуна,  но попостнее. Зато щокур – носитель отменной икры – жёлтого цвета, бесподобного вкуса. Из свежедобытого щокура извлекается икра, кладется в эмалированную миску, в неё добавляется мелко нарубленный чеснок, молотый перец, всё это взбивается и… Под водочку возле этой  миски можно просидеть до утра, и хмель ни почём. Ну, и засол под колодочку – это обская классика. Отрежешь  щокуровый кусманчик, подложишь гостю севера в тарелку с варёной картошкой да огурчиком свежим, нальёшь рюмочку, чокнешься под доброе слово – и смотри, глумись над ним, как он разум теряет от поедания северной рыбки. А когда съест её килограмма два да пару бутылочек водки откушает, замрёт и спросит:
– Столько выпил – и не пьяный?..
Вот тут истина обской рыбки и откроется!
Я проезжал мимо Васькиной деревни, угадал крышу его дома и крикнул чайкам, сопровождающим мою лодку:
– Ваське привет передайте, на обратном пути с щокурами к нему приеду!
Кричали чайки в ответ мне, кружили, пикировали на воду, видом своим показывая:  "Конечно, передадим!" Осень уже вступила в свои права, с берёз, опадала последняя листва, хотя осины ещё держали листву огненно - красного цвета на своих ветвях. Таловые деревья уже были голые, стояли понуро, взметнув свои ветви - метёлки в небо. Вот так, с приветами, полста километров пролетели как будто за минуту. Это полпути. Повернул лодку в протоку Нурик. Двадцать один километр да и ещё тридцать и – я буду не месте, на плавном песке Ван Пан. Прямо по курсу появилась лодка. "Не местная",– сразу определил я. Под мощным мотором, разбрасывая далеко вокруг себя брызги, она летела по водоворотам Нурика вверх, в слияние Малой Оби и Северной Сосьвы. Два здоровых бородача, даже не окинув мою лодку взглядом, мчались вперёд. Наверное, в Теги за бензином. Белоярские появились.
Нефтегазовое освоение севера сказалось и нашей жизни – аборигенов Крайнего Севера. Некоторых покорителей севера потянуло и на лоно природы, с сетями и ружьями. «Белоярские» – так прозвали местные «охотничков» из города Белоярского. Богатые, здоровые. Вооруженные дорогими моторами и лодками, истребляющие всё на своём пути, Белоярские стали настоящей напастью для местного населения. Одним они проигрывали нам – умением ловить рыбу и добывать зверя в лесу. Они выбрали свою тактику: брали с собой кого-то из местных, подпаивали его и он кое-как показывал им направление движения. Попросту говоря, в сравнении с местным населением белоярцы были иные люди, иного мышления, образа жизни. Им было чуждо как чувство гармонии  с природой, так и уважение к местным жителям.
Вот так, морщась и поругивая гостей из-за Оби, я проехал по Нурику, выехал на большую Обь, прокрутив рулём ещё километров тридцать, остановился у плавного песка Ван Пан, места моей рыбалки, у песчаного берега, где стояла лодка.
"Белоярцы!.." – определил я двоих. Один худой, в очках, второй бугай, и пьяный "национал", старавшийся подняться вверх на берег, но тщетно.
– Здорово  бывали! – поприветствовал я мужиков. Самый здоровый, с громадным ножом на ремне, даже не повернувшись, кивнул головой и без устали продолжал смотреть в свою лодку, в которой лежали вперемешку с сетями поднятые со дна обского чёрные коряги.
"Ага, – довольно смекнул я. – Заплыли сетями по дну и корягу поймали, а сети спутали и изорвали. Чтоб восстановить снасти, нужна холодная, способная соображать голова "национала", а она ,определённо, дала сбой на пологом берегу плавного песка Ван Пан. Глянув в их сторону, я сказал:
– Ну, пока вы путаетесь, я проплыву! На что «здоровый», не глядя в мою сторону, ответил:
– Мы тут сегодня рыбачим, что тут непонятного!
"Странный ответ, – подумал я и, не обращая внимания на гостей из Белоярского, выставил из лодки на берег лишние предметы, которые помешают рыбалке, развязал куль с сетями, оттолкнулся от берега и  поплыл на замёт сетей.
Плавают на Оби сетями примерно так. Сети, метров двести длиной, вымётывают поперёк Оби. Они тонут, ложатся на дно и, увлекаемые течением, плывут около часа, после чего выбираются из реки в лодку вместе с добытой рыбой.
С детства приученный к такой рыбалке отцом, рыбацкие дела я делал уже автоматически. «Остаповал» мотор, речной буёк сетей скинул в реку, включил задний ход и с носу лодки стал вымётывать сеть в реку. Пять минут – и двухсотметровые сети  вытянулись поперёк Оби и, чуть намокнув, ушли на обское дно. Моё дело – вёслами подтягивать бережной конец к берегу, чтоб их не сводило вместе. Дело привычное, тем более – красота-то какая! Широкое плёсо Оби – два километра. Косячки уток сновали бесконечно, орланы рыбачили под обрывистыми берегами. Обь – река хлебосольная. Вода в ней мутная, так как берега илистые и глиняные, смывая всё это, воды Оби и становятся мутными, полметра – и в воде ничего не видать. Вот в этой мути и прижились организмы – планктон. Он и стал для обских рыб идеальной пищей. Рыбе остаётся лишь только пропускать воду сквозь жабры, оставляя в них этих моллюсков. Планктон на завтрак, ужин, обед – и кислород в организм рыбки попадёт.
Я грёб вёслами, смотрел на речной буёк моих сетей и мечтал: "Вот бы осётр завалился килограммов на семьдесят…" И в голове хороводом крутились кулинарные изыски осетровых блюд... Но, пожалуй, из всей палитры их я выделил бы такое.
Мясо осетра нарезается кубиками величиной с кусочек сахара-рафинада, можно чуть покрупнее. Затем подсаливается, перчится, снабжается приправками по вкусу и… выкладывается курганчиком на красивое фарфоровое блюдо. Рядом на стол ставится  отпотевший графинчик водки и тарелочка с овощами. Далее – тост про осетра, и… Есть это можно долго, наслаждаясь нежным насыщенным осетровым вкусом. Видя, с каким аппетитом поглощает всё это твой гость, ты гордишься такой добычей, распрямляешь спину, начинаешь шутить – и подкладывать, подкладывать осетринку, пока не поймёшь, что больше уже некуда. Но я опять отвлёкся от рыбалки.
Под пикирующими надо мной халеями я неотрывно следил за речным буйком.  Плавной песок Ван Пан – рыбный, но брошенный рыбаками по причине развала рыбацких колхозов. Дно его никто ни чистил, оно засорилось зацепами да коряжками, одну из которых и поймали гости из города Белоярского.
Двадцать минут плава – и вот он, речной буёк, покачивается на водоворотах. На него села чайка и замерла, как статуя. Хорошая примета у обских рыбаков, когда чайка садится на буй, привязанный к сетям. "Шаман!" – говорят рыбаки в таких случаях. Сидит чайка на буйке – значит,  осетра шаманит или нельму килограммов на тридцать.
"Шамань! Шамань!" – обратился я к ней мысленно. Но сладострастным мечтам долго витать не пришлось – сеть зацепилась за дно, буёк перевернулся, стряхнув с себя чайку и… Тут действие только одно – надо срочно выбирать сеть в лодку. Течение в Оби примерно семь километров в час, поперёк лодки сеть не потащишь, сеть стоит на месте, а значит, подтягивая её, надо одновременно бороться с течением. Выход один – выбирать  на нос, тогда вода обтекает лодку и становится легче.
Метр по метру – и зацеп пришёлся посереди сети. Сто метров усилий – но ничего, не впервой! Пятнадцать минут усилий – и место зацепа подо мной, сеть расположена вертикально – один конец на дне, другой на носу лодки. Пара усилий поднять её не увенчалось успехом – кроме хруста спины, ничего не произошло, крепкой хваткой Обь держала сеть у дна. За носовую утку я «замотнул» сеть, запустил мотор, дал передний ход и потянул сеть мотором. Обычно, если зацеп крепкий – на дне большая коряга. Тогда сеть рвётся и на поверхность вытягиваются одни «тетивки». Ну, а мне повезло: сеть соскочила с зацепа. Заглушив мотор, я легко выбрал её наверх. И добыча не обошла меня стороной. Щука килограммов  на семь, толстая, как крокодил, ворочалась в моей лодке. Налим килограммов на семь и стерлядка – такая попалась мне впервые – толщиной с литровую банку и длинной с метр.
"Вот это да!.." – заликовала моя душа. Мной овладел рыбацкий азарт, он подгонял меня, говоря: "Давай к берегу, перебери сети – и снова в реку!" Запустил я  мотор – и к берегу. Как говорят, охота пуще неволи. Как не похвастаться?!
Есть такой недуг у рыбаков севера. Скажу вам по секрету, что им поражён и я. Желание хвастаться порождено, наверное, рыбацким соперничеством, каждому хочется доказать, что он самый профессиональный, самый умелый.
Помню, работали мы рыбаками на плавном песке Молодёжный, что на Большой   Оби. Три лодки на плаву: одна лодка едет на замёт сетей, другая – на выборку сетей, третья у  плашкоута, на который сдавали добытую рыбу. День рыбацкий плотный,  как говорят, паши да паши. Паша Соловей рыбачил с отцом – оба вредные, постоянно выясняют какие-то отношения, и жадные. У меня напарник был, Матвей, – спокойный, флегматичный рыбак, раза в три крупнее меня. Плывём с сетями как-то на Молодёжном, ниже нас метров на двести Паша Соловей плывёт. Туман начал образовываться, а вскоре и вообще накрыл всех густой белизной. В тумане слышимость улучшается, о чём Паша с напарником говорит, даже как вёсла у них скрипят – всё слышно. Отец Паши неожиданно, вскрикивает:
