Я родился 3 октября 1944 года в городе Тихвине. Значит, зачат был под новый, 1944 год.
Во всю шла война, и еще никто не мог предсказать срок ее окончания и результат. Мои родители встретились и поженились в 1941.
Отец, родом из Одессы, еврей, к тому времени был уже женат дважды ( официально ) и у него было трое детей ( одного он не признавал своим).Кстати, это был (кроме меня) меня единственный сын и ужасно похожий на отца всем,- и внешностью, и характером, и карьерой. Юрий Михайлович Урман, доктор физ- мат наук, живет в Н.Новгороде. О его существовании я узнал и увидел Юру незадолго до смерти отца в 1974 году. И брат мне понравился. Он всю свою жизнь, как мне кажется, стремился доказать, что он достоин своего отца, и отец, в конце концов, должен пожалеть, что так опрометчиво отказался от сына. У отца это был первый брак, в 20-летнем возрасте, и по любви. Мне ли судить, чем отца обидела первая любовь, но прожив свою жизнь, я понимаю, что обида от любимого человека самая злая. И потому, что она лучше всех знает, чем обидеть, и как будет больнее.
Отец родился в Одессе, в 1908 году. Его отец ( осталось всего одно маленькое фото ) был купцом ( не в него ли мой сын?), перед первой мировой уехал в Афганистан с товаром, и сгинул без следов. С появлением интернета я пытался в поисковых системах по фамилии найти ссылки на возможных родственников в мире, но безрезультатно. В Нью-Йорке только обнаружился какой- то хулиган с такой же фамилией, который доставал своего квартиродателя, вывешивая объявления о розыске ненавистного домовладельца в связи с Бен-Ладеном и событиями 11 сентября. Такое сродство мне не понравилось.
Моя бабка после пропажи мужа и в связи с революционным бардаком пошла в загул, и бросила четверых детей на моего отца ( он был старшим ,- 10 лет в 1918 году!!!). Отец беспризорничал, доставая еду на двух младших братьев и сестру. Судя по уважению к отцу всех много позднее, отец был ответственным и заботливым. Пристроил в дет-дом, сам пошел в ФЗУ ( фабрично- заводское училище ) и поддерживал всем, чем мог. Все разлетелись в 40-х и собрались в 1958 на 50-летие отца. Нашлась и мать (моя бабка ) с еще одним, последним и, естественно, самым любимым ребенком, но это была уже другая семья. Я еще успел пообщаться с бабкой в 1962 году. Она жила у своей дочки в Одессе ( первая семья), с последней, любимой Ириной, отношения почему-то не сложились. Но это- уже другая история, за границами моих познаний. Бабка была красивая, волосы не просто седые, а с жемчужным отливом. В парке Овсеенко, в Одессе , молодая девица поинтересовалась: «бабушка, чем вы красите свои волосы?» «Дура, - ответила бабушка,- ничем!» И дальше- это любимая тема для всех разговоров. Бабка делала для меня «синенькие»- баклажаны, помидоры, лук, перец, соль перетертые пестиком в ступке в икру, фирменный мой продукт на всю последующую жизнь ( правда, я пользуюсь мясорубкой, а она все делала вручную, сама, утверждая, что иначе вкусно не получится).
В одной из последних порций, незадолго до моего отъезда, я натолкнулся на дне миски на толченое стекло. Может, случайно не то попало. Но я был так ошарашен, что никому ничего не сказал.
К 1957 году все нашлись. Даже сгинувший в войну безвестно дядя Володя. Бабка
нашла его на Востоке. Он был полковником, ком. крыла ( авиационного корпуса ), вся грудь в орденах, - колодки не помещались на кителе, на генеральской должности. Генерала ему, конечно же не дали, как еврею. В финскую кампанию он бомбил Хельсинки, а потом всех евреев задвинули в Биробиджан,- там для них более благоприятный климат. Он исчез из поля зрения, но остался жив во вторую войну.
Бабка нашла его по запросу. (Я так понимаю: к старости она хотела со всех детей взимать алименты, а у тети Риты, которая по бедности - всю жизнь проработала уборщицей, и пенсия, соответственно, она жила вместе в однокомнатной квартире) А я спал на раскладушке на балконе. Благо лето, да и домой я заваливался только к ночи.
Дядя Володя после увольнения в запас переселился в Одессу, (поближе к алиментополучателю). Но это- шутка. В конце пути всех тянет на родину, в атмосферу и окружение, напоминающие о молодости.
Младьшенький, дядя Саша, работал директором завода в Челябинске, умер первым из братьев, от инсульта,- такая работа.
Сегодня все уже умерли, и отец от инфаркта, и у меня- инфаркт, видимо, гены!
Но я отвлекся от темы.
С началом войны отца мобилизовали. Поскольку он закончил институт народного хозяйства им. Плеханова и в 1940 году защитил кандидатскую диссертацию, ему дали офицерское звание и направили в войска. Он не был кадровым военным, не имел и военного образования, но не был и обыкновенным «пушечным мясом». Должность в войсках для таких, как правило- вспомогательно- политрукская ( если член партии, а он был им). Думаю, в то время было уже не до политруков- помощников командиров. У каждого должно было быть конкретное дело. И его назначили комендантом дороги Тихвин- Колчаново. К осени немцы сосредоточились на Ленинграде, прорывались, куда могли, и дорога была естественным индикатором прорыва. Жители деревень переселялись в землянки, в леса, но и за хозяйством (домами) присматривали. Моя бабка со стороны матери рассказывала, что бывало, немцы приезжали и в нашу деревню: «куры- яйка!».
Деревня Валя( теперь- Подборье ), где жила моя мама, находилась примерно посредине дороги между Тихвином и Колчаново, а отец, как комендант дороги, с небольшим отрядом постоянно ездил по ней туда- сюда. Это сейчас от Колчанова до Тихвина полтора часа езды. А я помню, еще в 50-х, за светлое время суток- не проехать. Останавливались, видимо, где- то посредине, в домах у социально близких.
Моя мать, бойкая, красивая, 4 класса образования и партшкола, член партии, была председателем сельсовета, и было ей в ту пору- 23 года. А отцу- 33, яркая мужская красота, коммуникабельность ( до войны работал в Замоскворецком Доме пионеров, летом-пионервожатым и вообще, судя по многочисленным фото, вел себя в молодом окружении, как лис в курятнике). Где тут устоять! В деревне того времени жили под лучину, семья – 12 детей, кабальный ежедневный труд от зари до зари. Это потом война всех мужиков забрала.
А тут человек из Москвы, умный, заводной, на 10 лет старше и опытнее.По деревне пели частушки под гармошку: « председатель сельсовета ничего не делает, только кудри завивает, за евреем бегает». Национального вопроса в нашей деревне, кстати, никогда не было. Ну, дразнила меня моя двоюродная евреенышем, так мы были с ней- неразлей вода, и дрались и кусались ( возраст одинаковый).
Помню, в детстве, лет в 11, потащила меня мама в Нурмина, на лесоразработки, за малиной. Километров 12 по ляге ( дровяной настил через болота ). Заночевали в сараюхе на лесоповале. Мамина подружка юности ( я- сплю) , измочаленная жизнью и затюканная, говорит: «Повезло тебе, Анна, такого мужика отхватила, ничего, что еврей, зато живешь как барыня, в городе». И мама вроде бы не возражает,- повезло!
У нас в доме всегда самым значимым праздником было 7 ноября. Все государство праздновало этот день, как день Великой Октябрьской Социалистической Революции, но почему-то в нашем доме празднование всегда носило семейный, интимный характер. Мои родители не были такими уж махровыми апологетами социалистической идеи. Конечно, они были напуганы событиями начала 50-х ( ленинградское дело, дело врачей, дело безродных космополитов). Я еще с детства помню висящий в доме страх, когда судили и забирали, осуждали и поддерживали не где-то там, далеко, а в институте Советской торговли, где отец был доцентом. Шепотом- новости и семейные разговоры, ожидание чего-то ужасного рядом-рядом.