– Смотри, Пашка, нельму дохлую несёт! Килограммов на пятнадцать будет!
– Ну и пусть несёт, – равнодушно отвечает Пашка, – куда её, дохлятину, денешь?
– Как – куда? – возражает ему отец. – Башку и хвост отрежем, порежем, посолим, да продадим кому-нибудь. Или у кассира на бензин поменяем.
Кассиром на Оби рыбаки называют проплывающие мимо пароходы. Денег с них обычно за рыбу не возьмёшь, но бензином или соляркой всегда разживёшься.
Так они, Пашка с отцом, как мы поняли, эту дохлую рыбину из воды выловили и наверняка кому-то продали. Завистливые ещё в придачу они были, вот мы с Матвеем и измывались над ними втихую. Рыбоприёмщику на плашкоуте дадим пару муксунов и попросим: "Если Соловьи спросят, сколько мы рыбы за день сдали, скажи – в два раза больше, чем на самом деле". Осётр в те времена ловился как минимум один в день. "Давай осетра не будем на кукан привязывать, а повозим день – подзадорим их, – предложил мне как-то Матвей. Сказано – сделано. Едем с выборки вдоль песка с бережной стороны, показываем осетра Соловьям головой вверх. Сдадим рыбу, чай попьём, а осетра на кукан и за борт, только конец кукана не к  берегу привязан, а к лодке. Едем на замёт, за верёвку осетра вытащим – и в лодку. Сети закинем – осетра в воду. Едем снова с выборки, этого же осетра снова вверх поднимаем, Соловьям показываем хвостом вверх. И так весь день – пусть думают, что каждый раз нам осётр попадается! К вечеру уже Соловьи, когда мы равняемся с нами, отворачиваются от нас и смотрят в противоположную сторону. Плашкоутчик вечером решил нас навестить и говорит:
– Проходил мимо палатки Соловьёв, валерианкой прёт оттуда невозможно, они что – сердечники?
– Жадюги они. И завистливые, – буркнул Матвей.
И вот теперь, по мере приближения к белоярскому амбалу, появился у меня план хвастовства. Ткнулся носом в берег в своё место, рядом с лодкой гостей Ван Пана, глянул на сидящего спиной ко мне бугая, и сказал:
– Вот, тоже коряжку поймал, но соскочил.
Выйдя из лодки, взял я в руки стерлядку, по местным меркам – гигантских размеров, подошёл к амбалу и сказал:
– Первый раз в жизни такую здоровую поймал!
Амбал метнул в меня взгляд, полный ненависти, как бы говоря: "Уйди отсюда, а то убью, козёл!" Стало понятно: человек с большой земли северянину никогда братом не будет. Я сделал паузу, показав, что ничуть его не боюсь, развернулся и шагнул было в сторону лодки, как услышал за спиной шорох – и почувствовал удар в правое ухо.  В ухе щёлкнуло, как будто там что-то лопнуло, и горячее тепло разлилось по всему затылку, и какая то громадная сила кинула меня на песок.  От удара сознание я не потерял и увидел, как с оскалившись, в ярости амбал летит вбивать меня своими кулачищами в песок. Так бы оно и произошло, но…
Родился я и живу в Берёзове, известном миру по картине Сурикова «Меньшиков в Берёзове». Одного этого достаточно, чтобы стало ясно: родился и вырос я на каторге. Причём не на простой каторге, а для элитных преступников Российского и сталинского самодержавия. Кроме преступника «светлейшего» Меньшикова, в Берёзово закончили свои дни «светлейшие» граф Остерман, князь Долгорукий. Повезло из «светлейших» лишь только Троцкому, которому удалось из Берёзова сбежать, в 1905 году. После светлейших, в северный град Берёзов поехали новые отряды – политического толка – вперемешку с уголовными. А нам, жителям, пришлось жить бок о бок с этими людьми нового толка. Разные они были, большинство сосланных – калмыки и москвичи. Москвичей местные обычно звали не по имени, а просто – "москвич". Говаривали в те времена: "Ездил в Ингисоим сани лошадные заказывать, москвичу всё объяснил, размеры отдал, тот сказал, что к концу месяца будут готовы". Так что, кто родился и вырос в Берёзове, смело могут называть себя каторжанами.
 Ингисоим – посёлок на берегу реки Вагулки, притока Северной Сосьвы, построенный ссыльными. Мальчишкой я любил приходить туда на охоту по снегу. От Берёзово двадцать два километра. В пятницу по снегу на лыжах я шёл, десяток капканчиков-нулёвок  на горностаев выставлял. И ночевал в мастерской по производству лошадиных саней. Вечером, при свете керосиновой лампы слушал беседы мужиков о жизни. Ну, и участвовал в трапезе. Помню, у входа, на холоде стояла бочка, а в ней требуха скотская – желудки. Вот ей они и питались. Нарубят на чурке топором её, промоют – и такую, со всей бахромой, в котёл. Аромат на всю избу скотский. А после выкладывают её в блюдо – и на стол. Такие кусочки - ёжики. Ел и я, и из солидарности, и вкусно было, может, и оттого, что, когда двадцать два километра позади, съесть можешь даже конские вожжи. А когда удавалось добыть глухаря или тетеревов, я с удовольствием клал им на стол, и в каторжанской мастерской в Ингисоиме готовилось поистине светское блюдо.
Жил в Берёзове Витька, немец, фамилия у него Видергольд, «сиделый» мужик, прошёл и проходил тогда все университеты тюремной жизни. Здоровый, властный, все отсидки у него бывали после хорошего застолья, с водкой. Горячий мужик был, справедливый, за это и отсчитывал в тюрьмах свои немалые срока. Разграничение общества в Берёзове было чёткое – ты или красный, или чёрный. Красный – это тот кто охраняет, дубасит и признаёт. Чёрный, естественно, – это тот, кого охраняют, за кем смотрят и кто отрицает то, что ему навязывают. Как-то мы, пацаны, купались на голчинке. Костёр, на берегу снег ещё не ушёл, а мы купаемся. Бултыхнёмся в голчинку – и к костру. Чуть разогреемся – и давай кидать в него высохшие кедровые иголки пучками. И аромат, и пламя. И как-то, в разгар нашего купания, рядом с нами оказался Витька Видергольд, причём трезвый. Наблюдал сначала за нами, улыбаясь, а затем, не вытерпев, подошёл и спросил:
– А вы драться-то умеете? Даже не драться, а защищаться?
Мы пожали плечами и смотрели Видергольда – что будет дальше. То, что драться он умеет, мы видели, и не один раз, поэтому глядели на него и слушали с пониманием. Витька в качестве жертвы себе выбрал нашего Толяна. Сурово поглядел на него и кинулся, рыча:
– Ну, что ты будешь делать, когда на тебя вот такой бугай попрёт?
Всем телом навалился на него, повалил на землю и зэковским тоном приказывает:
– Защищайся, бей меня!
Но худой Толян был деморализован, находился в психологическом ступоре, и, понятно, не только делать, но и сказать ничего не мог. Видя, что тот никакой, Видергольд отпустил Тольку и начал нам рассказывать о силе человеческого духа.
– Вы, пацаны, – говорил Витька, – в любой ситуации должны верить, что вы правы, верить и отстаивать свою веру. Вот такой худой, – вытянул Видергольд в небо свой указательный палец, – может за счёт только своей веры, не доходя даже до драки, уничтожить такого здорового, как я! Страшно  порой, но отстаивайте своё я. Не отстоите – проиграете. Главное – дух. Только когда не уступите, вы укрепите его, только уверенностью в своей правоте вы закалите в себе дух. А драться надо учиться. Вот, давай, –  вновь обратился Витька к Толяну, – дави меня, – и лёг спиной на землю. – Я маленький, а ты здоровый. – Он ухватил Тольку за руку и потянул на себя. Обмякший Толян понуро выполнял волю уголовника. Витька же, войдя в роль, продолжал обучение подрастающего поколения.
– Вот что вы должны делать. Первое, – лёжа на спине, он вытянул свой кулак вверх, выдвинул  казанок среднего пальца и направил его Толяну в глаз. – Казанком поразить соперника ударом в глаз. Второе: осмотритесь вокруг, найдите подходящий предмет, – как подтверждение, в руках Видергольда оказался крепенький кедровый сучок. – Вот так его ухватите руками – и наносите удары в живот, печень, рёбра, наносите до тех пор, пока ваш враг не упадёт.
– А... третье? – почти шёпотом произнёс Юрка Низовских.
– А третье – вот, – прорычал Витька. Откинул Толяна в сторону, он вскочил на корточки и жменями стал кидать Юрке и Толяну в глаза кедровый хворост с землёй. – Только кидайте со злостью, без злости песок и земля в глаз не войдёт!
Мы протирали свои глаза, а когда протёрли, Витька, уже собравшийся уходить, вновь обернулся, и крикнул:
– Вот так делайте каждый день: отжимайтесь! – И он легко отжался раз двадцать. – И вот  так! – он выдвинул казанки средних пальцев обеих рук и с силой стал втыкать их в чёрную землю.
Много, много раз с тех пор мы повторяли Витькину школу, втыкая свои казанки в землю. А отжимания я делаю и по сей день.