Или, когда умер Сталин. Я услышал сообщение по радио рано утром, кажется, еще до 6 утра. Надо сказать, что тогда был такой обычай- держать радио включенным. Горько заплакал и стал будить родителей. Их реакция меня удивила. Не горечь утраты, а страх.
Так вот, на этом фоне искренняя радость дню 7 ноября была странной. Конечно, я привык, что самый значимый семейный праздник- 7 ноября. Но 7 ноября 1974 года, почти за месяц до смерти отца, все стало на свои места. За столом отец сказал: «Ну вот, мать. Мы прожили с тобой тридцать лет и три года. А большего я тебе и не обещал!»
Так, в свои 30 лет, я и узнал, когда мои родители стали мужем и женой,- 7 ноября 1941 года!
Немцы заняли Тихвин 6 ноября. Отец рассказывал так. Вечером въезжаю в город. Темно. На Советской площади стоят танки. Стучу по корпусу, мать- перемать, кто разрешил! Открывается люк, фраза по-немецки, очередь из автомата.
Тихвин, вплоть до того,как там стали строить филиал Кировского завода, был рядовым, заштатным городком, большой деревней. Одна центральная улица по тракту, выходящая к вокзалу, центральная площадь с церковью, несколько поперечных уличек. Дома деревянные, редко в 2 этажа. Отличительная особенность- глухие заборы- свидетельство того, что движение по тракту было сквозным и оживленным. Никто город особо не оборонял,- болота кругом почти непролазные, во всяком случае для техники. Потому и стучал отец по танку. Он был большим начальником местного значения, а кто же без его ведома распорядился?
Немцы пришли со стороны Бугодощи, настилая дорогу через болото. Деревень там почти нет, связи не было и в 80-х, а и сейчас- только сотовая. Направление прорыва понятно- на Лодейное поле, и Питеру- каюк! Ситуация была настолько серьезной, что немного восточнее, в Вологодской, сдался со своей армией генерал Власов. немного восточнее, в Вологодской, сдался со своей армией генерал Власов.
В 1983 году я ехал по этой дороге, вез на своем стареньком Москвиче-403, на багажнике, холодильник в деревню.
Холодильник, купленный моими родителями более 10 лет назад для летних дач, находился на даче свекрови моей сестры в пос. Вырица.
Я только- только купил и осваивал машину, старенький Москвич-403 двадцатилетнего возраста, но в хорошем состоянии, и делал все возможное, чтобы довести его «до кондиции», соответствующей возрасту».
Чтобы не делать «крюка» через Питер и посмотрев на карту, был намечен маршрут «по прямой между пунктом А и пунктом Б». Я тогда еще не догадывался, что надо ездить не по прямой, а по асфальту.
Выехали рано утром. По Московскому шоссе, через Чудово, мы с зятем и сыном, добрались до берега Волхова. Согласно карты, дорога Волхов пересекала. На месте оказалось, что она кончается на берегу. Опросом местного населения было выяснено, что вообще-то есть паром, но будет ли он сегодня, неясно. Мы перекусили, чем бог послал, и паром появился на горизонте. Седой паромщик , вернее, их было два, сказал, что на тот берег он сегодня не поедет, а людей перевезет на лодке. Но если налить, то поедет. В заначке было ( для себя, по-приезду на место ). Пришлось налить. Где- то посредине Волхова паромщик поинтересовался, куда мы едем. Узнав, что в Тихвин, сказал, что не доедем и предложил за оставшуюся половину бутылки перевезти обратно. Усмотрев в его предложении меркантильный интерес ( на карте до Тихвина была показана дорога федерального значения ), мы отказались. Худо- бедно к ночи доехали до Будогощи. В кромешной тьме на малоосвещенной улице Бугодощи стояли дорожные машины и несколько вагончиков. В одном из вагончиков теплился свет, и я направился прямо туда. За столом сидело четверо мужиков «на исходе». Сказали, часа за три- доедешь. (По карте до Тихвина оставалось 60 км!) А мне надо было даже не до Тихвина, а до Липной горки, а там, я знал, уже асфальт. Дорожники строили от Бугодощи новую дорогу на Тихвин, но отсыпку сделали еще только до деревни Крапивно, до которой часам к трем ночи мы и докатились.