...Амбал не ждал от меня сильного отпора, а когда увидел, что я впечатался  в Ван Пановский песок, ринулся меня добивать, – видать, решил покуражиться надо мной на глазах своих приятелей. У меня же, вместо чувства потерянности и страха, появилась злость. Видя наваливающуюся на меня тушу, я понял, что вскочить на ноги уже не смогу, огляделся по сторонам – и увидел крепкий таловый сук толщиной со спичечный коробок, как раз то, что мне и надо. Я резко сместил плечи вправо, к этому сучку, ухватил его поудобней. В этот момент пальцы амбала уже подбирались к моему горлу. Не теряя времени и позиции, я, что было сил, ударил его сучком в подреберье со стороны печени. Раз, ещё раз, – от обиды и злости не обращая внимания на онемевшую от его удара голову, я продолжал бить его в бок, пока не почувствовал, что тело его обмякло и навалилось на меня всем своим весом.
Я вылез из-под него, отошёл в сторону, смахнул сочащуюся из уха кровь. После оглянулся на корчащегося на земле амбала, подошёл и, всё ещё настроенный воинственно, пнул его и пошагал к своей лодке.
Дальше всё было похоже на бегство. Зная таких покорителей севера, я не сомневался,  что, как только амбал очухается, в руках его окажется ружьё или топор – и битва на Ван Пане продолжится. Я погрузил в лодку бензобаки, оттолкнул её, запустил мотор и порулил неспеша вверх по течению, домой. Оглянувшись, я увидел на удаляющемся берегу копошащиеся тела. Совсем недавно эти люди излучали злость, а теперь вот проклинают всех чертей из-за неприятного сюрприза на рыбалке.
Ван Пан остался позади, но не осталась позади только боль в голове, точнее, в одной её половине. Другая половина онемела, и я не чувствовал её вообще. Тут я заметил, что гул мотора не такой, как обычно, звук искажён – видно, ухо перестаёт слышать. Вот так порыбачил!.. 
Я обернулся назад, в сторону Ван Пана. На горизонте лодок не видно – значит, и  погони нет. Заскочу-ка в Курлук-Пановскую курью да приберусь в лодке. Гладь Курлук- Пановской курьи встречала меня стрелами от уходящей с мелководья рыбы, испуганной лодкой. я заехал от Оби за поворот, к густым тальникам, заглушил мотор – и оказался в обской тишине.
"Хоть тут вас пока ещё нет!" – со злостью подумал я об этих новых русских из вновь образованных городов на Крайнем Севере. Наверное, впервые меня не радовали обские пейзажи, летающие в небе чайки, крики гусей, сидящих на раздольных ссорах поймы. Щека и глаз наливались всё больше и больше, будто гирей оттягивая мою голову вбок. Я встал, оглянулся. На сланях лодки лежали пойманные толстая стерлядка, налим и громадная щука.
"Поеду к Ваське, там хоть  осмотрим мой фингал да придумаем, что делать, сразу домой побитому как-то не хочется", – решил я. Свернул разбросанные по сланям сети,  спрятал их в носовой люк, бензобаки поставил в кормовой отсек. Слани из ковша омыл забортной водой – вроде порядок.
Всё-таки лечит, лечит природа от всех жизненных неурядиц! Бывало, разбитый, после скандалов и интриг, выезжаешь на природу. Ведёрко, грибы... И, хочешь не хочешь, перед твоим взором открывается новая, лесная жизнь. Подберёзовики-крепыши... Каждый гриб – это индивидуальность, красота. Птички снуют в ветвях деревьях, у них свой мир, опасный, но интересный, по их весёлой суете не чувствуется, что они – меньшие и гонимые.
А окуни-то на мелководье! Полосатые, задиристые, так и ищут, на кого напасть. Походишь вот так по лесу часа два, выйдешь оттуда – и стресса твоего как не бывало, жизнь открывается новая, интересная и совсем не хмурая – солнечная!
...Мотор мягко запел свою песню. Я привычно включил реверс мотора и поплыл по Курлук-Пановской проточке вверх, на выезд, на Обь. То и дело прокручивая в голове ситуацию на плавном песке, проехал я весь маршрут до Васькиной деревни. А когда стал к ней подъезжать, то увидел и самого Ваську, который вычерпывал воду из своей лодки. Васька первый узнал меня, бросил на слани, черпак, выпрямился, дождавшись, когда моя лодка ткнётся носом в песчаный берег, заулыбался и произнёс:
– Хорошего рыбака по лодке видно. – И, вглядевшись в моё лицо, добавил, – похоже, жена тебя неплохо кормит, во как поправился!
"Хорошо хоть следы драки  на лице не различаются", – подумал я и выскочил из лодки. Пришвартовав её якорем к берегу, я поздоровался с Василием за руку и сказал:
– Подрались на Ван Пане, Вася, с белоярскими, вот и поправился! Порыбачить как следует не удалось.
– Скажи спасибо, что не убили, им всё равно, они тут покорители, а мы туземцы!
Я вновь глянул на Василия, сделал паузу, а затем предложил ему:
–  Рыбку-то будем готовить сегодня? Пойдём, посмотрим.
Мы подошли к лодке, я откинул брезент, на котором лежали налим, стерлядь и крупная щука.
– Какую возьмём…? – спросил я Василия.
– Конечно, вот эту, – он указал пальцем, на щуку. – Я вообще признаю только щуку, остальная рыба в Оби – так, баловство, а щука – это и котлеты, и филе – его можно  круглый год есть, как мясо. "Ну, щука так щука", – подумал я и вытащил щуку на берег.
– Возьми мешок, – предложил Вася, – а остальную рыбу спрячь в носовой люк, а то к утру там ничего не останется – собаки не спят! "И правда", – подумал я. Как-то приехали мы осенью в Теги, в лодке у нас было около сотни щекуров, в магазин надо было нам сходить. Ну, пошли, а когда вернулись, то увидели очередь деревенских собак, которые по одной прыгали в нашу лодку, хватали рыбину и убегали. Большей части улова мы, естественно, не досчитались. Что досадовать, это и называется жизнь. Так что – не зевай, даже среди своих.
Ходил я по берегу Васькиной деревни, как дома. Ван Пан уже представлялся мне как сопредельной территорией, вот что делают с нашим сознанием выбившиеся из человеческих норм люди. С удовольствием шлёпал я вслед за Васькой со своей щукой. Вот и первые дома, сараи - стайки во дворах, сеновалы, мычание коров, овцы, испугано оглядывающих округу. И аромат палёного птичьего пера из какого-то дома. Это визитная карточка любого северного посёлка.
Люблю бывать в Васькином дворе. Открыли калитку – венцом проход провозглашала, высокая. Красивой кладки поленница дров – берёза. В глубине двора – летняя печь, стол, по бокам которого выкрашенные синей краской лавки. Стайка, сеновал забитый душистым зелёным сеном. "Как ему удаётся сохранять сено таким? – задумался я. – Наверное, косит в сухую жаркую погоду, дня два посушит на поле – и уберёт, пока не прихватил дождик". С северной стороны двора Василия стоит белый вагончик. По какому-то случаю он смог этот вагончик приватизировать у геологов. Сначала, как говорят, взял его под охрану у геологической партии, а затем, когда те за охрану не рассчитались, вагончик встал в Васькину ограду как символ обского богатства. Каким-то образом Василий завёл в нём неучтённое электричество, два радиатора – жара! Тихо, чисто, выйдешь после дождей на крылечко этого фешенебельного балка, придвинешь к себе ведро с кедровыми шишками, перед тобой Обь, – и сидишь, щёлкаешь, гоняя свои мысли вслед за текущими мутными водами великой российской реки.
– Ну?.. – обратился я к Василию и поставил мешок на крыльцо, морщась от боли в ухе и шее.
– Ну что "ну", – деловито ответил Васька, – занимай место в отеле "Мерседес-Бенц". Всё что Василий считал приличным, он называл Мерседес-Бенц.
– Понял, кивнул я ему и наконец-то, впервые за этот день, спокойно сел на ступеньках его роскошного фургона. Василий деловито достал из мешка щуку, уложил её на крыльце, отошёл от неё шагов на пять, полюбовался, улыбнулся, получая эстетическое удовольствие, и произнёс:
 – Мерседес-Бенц!..
Я тут же посмотрел на него и возразил:
– Хватит тебе, Василий, к немецкому приравнивать русскую рыбу, давай уж тогда по-хантыхольски!
– Ладно, забацаем её по-хантыхольски, – согласился Василий вынес из сеней широкую строганную доску, которую водрузил на верстак. Мне была предназначена роль  благодушного зрителя. Он позаботился обо мне, подсказав:
– Возьми в балке ведро с шишками да и сиди, пощёлкивай!
Я приоткрыл дверь "Мерседес-Бенца" – и действительно, у входа стояло ведро со смолистыми, играющими янтарём кедровыми шишками. Может быть, я и трус, но признаюсь, что, взяв в руки кедровую шишку с крупными орехами, упёршись спиной в стену этого фешенебельного балка и глядя на действо Василия, я, наконец, впервые за день почувствовал себя в безопасности. А Василий уже вошёл в кулинарный кураж, и всецело поглотился в щучье дело.
– Ну? Красавица! – восхищался он, укладывая щуку на верстак. Ножом по спине, от головы до хвоста, сделал неглубокий надрез, после по бокам живота – такие же надрезы, и потянул щучью шкуру от головы к хвосту.
– Это курям пойдёт, – пояснил Васька. – Яйцо такое крепкое после щучей чешуи и кожи, кидаешь его на землю, а оно не бьётся.
Таким же методом Василий стянул шкуру и со второго щучьего бока. Победно глянул на меня и констатировал:
– Вот теперь это – кулинарный полуфабрикат!
Я кивнул, показывая ему свою солидарность. А Василий уже продолжал действовать над рыбиной. Ножом разрезал её толстое брюхо, запустил пальцы внутрь и выложил в эмалированное блюдо залитые белым жиром потроха.
– Это нам на десерт! – пояснил Василий, выбрал весь нутряной жир и подложил его в блюдо к потрошкам.
– Это, наверное, самое вкусное у щуки, – комментировал свои действия Василий, – а из щучьей головы Ульяна такую заливнушку сделает – утром увидишь! Секрет настоящей заливнушки знаешь?..
Василий, приосанившись, постарался придать свей физиономии важное, "профессорское" выражение и пояснил:
– Чтоб заливнушка из щуки была прозрачна, как слеза, перед укладкой головы в кастрюлю нужно отсоединить жабры и отдать их курям! А аромат – это дело интеллекта и...
Сделав многозначительную паузу, Василий положил голову щуки в ведро. В стайке неожиданно – видать, в ссоре – завопили свиньи. Забрякала, дёрнулась стаечная дверь, потом распахнулась – и из загона с воплем выскочили шесть громадных хряков. Честно говоря, таких здоровых я видел первый раз в жизни. Мелькнула мысль: "Им, наверное, лет по десять, если такие здоровые!"
Василий, явно не обрадованный появлением незваных гостей, взревел откуда-то взявшимся у него шаляпинским басом:
– Ну-ка, где метр!?
Свиное поголовье, услыхав слово "метр", тут же ринулось обратно, в свой загон. Василию же осталось только прикрыть стайку и припереть её понадёжней черенком от лопаты. Видать,  метром этим Василий не один раз "мерил" свиные бока.
А Обь, тихая и спокойная, в этот день несла свои  мутные воды в Северный Ледовитый океан, к Северному Полюсу – к точке, стоя у которой, куда бы ты не смотрел, везде будет только юг. Глядя вслед течению Оби, видя её ширь и мощь, всегда думаешь о чём-то необыкновенном, героическом и высоком, наполняешься великой силой, энергией. Мне вообще непонятно, как живут люди вдали от реки или моря...
"Интересно, – подумал я, – что нового изобретёт Василий? На верстаке лежит щучье мясо, и что тут можно придумать, кроме жарки или обычных котлет?"
Василий вконец меня заинтриговал, молча прохаживаясь по своему ухоженному двору. Видно, продумав порядок действий, он ринулся в дом и вынес толстенный, сантиметров пятнадцать, брусок сала с мясными прожилками. Ехидно улыбнувшись. Васька кивнул на стайку и пояснил, подняв повыше свиной деликатес:
– Это ихняя мама!
"Интересно, а зачем сало?" – подумал я. Но Василий действовал с уверенностью, изображая привычность исполняемого кулинарного дела. Кусман сала Василий водрузил на летний стол, затем снова зашёл в сени своего дома и вынес огромную чугунную сковороду.
– Ведерная! – оценил я её ёмкость.
– Вот в ней-то мы сейчас забацаем национальное блюдо «хантыхол», – произнёс Василий и поставил сковороду возле куска с салом.
"Странно, – подумал я, – сижу уже  целый час, а ни Ульяны, ни детишек во дворе нет".
– А где твои? – спрашиваю Василия.
– Как – где? – гордо приосанился Вася. – У них сегодня осенний бал!
Я, прислушавшись к своему горящему уху и ноющей шее, подумал: "Нда… У меня сегодня тоже был осенний был – на Ван Пане!
Василий же продолжал последовательно и уверенно делать своё дело. Строганная доска, нож, сало, сковорода. Крупными кусочками сала, с палец толщиной, Василий устелил дно сковороды, на сало накрошил лука, посыпал чёрным перцем. Потом он  подмигнул мне, шагнул к летней печи и сказал:
– Нет дымка, огнива – и жизни нет!
Из-под навеса принёс сушеной щепы, уложил её поверх дровишек, чиркнул спичками. Пара минут – и из трубы закурился серый дымок. Василий загадочно посмотрел на меня, подмигнул и произнёс:
– А теперь – самое главное!
Своим скорым шагом он нырнул в одну из дверей надворных построек. Дымок, курившийся из печи, опахнул и меня. Здорово-то как! "Истинная природа, родные деревенские запахи – берёза!" – определил я дровишки. А вот и Василий, на вытянутой руке он вынес двухлитровую бутылку настойки на кедровых орешках. Это предисловие к нашему блюду "хантыхол". Он водрузил бутыль на летний кухонный стол.
Горилка холодок любит, дай ей тепла – прокиснет сразу, невкусная будет. Вообще-то я после одного случая домашние напитки не пью. И в этот раз смотрю на бутыль Василия с недоверием, успокаивает только внушительный слой кедровых орешков на дне бутыли. Но Василий уверен в себе и делает то, что считает правильным.
Ещё раз зашёл он в дом, вышел с булкой хлеба, огурцом и тарелкой. Кусочек сала, который не ушёл в сковородку, порезал на тонкие ломти, туда же огурчик, и… изящно открыл горловину бутылки, разлил напиток по стограммовым гранёным стаканам. С укором  посмотрев на меня, он сказал:
– Тут такое, а ты сидишь?!
Я отбросил шишку в ведро, подошёл к летнему столу и принял из его рук стакан с самогонкой.
– Давай выпьем, дорогой гость, за маму вот этой банды, которая выбегала из стайки, и не только выпьем, а и закусим ею, – усмехнулся Василий и кивнул на тарелку с нарезанными ломтиками сала.
Выпили. Напиток прошёл, как говорят, незаметно, рука потянулась к ломтику сала и деревенскому хлебу. Кусочек растаял во рту, как тот мармелад – в детстве. А какой хлеб… Выпеченный на берёзовых углях, вручную замешанный. Так закусывать можно было бы до утра. Но я скромно съел ещё несколько кусочков и вернулся на своё место на ступеньках фешенебельного геологического балка.
А печка уже набирала обороты, потрескивая, пощёлкивая. Василий, с присущей украинцам кулинарной хваткой, рулил без каких-либо осечек. Громадная сковорода наконец-то оказалась на печи, и процесс готовки пошёл. Вася вынес полведра картошки, присел возле него и стал освобождать картошку от кожуры, выскрёбывая молодую шкурку ножом. Тем временем в сковороде зашкворчало сало, прихватило лук, и двор Василия оказался под волшебным колпаком кулинарных ароматов.  Сковороду Василий вовремя отставил, чтоб не перегорело, и перешёл к своему щучьему верстаку.
"Вот это дело! – подумал я, – к такой сковороде можно и специально подъёхать из Берёзово". А тут ещё и Васин самогон теплом пошёл по жилам. "Давай, самогон, лечи ухо и шею", – вдогонку сказал я ему, вспоминая своего дедушку. Старый был он, кашку ел и торопился, «хапнет» её и проглотит, а она горячая, обжигает, он тут же глотнёт молока и приговаривает: "Молочко, молочко, догони кашку!" На сумеречной улице зазвучали колокольчики детских голосов, и во двор ввалились белые банты, косички, гольфы вперемешку с гладиолусами.
Мы поздоровались, девчонки изучили содержимое сковороды и всё, что к ней полагается, и так же, звеня смехом, забежали в избу. Ульяна долго расспрашивала про мою семью, детей, про родителей и общих наших знакомых из Берёзова.
– Иди, давай, на стол готовь, – буркнул на жену Василий и снова увлёкся своим блюдом. Ульяна зашла в дом, Василий  сполоснул руки в воде, выпрямился и с таким озорным упрёком сказал:
– Ну что сидишь, Лёня, давай-ка к столу!
– А мне-то что, – так же озорно ответил я ему, – мне вот только скатиться со ступенек – и я у стола!
– Вот это правильно, – похвалил меня Вася и разлил ещё по стаканчику собственного напитка. – А закусишь – вот, – он столовой ложкой черпанул в сковороде горячие свиные шкварки, пережаренные с луком.
"Вдарили" мы, съели по ложке волшебной закуски, я ещё взял несколько кусочков сала, взял хлеба и вновь отошёл к своим ступенькам. Щёлкать кедровую шишку уже не хотелось.
"Наверное, сейчас начнёт укладывать мясо, – подумал я, глядя на ободранную щуку на верстаке. Но Василий делал так, как он делал всегда.
– Сейчас глянем, что у неё в кишках, – сказал Вася и поднёс эмалированное блюдо к ведру с водой.– А печёночка-то какая!
Отделив печёнку от потрошков, от неё взял желчь – длинную, толстую, с большой палец на руке, и намотал кончик её на гвоздь под навесом.
– Засушу её – зима длинная, полезно! Зимой кусочек отколю и выпью – с желудком всё в порядке будет! – поучал на ходу Вася, укладывая целую печень  в сковороду. – Она при жарке разбухнет и увеличиться в два раза. А теперь  потрошки – это Ульяна обычно делает у меня, но сейчас и мы не дураки.
Вася ухватил комок щучьих кишок и аккуратненько стал снимать с них нутряной жир.  Жира набралось много, с поллитра, наверное, он весь пошёл в сковороду вслед за печёнкой.
– Ну-ка, ну-ка, там что-то интересное, – произнёс Вася и отошёл с потрошками к стайке, у которой ножом разрезал щучий желудок. – Смотри! Норка у неё в желудке, вот так да!
Я соскочил со своих ступенек и подбежал к Василию. Действительно, у его ног лежала норка с белым воротничком, проглоченная щукой часа за два до попадания в мою сеть. Шерсть её ещё не потеряла своего лоска.
– Я шкурку-то с неё сниму да выделаю – пригодная на все сто! – воскликнул Вася. – С ондатрой в желудке щуку ловил, а вот с норкой… Я норку-то тут не видел ни разу, а тут – на тебе, в щуке!
Кулинария Василия понеслась к своей финальной части. Все части щучьих кишок, Василий разрезал вдоль и на брёвнышках  тщательно выскреб внутреннюю часть, затем промыл их в воде и вновь выскреб.
– Продукт готов к употреблению, – прокомментировал Вася, порезал их на куски и уложил в свою сковороду. – А теперь отдаём всё огню, пусть начинает! – и он вновь водрузи на печь своё снадобье. – А теперь нужна скорость.
Василий подошёл к столу, на котором лежали ещё четыре очищенные луковицы, порубил их крупно ножом, выложил в сковороду – и дело, наконец, дошло до щучьего мяса. Василий резал его на небольшие куски, укладывал их в начинающую шипеть чашу и пояснял:
– Если косточки уберёшь, то мясо потеряет сок и будет сухим, сколько раз покупался на этом – теперь меня не обманешь. А теперь картошка.
Охотничьим ножом прямо над сковородой хозяин с горкой накрошил картошку на своё щучье блюдо. Пригоршня соли, лаврового листа, с литр Обской водички, крышка сверху… Уперев руки в бока, Василий посмотрел на меня и  кивнул:
– Пора! Дело сделано!
Я в который раз скатился со ступенек балка и подбежал к уже налитому Василием  стакану, поднял его, кивнул на сковороду и мечтательно вздохнул:
– Представляю, какое это будет блюдо!
Василий же, окидывая печь со сковородой взглядом победителя, держа в руках стакан с самогонкой, произнёс:
– Будет настоящий суп "хантыхол"! Давай за него!
– Давай, Вася, – уже взбодрённый прежними порциями самогона, поддакнул ему я. Выпили. Из-под крышки сковороды пошёл белый пар. Я отошёл на свои ступеньки и в сгущающихся сумерках стал наблюдать за исходом приготовления нашей щуки. Василий открыл дверцу печки, кочергой осторожно, одну за другой, выкатил полешки, оставив в печи только угли.
– Пламя нам не нужно, – не отрываясь от устья печи, сказал Вася. – Чем медленней будет готовиться блюдо, тем оно будет вкусней. Так учила меня бабушка Ада из города Самбор.
Улетел, видно, тоже под воздействием самогона в свои детские дали Василий. Вышла Ульяна. Постояла, посмотрела на плечи своего верного супруга и спросила робко:
– Где накрывать-то будем, а, Вась?
– Как – где? Дома, конечно!
И Ульяна скрылась в сенях своего небогатого, но ухоженного интернационального дома, живущего, благодаря семейному труду, в деревенском достатке.
Ну а дальше… Дальше я снял своё рыбацкое облачение, надел тапки, открыл перед Василием дверь его дома, тот водрузил сковороду посредине стола, следом – бутыль самогона. Открылась крышка сковороды, обдав нас ароматом северного деликатеса. Девчонки замерли в ожидании трапезы, не выпуская ложек из рук. И вот, наконец, Василий, хозяин этого дома, повозившись где-то в глубине комнат, вышел нарядный, в украинской косоворотке, перекрестился  у образа и подошёл к столу.
Эх, хрустели мы  в этот вечер щучьими потрохами, упивались вкусом щучьей печени и картошки, затушенной в щучьем соку. Девчонки Василия с косичками и бантами, с серьёзными лицами, тоже были в нашей компании, кушали, шутили между собой. Василий ещё принёс бутыль и солёных волнушек, лучок к ним, маслица и, конечно, отварного картофеля. Спать я ушёл поздно, помню лишь только, что на своих ногах. Утром солнышко спать мешало, било в окно, но я всё равно спал. Разбудил меня Василий, зашёл в мои номера и сказал:
– Вставай, обед уже!
Я пошевелился, поднял голову и поприветствовал своего друга. Тот присел на стул рядом со мной и сообщил, новость:
– На Ван Пане двойное убийство, милиция туда поехала, прокурор с ними!
Да... Вновь пробрала меня дрожь: выпустила меня вчера смерть-матушка оттуда, не поцеловала в темечко. А ведь кого-то и не выпустила, себе взяла.