Дальше дорога была почти в таком же состоянии, как и в 1941 году, а может, ее немцы и пробили, так как шла она насквозь Зеленецкие болота, без всяких там орографических изысков и возвышений.
Лет еще через 15, когда дорога была уже построена, я проехал по ней. Слева- справа,- болото, посредине отсыпка, метра 3 высотой. И так,- 20 километров!
Мы завязли километра через три после деревни. Как сказала хозяйка, к которой мы вернулись за лопатой, «в третьей луже». Зять сказал, что в колее дорога плотнее, и мы сразу же сели всем днищем. Ни лопата, ни домкрат, который не во что было упереть не помогли. Вдобавок пошел мелкий-мелкий дождь, не переставая и, видимо,- насовсем.
Залезли в машину и ждали, незнамо что. В 12 дня пришел трактор и вытащил нас.
Поехали вкругаля, через Кириши. До деревни оставалось 12 километров, но напрямую, через болото. Дорога через Питер заняла бы часов 6. Мы добирались двое суток!
Но вернемся в ноябрь 1941. Выяснив, что в Тихвине- немцы, отец поехал в единственное место в мире, где его ждали. Чего он передумал, история умалчивает.
Немцев быстренько из Тихвина выперли ( Первая Громкая Победа войны, о которой звонили во все колокола ). Отец продолжал комендантствовать над дорогой. В этом уже были, видимо, и личные интересы. А затем угодил в штафбат.
Немцы не могли все сразу исчезнуть, а рассеялись по окрестностям. Вдоль дороги, не в болота же лезть. Постреливали во все, что шевелится. Обстреляли и группу отца у деревни Овино, недалеко от Тихвина. Для уточнения обстановки, он ретировался. В процессе ретирования потеряли одного солдата. Доложили, что убит. А он пришел сам, живой, и сказал, что бросили. Суд, приговор,- искупить кровью. Мясорубка у Мясного Бора. Осколки от танкового снаряда в плечо,- на всю жизнь. Кровью искупил. Извещение о смерти, наверное, никого не удивило. Говорят, под Мясным бором есть братская могила с моей фамилией. Ближний госпиталь, сарафанное радио, совершенно очевидно, где проводить отпуск после ранения. Новый, 1944 год. Две души, наконец, слились в одну,- мою!
После войны отец вернулся в Москву (мама со мной оставалась в деревне и было неясно, вернется ли отец за ней). Работы в Москве не было. При получении гражданских документов в военкомате офицер, видя что перед ним раненый на войне фронтовик, предложил поменять в паспорте национальность с еврея на русского. Внешность отца уж очень с большими национальными признаками, и он отказался. Получил направление на работу в Ленинград, преподавать в институте Советской торговли. Дали квартиру, правда с подселением незамужней Гуревич Иды Ефимовны, тоже еврейки, но всю войну проработавшей в военной прокуратуре секретарем- машинисткой. За всеми пригляд нужен, а тут – проверенный человек. Четырехкомнатная квартира на улице Красной связи ( в центре Ленинграда) на пятом этаже,- у нас три комнаты из четырех(две из них, как значительно позже, к счастью, оказались непригодными для жилья), печное отопление и дровяная плита на кухне. В 1946 году отец забрал маму и меня в Ленинград.