     PIKE, KHANTY-KHOL STYLE
Dubina means a cudgel or a jackass in Russian. As it happens, it is also the name of Vaska, an inhabitant of Ustryom village lying some ten kilometers down stream from where the Northern Sosva and Smaller Ob Rivers come together. Vaska’s wife, Ulyana, is a Khanty woman. They have several children. When a bit tipsy, Vaska is not averse to posing a tricky question. 
 
“I’m a Khokhol hailing from Sambor, in Western Ukraine, and my wife is a Khanty woman. What are our kids?” 
A bewildered interlocutor falls to thinking, then gives up and says: 
“ What, really?”
“Khanty-Khol,” Vaska exclaims victoriously as he pours another drink and explains: 
“That’s the breed Ulyana and I have produced!”

Vaska was somebody who knew which side of his bread was buttered. That is why he had never been over-enthusiastic about work. He was just a thrifty owner. A hothouse in the yard, rows of vegetables and potatoes in the kitchen-garden. And not a speck of dust anywhere! A hayloft, a cow, a dozen sheep plus smaller livestock in the form of pedigree geese. In his home, of course, sits a fat cat. Vaska had never displayed a lust for work anywhere outside his own farmstead. The Khanty woman Ulyana, too, did her bit towards the family wellbeing. As a representative of a small people of the North and a mother of three, she is entitled to the state’s benefits. Their children, all three girls, get their little dough from the government. None in the family drinks, so if they live sensibly and work properly, theirs is good living all right.

Vaska lives in a place that can be rightly defined, in terms of hunting, as a strategic point. The hunters from the district center never fail to pass by his house. Knowing about his hospitality and readiness to help in hunting matters, they often call on him for a cup of tea or a drop of something stronger. I too follow the pattern. He has an excellent ice cellar and I always salt my fish at his place. Or, rather, have him salt my catch, saying:
“Do it the right way, Vaska, and half the stuff is yours.”

Well, Vaska did an honest salting job, earnestly applying himself to the task. I had only to pick up the finished product. Thus both of us gained. Not being a fisherman, he was getting some fish. I, being a fisherman, was spared the trouble of handling the fish, bending over it, and exposing my hands to the salt. Besides, the product needed washing. In short, that was a painstaking process substantially eased by the friendship with Vaska. I wholly surrendered myself to my passion for fishing while Vaska took care of the inevitable inconveniences. In essence, I was a good catcher and Vaska was a good salting processor. He was particularly good at salting the shchokur-chir fish. From under his hand this breed would come out strong, mildly salted, with a subtle aroma of the salmon family. At the lower reaches of the river this fish is divided into two categories, black and white. The former fish includes ide, pike, common roach, perch, crucian, burbot… The latter is muksun, white salmon, broad whitefish, peled, Sosva herring… Here I wish to mention that the lower reaches of the river are alive with fish. There’s as much of it as stones in the Caucasus. In spite of its name, the black fish is a standard item on the Northern people’s menu. It’s only that the white fish is laid out on special occasions, while the black is standard on ordinary days.
Now, fish inspection. Many a woe a man of the North has sustained through this agency! It is not the lucre he seeks giving himself away to the Northern winds. As a matter of fact, the man goes out fishing on the Ob for feeling himself to be a rightful man on the Russian land. Why is a fish factory allowed to fish, and an ordinary man is not? However, this can’t hinder an expert fisherman. But then, the fishing inspector knows everybody in the village and it’s no secret to him who fishes for survival and who for profit.

Something moved in the pit of my stomach. It’s time, the inner voice told me. Time to procure shchokur and nelma. It didn’t take me long to prepare the outfit. Petrol, victuals, and a sack of nets. That’s about all. It’s September, the time of golden foliage. The water in the river has subsided and the now visible sand bar, like a sheet of clean paper, is sporting the moose tracks along with bird footprints scattered like loose beads.

Down to shchokur now. This is a specific breed of the salmon family, somewhat larger than muksun and also referred to as whitefish. The muksun in our parts weighs a kilo and half to two kilos, while some samples of the shchokur may reach as many as five. Both are exquisitely tasty and good for making fish shavings and mildly salted fish. The shchokur is fleshier than the muksun and leaner. At a premium is the shchokur caviar, brightly yellow and tasting beyond description. It is dealt with as follows. The freshly procured caviar is laid out on an enameled bowl to which finely cut garlic and ground pepper are added. All this is whipped up and… Over a dish like this you can sit talking to a good man till the small hours of the morning, despite an endless supply of liquor because no alcohol takes effect when consumed with such a hearty fare.   

Another good thing to do is salting it in a frozen barrel. This is the classical product of the Ob. One cuts off a slice of shchokur, lays it down on a plate with boiled potatoes, enriches with a fresh cucumber and offers to the guest of the North. This is an excellent snack for a shot of vodka. Clink glasses with the guest, launch a heart-to-heart talk and watch him mellow before your eyes under the effect of the fish he eats. Once he does away with a kilo or two of it, as a welcome complement to vodka, he suddenly sits still, screws up his eyes in satiety and utters: 
“Wow! I’ve drunk a ton without being drunk!”
Here it is, the true merit of the snack from the fresh fish of the Ob.
Passing by Vaska’s village, I spotted the roof of his house, and called out to the gulls:
“Salute to Vaska! I’ll drop by with shchokur on my way back.”
The gulls called back to me, as they circled over and dived to the water, showing in every way that Vaska was their man, and the message would be conveyed. 
Autumn has come into its own. The birch trees were dropping their last leaves though the aspens still retained some of their glaring red foliage. The stunted trees on the bank stood naked, shooting up their twiggy branches into the sky. So I have fleetingly covered fifty kilometers without noticing it, surveying the vegetation on the river banks. I’ve made nearly half the way. After this my boat turned into the Nurik channel. Another fifty kilometers and I will reach the destination on the alluvial sand of Van-Pan. A boat emerged straight ahead. Not from these parts, I determined directly. Powered by a strong motor and splashing out far around her, the boat flew over the whirlpools of the Nurik towards the confluence of the Smaller Ob and the Northern Sosva.  Two robust bearded men, not condescending to look at my boat, flashed past me onward.  They were probably headed for Tegi to get gas. The big shots of Beloyarskoye. What do I mean? Let me explain. 

The development of oil and gas fields in the North has had a most dramatic impact on its natives. The town of Beloyarskoye was affected too. The rich, robust and braze men, rushed to the lap of nature. Armed with foreign-made guns and nets, outfitted with costly boats powered by heavy-duty motors, ruining everything on their way, the people of Beloyarskoye became a real plague to the local populace. But in one aspect they were outstandingly inferior to us. And that was the skill of fishing on the river and procuring game in the forest.  However, they’ve devised a tactic of their own. That is, they would pick up an aboriginal, get him drunk and, by-and-by, he would reveal to them his hunting knowhow. Compared to us, the Beloyarskoye people are a different race, who think and live differently. They don’t seek harmony with nature and disrespect the locals.
And so I was moving along the Nurik, grumbling about life and cursing unwelcome guests. Entering the Ob, I steered forth for another thirty kilometers and finally stopped at the sands of Van-Pan, my habitual fishing ground.

I quickly identified those people as the guests from Beloyarskoye. One was tall, lean and bespectacled. The second was an outright mobster with insolent bulging eyes.  They were accompanied by an aboriginal in a condition of such an intense intoxication that he was unable, hard as he tried, to climb out onto the shore.
“Hi, men,” I greeted the strangers. The big-mugged fellow, with a huge knife in the sheath on his side, did not condescend to turn to me. He silently jerked his head and continued to look into his boat where black snags lifted from the bottom of the Ob lay mixed with the fishing nets.   

Ah, that’s it, I understood. They’ve caught the snag dragging their nets over the bottom. The nets got entangled and torn and now they are busy unraveling them. However, this is a business for a knowing and sober head, not currently possessed by the aboriginal who has hardly climbed out onto the sandy bank of Van-Pan. Looking at them, I said:
“You do your untangling business here. I’m off!”
The big mug, not looking my way, retorted: 
“Today this fishing ground is ours. Understand?”
“What a queer answer,” I thought and, not heeding the Beloyarskoye guests, put out all the things I didn’t need for fishing, on the bank. Then I untied the bundle of the nets, pushed the boat from the bank and headed for net casting. 