Отец привез из Германии плетку, предмет моего устрашения, и повесил ее на стену. Не знаю, чего и где он нахватался о воспитании, но в общем-так. Не то, чтобы меня били, но как предмет устрашения, плетка мне запомнилась. У отца были дети в двух предыдущих браках- Валентина, от первого брака, Юра, от первого брака, но которого он не признавал своим. За этой историей скрывается трагедия первого брака и, как мне кажется, он намекал на ее содержание в беседе со мной уже в моем взрослом возрасте. Связано это было с демонстративной изменой или ее имитацией в критическом тридцатилетнем возрасте, да быльем все уже поросло, и я считаю законными родственниками всех сводных. От второго брака, впрочем недолгого, предвоенного- Ира. Семья Иры, судя по ее опубликованным воспоминаниям, была совершенно не в духе моего отца, всегда стремившегося быть «во главе процесса». Тем не менее, всех детей своих ( за исключением Юры) он привечал, помогал. И Валя и Ира жили у нас в доме. Дети обожали отца и думаю, никаких плеток в их воспитании не было. Правда, девочки все были его любимицы, и по моей сестре Марине сужу, отношение к девочкам у отца было более любезное.
Жили у нас и племянницы мамы из деревни. Тамара, например, старшая дочь бабы (тети моей, конечно) Гали. Она училась в техникуме, жила у нас на нашем обеспечении и помогала маме по хозяйству. Такая вот, принятая в России система родственных связей. Она забирала меня из детского садика и приводила домой. По ее воспоминаниям, я никак не хотел подниматься на 5 этаж сам, и ей, молодой и не очень сильной девице приходилось нести меня на руках. Что вспоминалось всю последующую жизнь. Тамара называла отца графом, а меня- графинчиком. Наверное, ей приходилось и дрова носить на 5 этаж, поскольку, когда я стал постарше (но до школы), а Тамара уже закончила обучение, это приходилось делать и мне.
По весне мы уезжали в деревню, и по полгода жили там. Поездка всегда была ЭПОПЕЕЙ. Это сейчас я за 2,5 часа доезжаю до деревни на своем автомобиле. А тогда поездка занимала сутки. Пригородный поезд стоял на каждом полустанке. Вагоны- забиты до отказа. В вагонных фонарях горели свечки. Отец покупал мешками крупу, а дед брал лошадь в колхозе и встречал нас на станции в 5 км от деревни. Поскольку между станцией и деревней река, дело было обычно в марте. Иногда дед встречал пешком. Тогда он брал с собой мешок, клал на дно доску, ставил меня в этот самопальный рюкзак и нес 5 км. По приходу из мешка выгребали кучу дерьма…Летом приезжал отец и мы ходили на Сясь, в Колинец, где (одни и первых моих воспоминаний) все раздевались догола и загорали. Потом, в 1947 году вернулся из заключения дядя Саша и по пьяни как-то сказал отцу- что ты тут живешь, а по хозяйству не работаешь. Отец перестал ездить СОВСЕМ, хотя и место и воспоминания его сюда тянули. Позже, в 50-х он хотел купить дом для бабки , но хозяйка дом еврею продавать отказалась. Русские дальние родственники дом оприходовали, а бабку сдали в дом призрения. А отец хотел, чтобы обе бабки жили вместе…
В 1954 отца командировали в Корею (КНДР). Война в Корее началась, когда я пошел в первый класс. Освоив буквы, я начал заинтересованно читать «событки в Корее». Не без влияния взрослых, конечно. Война была еще свежа в памяти, и отец, несомненно, понимал значимость событий, как преддверие к третьей мировой.
Война оказала огромное влияние на многих, на мою родительскую семью, да и на мою собственную- тоже. В войну все потеряли все: книги, вещи, дом, уклад. И приобретение вещей в последующей мирной жизни ограничивалось самым необходимым,- все равно пропадет. Накопительство: ковры, ценности, другие фундаментальные приобретения отсутствовали напрочь. А то, что имелось, эксплуатировалось до конца. В моем доме до сих пор родительская мебель. Уже в зрелом возрасте я донашивал отцовские костюмы и пальто. Так же рос и мой сын, но слава Богу, времена изменились, и теперь у него в доме современные, функциональные вещи.