They float on the Ob with nets roughly as follows. A net, two hundred meters long or so, is cast across the Ob, after which it sinks to the bottom and, dragged by the Ob flow, moves along for about an hour, after which it is picked up from the river along with the fish caught. 

Accustomed in childhood by my father to this type of fishing, I perform all these manipulations automatically. So I cut the motor, threw the buoy into the river, engaged reverse and began to cast the net from the bow. Five minutes later two hundred meters of the net stretched across the Ob and, when got wet, went down to the bottom. Now I must pull the bank side of the net towards the shore to avoid the convergence. This is a routine operation for me and, given the magnificent setting, a sheer delight. This stretch of the Ob is wide, up to two kilometers. Flocks of ducks shuttle to and fro and sea eagles look out for their fish by the cliffy shores. The Ob is a generous river though its water looks unfriendly enough. It’s turbid and with a lot of suspended sediment. You won’t see anything through half a meter of it. This is so because it contains clay and silt from the riverbanks. All sorts of various organisms, plankton of the river, colonize this turbid matter, which has become an ideal food for the Ob fishes. They just only pass this water through their gills, retaining the nutrient residue. Thus the fish get oxygen together with plankton for breakfast, dinner and supper.
As I was rowing, looking at the buoys of my nets, I was dreaming. Oh, how great it would be if a sturgeon, some seventy kilos or so, got into my net… Wonderful sturgeon recipes were coming to my mind. But of all of them I’d like to single out this one. 

The sturgeon flesh is cut to pieces the size of sugar cubes, maybe bigger. Those are salted, sprinkled with pepper, spiced to taste and … laid out in a heap on a beautiful porcelain dish. A plate of vegetables and a dew-covered decanter of vodka are placed next to it. Then comes a toast to the sturgeon and … and the eating can be really long.  Tender and luxuriously tasty pieces just melt in the mouth. You see your partner’s eyes start to glisten. You become really proud of your catch. Your back straightens out and the chest inflates. Jokes spout from you as you keep adding more and more pieces of sturgeon to your guest until you realize that he can’t take in any more. His container is full. Enough is enough… Er… excuse my deviation from the subject.

I incessantly watch the buoy under Siberian gulls nose diving over me. The Van-Pan sand bar is an ideal breeding ground for fish, but following the collapse of the collective farms, this stretch fell into disuse. They don’t clean the bottom here any more, which is why it has become heavily fouled with sunken timber and snags, one of which the guests from Beloyarsskoye have so happily acquired. The buoy floated for some twenty minutes, swaying in swirls of water and displaying its added significance by a gull that landed on it and froze like a statue.

It’s a good omen with the Ob fishermen when a gull sits down on the buoy tied to the nets. They say, it’s a shaman’s sign. The local fishermen believe that once a gull lands on the buoy, it starts calling a surgeon. Or nelma weighing thirty kilos or so.

“Keep calling!” I requested her in my mind. But at that moment the net hit the bottom, the buoy tipped over, and shook off the gull. Under such circumstances you must quickly take in the net. The flow rate of the Ob is around seven kilometers per hour, so pulling the net across the boat is out of the question. There’s only one way out, that is, to pull the net onto the bow. The water will bypass the boat, which will ease the process. So I pull, meter by meter. One hundred meters of a strenuous effort. The snag proved to be in the middle of the net. Ah, it’s not the first time I’m doing it. In fifteen minutes the snag is under me, the net is placed vertically, that is, with one end on the river bottom and the other on the boat bow. Two final pulls produced nothing but a cracking in the back. The Ob was holding the net very firmly. I wound the net around the cleat, started up the motor, engaged reverse and pulled the net. Usually, if you stick fast, you’ve caught a big snag. This tears the net and what your get out of the water are just dangling strings. But I’m lucky this time. The net came off the snag and, on stopping the engine, I easily pulled it all out. I was awarded with a catch. A hefty pike, weighing around seven kilos and bulky like a crocodile, thrashed about in my boat. This was accompanied by a burbot that would weigh a good eight kilos and a sterlet. Such a fine sample of sterlet was the first one in my fishing record. It was thick like a jar and measured a meter at the very least. What outstanding representatives of the species! My soul sang forth, the lust for fishing gripped me completely and drove towards the shore, giving me the order “Sort out your gear quickly and get back to the river!” I gleefully float to the river bank, full of self-conceit. What a smart fisherman I am!

Like any fisherman, especially a one from the North, I am not averse to boasting. The desire to boast stems probably from the fishermen’s rivalry. I remember working as a fisherman near Molodyozhny sand bar in the vicinity of the Bigger Ob. Three boats float. One goes out for casting the net, one is picking it up, and one is at the scow turning in the catch. The fisherman’s work day is extremely busy, so be quick to get everything done on time. An acquaintance of mine, Pasha, nicknamed Nightingale, used to fish with his son. They were mean and greedy kids, who couldn’t get along even with each other. They just couldn’t help squabbling. I worked with my partner Matvei, a sluggish bulky fellow, three times bigger than me. One day, as Matvei and I were floating along the Bigger Ob, we spotted Pasha Nightingale with his son moving in their boat down the river around two hundred meters in front of us. The mist was gathering and we were soon enveloped in a dim cloud.  Visibility in a cloud is nil, but audibility markedly improves. We could hear Pasha’s boat oars creak and all they were talking about was no secret to us. Suddenly, the following scrap of conversation reached us:
“Look, son. Here’s nelma coming. Dead as a doornail. Will weigh fifteen kilos, no less!”
“Let it pass,” the son replies uncaringly. “What shall we do with dead meat?”
“I know what,” the father objects. “We’ll cut off the head and tail, and then salt and sell the rest to somebody. Or barter it for gas from the cashier.”

Referred to as “the cashiers” are on the Ob the steamers that float past.  Normally you can’t get any money from them, but gas or solar oil is always available. Now, too, these two tricksters are procuring carrion to palm it off on a dupe. The lust of lucre has seized them beyond control. Besides, they were awfully envious. That’s why Matvei and I never missed an opportunity to scoff at them. For instance, turning in a couple of muksuns at the scow, we would request the acceptor:
“If the Nightingales ask how many muksuns we’ve produced today, tell them four. Let them die from envy.”
“Most willingly,” the acceptor would agree. “Let them suffer, poor dears.”

In those times we used to catch at best just one sturgeon a day.
“Let’s tease them,” Matvei proposed one day. “Instead of fastening the sturgeon to the stringer let’s carry it in our boat and demonstrate to them as if we’ve just caught it.”

So said, so done. Now as we pick up the net and go back along the shore, we show our sturgeon to the Nightingales with its head up. As we go for net casting, we demonstrate the self-same sturgeon with its tail up. And so it goes all day, as if each of our trips yields a sturgeon. By the evening, as we draw up with the Nightingales, they don’t even look at us. Resentment and greed eat into them.

In the evening, the acceptor who had visited us, said:
“I happened to pass by the Nightingales’ tent. It stinks, like hell, of Valerian drops. Do they suffer from a heart condition?
“They suffer from jealousy and greed,” came Matvei’s grumbled explanation.

Now, as I was floating towards the big mug from Beloyarskoye, I remembered those jokes and felt like treating the newcomers to one of them. Pushing the boat nose into the bank next to the vessel of the Van-Pan guests, I looked at the bruiser sitting with his back to me and said:
“I, too, have caught a nice snag. But got away somehow, thank God.” 
Leaving the boat, I picked up the big sterlet, large even by local standards, came up to the bruiser and said in a quizzical sort of voice: 
“First time I’ve caught such a big sample. Great, eh?”

The bruiser flashed a look at me, full of hatred. Without being a mind reader, I instantly perceived its message – I will kill you now, bastard.
I realized right away that our relationship of a conqueror from the big land and a little man of the North will never be warm. For appearance’s sake I took a pause to show him that I was not scared one bit, turned around to my boat, made a few steps and… felt a hefty blow on my right ear. It was as if some invisible string broke in my ear, which instantly spread a heat wave in my head. A stunning force threw me on the sand. But I didn’t lose consciousness. My eyes distinctly saw the bruiser flying at me with some object in his hands and with an unconcealed intention to end my days in this world. And he would have done so but for one thing…
I was born and live in Beryozovo, a little town known to the entire world thanks to Surikov’s picture “Menshikov in Beryozovo”. The very name of this place of hard labor speaks for itself. That was hard labor not for the disadvantaged multitudes but the elite criminals of the Russian autocracy and the Stalinist regime. In addition to the noblest dignitary Menshikov, such high-flown aristocrats as Count Osterman and Prince Dolgoruky ended their sojourn at Beryozovo.

In the array of statesmen exiled to Beryozovo, only Trotzky, the demon of the revolution, was lucky to flee from the exile in 1905. Following the illustrious noblemen, people of the lower grade, but also interesting and exciting, started arriving at Beryozovo. Those were all sorts of politicians adhering to different platforms, and outright criminals with specific notions about honor and dignity. We, the locals, had no other choice but to accept them, live with them and, sometimes, even learn from them. Among the exiles were many Kalmyks and Muscovites. Usually, the locals did not call the latter by their names. They were just Muscovites. So I rose up among those variegated people for whom life and penal servitude were one. 

Not far from Beryozovo, on the bank of the Vagulka River, a tributary of the Northern Sosva, lies the village of Ingisoim, built mostly by the political exiles. As a boy, I was fond of going there for hunting on the snow. This is about twenty-two kilometers away from Beryozovo. I would leave on skis on Friday, and set a dozen traps for ermines. I spent the night at the sledge-manufacturing workshop. In the evening, I would listen to the men’s stories about life by the light of the oil lamp. By day, if it happened so, I shared a meal with them. I remember a barrel standing at the entry in the cold with tripe, i.e. animal stomachs. That was their food. They would chop it with an axe, wash and throw into the cauldron with its fringes and all. An indescribable smell filled the entire house. After that it was laid out into the bowls and set down on the table. Eventually, you could see bits of meat bristling like little hedgehogs. I ate them not for the sake of unity and solidarity, but just because it tasted great. Besides, after twenty kilometers across the loose snow you could eat even the leather reins. When I was lucky to procure a wood-grouse or a heath cock, I willingly gave away my game to them. And then a truly royal dish was cooked at the convicts’ workshop in Ingisoim.

There lived a German in our Beryozovo, named Fuchs. He was a guy with a criminal record, who had passed the scholarship of prison life, had a commanding presence and an authoritative voice. Also he was a lover of a plentiful feast and abundant booze. True, he was short-tempered and quick with his fists, but as justice goes, there was no doubting his fairness. That was exactly what he had served his long terms for.
One day, that Fuchs man had taught me a lesson I remember to this day. That’s how it was. In the very early spring, when there was still some snow on the ground, we swam in the river. To keep ourselves warm, we’d made a fire on the river bank. After a plunge into the ice cold water, we’d spring out and dash to the fire. To keep it going we’d thrown tufts of dry cedar needles into it. They provided both fragrance and heat. At the height of our merry-making we spotted Victor among us. He was in a fairly rare condition for himself, i.e. he was as sober as a judge. Having watched us for some time, smiling, he probably got tired of our capers and decided to intrude. Approaching us, he asked:
“Do you know how to fight, you, little brats?”

We shrugged, not knowing what to say. That Victor was a classy fighter, we knew perfectly well, having witnessed his brawls on more than one occasion. Therefore we fell silent, awaiting his instructions. Victor decided to deliver us a lesson in martial arts. For his victim he chose Tolyan, one of our kids, and not the puniest of us.

“Well, what will you do if a bruiser assaults you?” Victor moved all his hulk against Tolyan, toppled him on the ground and bawled in the voice of a prison warder:   
“Punch me!”
But Tolyan was demoralized. He could hardly move in a state of complete stupor.

Perceiving Tolyan’s utter incapacity to act, Victor let him go, stepped away and started briefing us on the psychological aspects of a combat.
“The important thing in every fight, boys, is confidence in your right cause. And then even a weakling like this (Victor raised his bony finger upwards to the sky) will destroy any strongman by virtue of his daring. It may be scary, but scare you must forget. Otherwise you’ll be beaten and lose. In addition, you should know some fighting techniques. I’ll show you now.”   
Victor lay down with his back to the ground and ordered Tolyan:
“Fall on me!”
Tolyan obeyed with an obvious reluctance.
 “Here's what you should do!” hollered Victor and applied, without a blow, the knuckle of his middle finger to the scared Tolyan’s eye. “Strike with full strength. Straight at the eye! Better with something hard (suddenly there was a jagged cedar twig in Victor’s hand).”

“Let ‘im have it! (Victor brought the edge his right hand to Tolyan’s side). At the liver! And the kidneys!  Go hard at it! Once he doubles up, blind him. Grab whatever is under your feet and chuck to his mug,”
Victor snatched up clods of earth from under him and threw them past Tolyan. “Have no fear of him!” Victor tossed up his belly and Tolyan bounced off him like a rubber ball. 

“You must keep yourselves fit at all times. For this, do push-ups every day,” Victor turned over on his stomach and much to our astonishment did twenty to thirty brisk push-ups.

We stood aghast. That was Victor the drunkard we didn’t know. What a sprightly acrobat! It’s hard to forget a man like this. I took his advice. Daily push-ups had become for me a routine like a prayer for a devout Moslem. And his instruction to strike as hard as possible I also remember very well. 

… My unimpressive constitution probably seemed to the bruiser suited for an easy victory. His very first blow, which came as a complete surprise, sent me flying onto the sand. Seeing me in the lying position, he deemed he should add some beating to me and simultaneously show his outstanding martial skills to his companions. He threw his hulk, weighing well over a hundred kilos, on me. That’s when the lessons of Victor Fuchs flashed through my mind. My fingers groped for and found somewhere by my side a twig sent by Providence to me. So as the bruiser gripped my throat I stabbed the twig, with all my might, into his liver area. I heard either a twig crunch or a rib break under the twig. The bruiser issued a sound similar to that coming out of a punctured bellows and instantly slackened, sprawling on me like a bag. I climbed from under him, threw the blood-stained twig away and approached the crumpled gentleman. He goggled at me with surprised eyes strongly reminiscent of billiard balls.

“Are you mad, bastard?” he wheezed.

I spat at those glassy eyes and quickly walked off towards my boat. I did all else automatically, realizing the scrape I got into. We are in the wild North. Not a soul for hundreds of miles around. Once my good man comes to, he will chase after me. He’s got a gun and ammunition. I’m in for serious trouble.

I quickly pushed my boat from the bank, started up the motor and hurriedly steered homeward up the river. Looking once again back at the quickly receding bank with fussing figures on it, I congratulated myself on having gotten away so lightly.

Van-Pan was left behind. It had given me a headache which seemed to have numbed the right half of my brain. The rumble of the motor seemed queer to me, distorted. Clearly, something was wrong with my hearing. In any case, my right ear could not hear anything. I scratched it and thought: “What an exciting fishing adventure I’ve had. Who could imagine?”

The horizon was clear. It meant there was no chase. I had to call on the Kurluk-Panovskaya creek and tidy up my boat. The surface of the creek met me with a ripple of escaping shoals of fish. I approached the bank overgrown with stunted trees, shut off the engine, and found myself in perfect quiet of the Ob.

None of you at least here, said I to myself about those new Russians who have invaded like rats the towns of our Extreme North. Gulls were circling in the sky. The calls of the geese settled for a respite wafted from the flood meadows. My cheek and the eyes were becoming heavier. The right part of my face smarted like burnt with a pressing iron. I stepped away from the steering wheel and looked at the floor of the boat with a thick sterelet on it, a big burbot and a huge pike.

I think I should pay a visit to Vaska. I’ll take care of my bruise at his home, and ponder how to proceed further. I didn’t wish to go home in a state like this. So, I rolled up the nets scattered on the boat bottom, tucked them away in the bow hatch, and put the containers with petrol into the rear compartment. Then I washed the boat floor with the river water. An order of sorts was restored.

Whatever you say, nature is certainly the best treatment for all mundane woes! Once you escape to nature, away from domestic rows and intrigues at the office, and come to the river bank with a fishing rod or to the forest with a basket for mushrooms, all your troubles are gone and you feel you turn into a different man. Stroll across the forest, scan it with your eyes and you will see a new life before yourself. This is the life of the forest.

It generously showers you with presents. Here are mushrooms, a joy to look at. Each of them belongs to its family, but despite the obvious commonality, it sports its individual features. Just pick it up and have a good look. You won’t take your eyes off it. What a dandy! Here and there birds bustle about in the bushes and tree foliage. They live in the world of their own. It’s both dangerous and exciting. Their carefree frolicking belies their being little harassed creatures. The river is alive with its own activity. Perches enjoy themselves in the shallows. They are striped aggressive things, eager to jump out of water and jab at anything in their way! Survey this, take in the surrounding beauty of the forest for an hour or so and your stress will evaporate without trace. Life will look different to you. It will seem interesting, promising and full of pleasing surprises.

The motor hummed softly its mechanical tune and I floated off along the Kurluk Panovskaya channel upstream to the outlet into the Ob. Turning the happenings on the sand bar over in my mind, I had covered all the way to Vaska’s village. Approaching it, I spotted Vaska himself, bailing out his boat at the bank. Vaska recognized me directly, dropped his scoop on the boat floor, straightened out and, as my boat nosed into the sandy bank, beamed widely and announced:
“Your wife is definitely fattening you, Leonid. What a mug you’ve got!”

That bruiser must have given me quite a treat. Even Vaska noticed this at the first glance. Having moored the boat to the bank, I held out my hand to Vaska and grumbled:

“I’ve had a fight with someone from Beloyarskoye at Van-Pan. That’s puffed up my phiz just a bit. They’ve ruined all my fishing, scoundrels. Thank God, they haven’t killed me, though they wanted to. They are the bosses here now, you know. We’re just native insects to them. Better say, shall we cook fish today? Let’s go. I’ll show you my catch”.

I threw back the tarpaulin under which lay a burbot, a sterlet, and a pike. 
“Which one shall we take?” I asked. 
“This one,” replied Vaska pointing to the pike. “There is no other fish but pike for me. Others are not serious stuff. As for the pike, it’s good for anything. Rissoles, chops, fillet, and what not.” 

OK. Let it be the pike, I thought as I was dragging it by the neck to the bank.
“Take the bag,” Vaska said, proffering a sack to me. “Tuck away the rest of the fish in the bow hatch or the dogs will get at it.”

That’s the right idea, I thought to myself, recalling how last autumn we had left our boat at the bank and went to the shop to buy something we needed. There were around a hundred pikes in our boat. As we returned from the shop, we discovered something like a dog party on it. Its participants lavishly treated themselves to our catch right in the boat. Only a few apprehensive ones had distanced themselves from the rest of the company. We bawled blue murder at them and the dogs rushed away. But what good was it for us? Half the catch was gone.

Holding my pike, I plodded after Vaska. Here are the first houses of the village. Haylofts, flocks of sheep, mooing cows. A strong blend of odors, in which I single out a smell of burnt feather, assaults the nostrils. So, somebody is cooking fowl. This is a typical smell of our Siberian village.

Vaska pushed the wicket and we entered his household. At the far end of it were a summer stove and a table with benches on either side. A hayloft, packed with fragrant hay. They say, Vaska’s hay is the sweetest smelling in the whole village. How does he manage to procure such stuff? He must be mowing it in hot weather, keeping it for a couple of days in the field for drying, and then taking directly home to avoid exposure to the rain. There’s no other enemy for fresh hay like a sudden rain. There stands a white wheeless wagon in the northern part of Vaska’s yard. He had acquired it by some chance from geologists. Nobody knows by which smart ploy he is supplying it with electricity, unregistered and, naturally, unpaid for. All thinkable amenities are available here. This is a very comfortable retreat for a temporary emigration in the wake of domestic violence. Vaska calls this luxurious facility with a modest trade name of Hilton.