Вскоре после смерти Сталина и разборок внутри руководства жизнь начала преобразовываться в логическом русле. Вместо захвата- усиление влияния, и отец получил предложение поработать в Корее на преподавательской работе. Времена еще оставались сложными, с неизвестным исходом, и отец решил ехать вместе всей семьей- жена, сын (10 лет), дочь ( 3 года ). Решение правильное. Судьба, так на всех- одна. Это еще и свидетельство того, какое значение в это время имела семья для отца.
Все поездки за рубеж начинались через Москву. Традиционная инъекция патриотизма- Мавзолей Ленина-Сталина в длинной очереди с раннего утра, Красная площадь. Но для начала во дворе дома в центре Москвы, где мы остановились у довоенного приятеля отца мне расквасили нос. Так просто, без ссор и выяснений, на всякий случай. Вразрез с воспитанием ( я дрался, конечно, но по очевидным и выясненным причинам). Так что обида на Москву до сих пор не изжита.
Поезд Москва- Пекин отправлялся под бренд того времени: «Сталин и Мао- братья навек!» А дальше- устройство в купе и долгие 10 дней через всю Россию до станции «Отпор» с продолжительными остановками в чистом поле по неизвестной причине, средней полосой, Уралом, туннелями Байкала и наконец, границей с Манчжурией. Дальше- Китай, Мукден.
Помню сексуально- воспитательный фильм «Седая девушка», который мне подробно переводила приставленная няня-переводчица, пока родители ходили по магазинам. Или вещи, одиноко оставленные на перроне вокзала несмотря на протесты отца. То ли тайный досмотр, то ли демонстрация, что в Китае не воруют.
Потом опять поезд типа наших довоенных пригородных, но все же – других, заграничных, объявление « чилика-чилика, Чань-чунь чича», мост через Ялудьзянь, разбитый вдребезги американцами. Причем с китайской стороны разрушений почти нет. Корейские солдаты, очищающие насыпь лопатами. Один держится за ручку лопаты, а двое за веревки с двух сторон вытягивают ее. Пхеньян, где ни одного целого дома, по бывшим улицам текут ручьи грязной жижи и ни одного человека. Только памятник Ким Ир Сену, величиной с Родину-мать на Сталинградском кургане возвышался над разрушенным городом.
В 1958 году отцу исполнилось 50 лет (Боже мой, мне уже-71!). Собрались все родственники- тетя Рита из Одессы, уборщица в гостинице, дядя Володя, летчик, командир Крыла на Дальнем востоке, дядя Саша, директор завода в Челябинске. Все с семьями. За праздничным столом отец предложил мне закурить папиросы из подаренных элитных ему. Все равно, говорит, куришь. А я не курил еще, только пробовал. Но с тех пор курю… Отец в войну курил, после ранения бросил. Как я понимаю, хотелось ему показать, что сын у него уже взрослый. А мне еще 14 не исполнилось. За столом я узнал, что отец, как старший в семье, поднимал и устраивал всех в отсутствии родителей и пользовался непререкаемым авторитетом у всех.
В 1958 году я поступил в Физико-механический техникум, сам, без блата и через 3 года благополучно из него вылетел. На практических я залез отверткой в схему и меня шибануло 10 кВ. Преподаватель посинел от страха, не поставил мне зачет за год и мурыжил до тех пор, пока я сам не стал прогуливать занятия.
Мой приятель, Вася Мироненко, поступить не смог и мы с ним разошлись по жизни. В 1961 году, после 3 курса, я успешно вылетел из техникума. Успешно- без кавычек, как показала последующая жизнь. Собралась комиссия, долго мурыжили меня, но я уже все решил. Решили направить меня на завод, 443 ящик, изготовлявший РЛС станции для слепой посадки самолетов. У меня уже был 3 разряд слесаря-сборщика, на ту должность меня и оформили. Я устроился в 63 вечернюю школу, чему там были очень рады, зачли все предметы, что я сдавал в техникуме и определили в 10, выпускной класс. Предметы, которые не значились в техникумовском курсе, приняли экстерном и весной, сдав выпускные экзамены, я получил аттестат. В аттестате у меня одна четверка- по конституции, и то иначе пришлось бы мне оформлять золотую медаль, что для вечерней школы куча проблем.