“Well?” I asked Vaska, putting down the sack on the porch.
“Well what?” retorted Vaska busily. “Take a seat at my Hilton.”
“All right,” said I and sat down on the steps of his luxurious “hotel”. Vaska produced the pike from the sack, put it down on the porch, took a few steps away, smilingly surveyed the scene and, having gotten unconcealed aesthetic satisfaction, pronounced:
“Excellent! Fantastic!! Superb!!!”
“Stop blabbering, Vaska! Let’s get down to business. The fish calls for us.”
“OK,” Vaska answered in a popular American fashion and retired to the mud room from which he soon emerged holding a planed board. Laying it down on the bench he solemnly declared:
“We’ll have the pike, Khanty-Khol style! Bring a bucket with cones. It’s in my Hilton.”

I slightly opened the wagon door. Indeed, at the entry there was a bucket of cedar cones glittering like amber. I don’t know why, but taking the cedar cones with large nuts in them asking for a release, I felt, for the first time during the day, completely relaxed and appeased. In the meantime Vaska was working on the pike.
   
“A Siberian beauty,” he said, laying the fish down on the bench. With a razor sharp knife he cut a shallow slot from the head to the tail, and then on the sides and then again from the head to the tail. This done, he pulled the slit skin of the pike from the head to the tail.

“That’s for my hens,” Vaska explained pointing to the skin. “It makes their eggs so strong, they don’t break when they fall.” Having removed the skin from the pike’s second side, he triumphantly declared: 
“Here’re the makings. The makings for the final product.”

Vaska slit open the fish belly, probed his fingers towards the throat and in a single adroit movement extracted fish intestines covered with white fat and put them down on the bench.
“That’s for our dessert,” Vaska said, licking his lips. He tore off the swim bladder from the pike back, scraped out all of the inward fat and added it to the intestines.

Having cut off the pike head, he squinted at me and commented with an air of a man who knows all about it:
“This will be jelly. My Ulyana is a super expert in the pike jelly. Want a unique recipe?”
“No, thanks,” I replied, spitting out the cedar nut shucks.


But Vaska ignored my refusal altogether. He thrust out his chest, put on an air of an assistant professor of philosophy and proceeded to lecture:
“For the pike jelly to be as clear as a baby’s tear, you must cut out the gills before putting the head into the pan. The gills, incidentally, are also used as poultry feed, just like the skin, for the above said reason. The dish owes its specific fragrance to….” at this moment the wicket flung open and pigs, six robust boars, rushed into the yard, squealing and grunting. It was the first time in my life I watched such immense swine.

“God damn you!” bawled Vaska, for whom, I understood, that visit was quite a surprise. “You’ll have it now from me! Where’s my meter?”

On hearing the word “meter” the animals opted to avoid Vaska’s treatment and rushed back to their pen. Vaska had only to block the door with the spade handle. Obviously, Vaska had treated the pigs’ sides with that meter long stick often enough for the swine to be well familiar with that upbringing implement. That’s all. Now neither these animals nor anything else will disturb us.
“Excuse me! Something is missing,” Vasily said and headed for the house. A minute or two later he emerged, holding a big, around fifteen centimeters thick, slab of fatback with pink streaks of meat. Giggling in direction of the blocked door, he explained:
“This here is their mom. She was a swell pig.”
I wondered what he wanted that fat for. But Vaska knew what he was doing. Having planted the slab on the table, he retired again only to return with a huge cast iron frying pan. 
This will take in a pail, I mentally noted its capacity.
“We’ll make our national dish, Khanty-Khol, in it,” Vaska said, putting the pan down next to the fat.
“We are your folks, Vaska? We’ve been here over an hour, but haven’t seen either Ulyana or your kids.”
“They are away at the autumn ball. Don’t worry. They’ll be back soon,” he took the knife, cut the fatback to finger-thick pieces and laid them down on the pan bottom. On top he sprinkled finely cut onions and black pepper and, with a wink, stepped towards the summer stove.
“The right fire is a pledge of success,” he explained. 

He had brought dry laths from under the awning, laid them on top of the firewood, struck a match, and in a couple of minutes a gray smoke rose over the chimney.
“And now the essence of things,” he said and plunged into one of the outbuilding doors.   

The curling smoke of the stove enwrapped me. All is so wonderful! The familiar smells of the village set the heart at rest. And everything around is you and yours.   
Here comes Vaska. He is holding a two-liter jar in his hands.
“Home-made brandy,” he explained. “Infused with cedar nuts.”
Since some time ago I steer clear of self-distilled beverages. That is why I regarded Vaska’s jar with distrust.   
“Don’t worry! That’s a proven product,” he assured me and made again for the house from which he had brought a loaf of bread, cucumbers and two thick glass tumblers.

With unconcealed love he poured his moonshine into the glasses.
“Let’s drink, my dear guest, to the mom of those mobsters, who, when the time comes, will join her. Here’s to fine fat in the home, to fish in the river and game in the forest!

We clinked our glasses. The drink went into me surprisingly smoothly. My hand reached for a slice of fat and self-baked bread. The fat melted in my mouth like marmalade. As for the bread… What words can describe the bread of the village, manually kneaded, baked on birch charcoals, made with love and for personal consumption?  One can eat a heap of it without noticing. But I modestly took just a few pieces and stepped away to the stove. Crackling with dry wood, it was gathering heat. Vaska brought half a bucket of potatoes, and, sitting down on the log, started peeling them. The fat began to fizzle, the onions roasted, and the most enthralling odor enveloped the yard. Vaska put the pan aside to prevent over-burning and passed on to the bench with the pike on it.

Judging by everything, Vaska is an outstanding cook. Tasting his fried meat is worth a dedicated visit. His moonshine took effect. Life at once became an interesting and pleasant affair. My ear did not hurt so much now. It sort of regained the hearing ability.

Children’s voices were suddenly heard and all of a sudden white aprons, knee highs, bows, and pigtails, mixed with gladioli, came rushing in.
“Hi, little girls!” I greeted them.
“Hi!” they retorted. Running up to the pan they studied its contents and, with a rippling laugh of jingling joy, disappeared in the house 

Ulyana approached me and started asking about my children and our mutual friends in Beryozovo.
“Lay the table,” Vaska grumbled. “Hungry bellies have no ears.”

We drank each another glass, I took a few more pieces of fatback with bread and stepped away.
Now he’ll start laying down the meat, I thought and stared at the skinned pike on the bench. But Vaska was doing what he had always done.   
“What a liver!” Vaska admired, separating the liver from intestines. He removed the gall-bladder from it, large and long, the size of the thumb, and explained:
“I’ll dry this up for winter. It’s the best remedy for an upset stomach.”
So, instructing me, Vaska laid down the whole liver on the frying pan.
“In roasting the liver will inflate and double in size,” Vaska continued. “It’s usually Ulyana’s job. But today I won’t trust it to her.” He gripped a lump of the pike intestines and started to carefully take out the inward fat. About half a liter of it had been gathered, all of which followed the liver onto the frying pan.

“Oho! Something interesting there!” Vaska exclaimed and stepped aside with the intestines. “Look! There’s a mink in its stomach!”

I came up to Vaska. Indeed, a mink lay at his feet, swallowed by the pike around two hours before getting into my net. 

“That’s a pretty kettle of fish,” Vaska said. “I did happen to catch pikes with musk-rats in them. But as the mink goes… I’ll take off the hide and tan it nicely. Oo-oof…” He cut the fish lengthwise, thoroughly removed the intestines and washed it.   
“Now the fire does its job,” Vaska declared and put his product down on the stove again.
“We must operate now very fast,” Vasily briskly cut the onions to big pieces, laid them down on the pan and finally got down to the pike flesh.
“If you remove the bones, the flesh will lose its juice and become tough. Now we must add potatoes, some salt and laurel leaves. A lid goes tightly on top and … in the meantime the cook should keep himself in the right condition. You get me, Leonid?” 

I sure do. So I ran up to the glass filled by Vaska, raised it and, breathing in the fragrance coming from the pan, said:
“Vaska! I can imagine what a magnificent dish that will be.”

“Without fail,” Vaska agreed. “That will be the real Khanty-Khol kind of soup. You won’t find a recipe for it in Mr. Noodloff’s book “On tasty and healthy food”. 

We downed our drinks. A white sweet steam escaped from under the pan lid. Vaska opened the stove door and rolled out a few logs, leaving only the charcoals inside.
“We don’t need the flame,” Vaska said. “The slower a dish is cooked, the better it will taste. So my grandmother from the city of Sambor taught me.” Under the influence of moonshine Vaska became dreamy and talkative. He recalled his childhood. That’s when Ulyana came out. She looked at her husband and asked humbly:

“Where shall we lay the table, Vaska?”
“What a question! In the house, of course. Off you go!” Ulyana went and disappeared in the mud room of the house.

And then… Then I took off my fisherman’s outfit, opened in front of Vaska the door of his house, put on the slippers and followed him. He set the pan down on the table, and lifted off the lid just a little, enwrapping us with the freshest possible fragrance of a delicious hot meal.
“Just a minute,” he said and disappeared. The girls froze with spoons in their hands, awaiting the meal. But we didn’t wait long. In less than a minute Vaska emerged before us. He looked smart and solemn in a lily white Ukrainian shirt sporting an embroidered national pattern. Approaching an icon in the corner he earnestly crossed himself.
Ah, what a great crackling meal of pike intestines we had that evening, gorging on the pike liver and potatoes stewed in pike sauce. Vaska’s girls with their bows were also in our company. They were eating with serious faces, doing their best to keep abreast with the adults. Vaska had brought another bottle plus salted wooly milkcaps. Ulyana had added boiled potatoes with onions and vegetable oil. That was a marvelous session! I retired late to Hilton, well in my cups but in a vertical position. Vaska woke me up in the morning. But then, was it really the morning?
“Get up, my good man,” he told me. “It’s lunch time.”
Lunch? I stirred and raised my head. It was absolutely clear. Not the slightest trace of yesterday’s heartfelt encounter with the bruiser of Beloyarskoye and over-indulgence with Vaska.
“We’ve got news,” Vaska put me in the picture. “There’s double murder at Van-Pan. Police are already there with the prosecutor. Aren’t they after your nice acquaintances?” 


Now there… I shivered, recalling the happenings of the day before. Mother death did embrace me yesterday and was close to kissing, but changed her mind. She let me go.  But she didn’t release somebody else, conscripting them into her service.