Незабытые года. На пути к Ировании. Начало третьего месяца Тамуза. Утро. « Различия. Разные положения в обществе, современно выделяющаяся внешность, а может характер иной - возможно провести множество граней. Но эти грани, они не послужат расставаньем! Что это холодное слово, причиняющее боль или облегчение ненавидевшим сердцам? А есть ли оно на самом деле? К расставанию всегда что-то ведет, какой-то признак падает, словно гора роняет камни, и они разбиваются вдребезги, в то же время другая гора лишь наблюдает за этим. Камни, к примеру, это общие свойства, они появляются, никто не знает, как они появляются, почему они имеют жесткость и силу притяжение к Земли такую, благодаря которой их невозможно оторвать, если, конечно, не вы тот, кому это подвластно. Много гор и внутри души, все они растут, зеленеют, покрываются снегом, который при таянии всегда пробуждает в человеке слезы…Но до слез всегда дойти очень быстро, а иногда ослеплённые любовью, как теплом камни, они не думают о скорой зиме. Зима же приходит не каждый год, а стоит деревьям зацвести, горе задышать и снега уже рвутся, они бегут, чтобы разрушить счастье. Счастье – без слез, не счастье. И представьте в самый разгар улыбок, приятных речей, шевелившихся головок маков, когда они околдовывают любого, прикоснувшегося к ним, печалиться о снеге не хочется, как ни о чем другом. «Любовь, любовь» - твердят вокруге все, только снега скоро накроют холодом эти маковые, удивительные поля. Нельзя будет пробежать босиком, броситься в источники и купаться целым днями. Зима и камнепад! Вот двое предшественников расставанью. Их нельзя не потерять из виду, с ними нельзя смириться, но можно их избежать. Переверните оракулу, время угомониться, в песочных часах застынет песок, и нет лютого мороза, есть любовь, есть чистое поле, и козы пасутся под деревянную дудку одного пастуха.» - о расставании, о том, как оно приходит, как болит грудь, наливаясь свинцом и все тело обретает цвет бронзы не знала молоденькая и ветреная на людях наша Черная Подруга. Она стала ближе Вам? Мы отрываем ее судьбу постепенно, но обращаясь к ней в вечере или во дне, из головы моей не идет то, что жизнь она узнавала на Земле. А все другое время, проведенное во дворце, во садах и беседках, катаясь на санях или пролетках она жила в искусственном обертке, подобно конфете очень вкусной конфете. Все привыкли к ее красоте, не смотрели на характер, а она все пыталась раскрыться, снять черную обертку и быть той, которую вкусно откусить. Ее никто не хотел пробывать, говорить с ней, склоняли головы ряды, такие ряды, которые напоминали ей торговые на площади возле часовни. Но что от них? Власть ее более не интересовала, привыкшая к вечному почтению она убегала от него, видя, что ей отдают поклон маленькие воспитанники, она смущалась, не получалось избавиться от выработанного на Земле…
Новый месяц привел в Ированию и новую странницу. Она ходила то по ее широким улицам, отворяла калитки домов и любовалась розовыми головками, то навещала Императора, училась кланяться ему! Но только небо не видело этого, она скрывалась от Творца, но мысленно себя гневила, что узнает его Сын о том, в кого она влюблена. К влюбленности она привыкла по-настоящему, сны ее портились, бессонные ночи, пронизанные тревогой приводила на кухне, где Шарль уже варил ей утренний напиток из черных зерен. Она махала в его сторону рукой, и, склоняясь на колени, прислонялась к самому холодному, низкому углу. Знаете, Шарль от рождения появился слепым, потому она не боялась выдать свое странное поведение и говорила, меняя голос, представлялась бедной крестьянкой Литтой. Это имя она услышала в толпе на базаре, четырнадцати лет девочка выбирала красные помидоры, а брат ее вечно тянул, произносил картаво: «Литта». Шарль, умелый в своих действиях, одаренный на удивление умер еще в 1109 году, когда византийцы осадили его дом в Адониии. Недолго думая, Госпожа взяла талантливого повара к себе, сделав из него того, кому протягивала свою руку в перчатке, будь она Литтой, она давала ему нежные беленькие пальчики. Он, непременно, не узнавал их и слушал разговорчивую девушку. Так ночи пролетали быстро, кофе, который он приносил Владелице сроками жизни, делало ее бодрой и счастливой, сверкающей и с голубыми, только представьте, чистыми глазами. Она прятала их под линзами, сделанными тонкой оправой из пигмента кареглазых душ…Войдем в утро, которое насквозь изменило ее выводы, построенные на кратковременной жизни. Прицыкнувшая к тому, что мир крутился вокруг нее, подобно яблоку на серебряном блюдце, она представить себе не могла об ином строении дня.
Сбежавшая от обязанностей, утренних уроков для чувств, она выдала себя больную, за ту, которую ослепила меланхолия, убежала в лес. А известь ходила давно о том, что тревожить Госпожу в ее ненастье не стоит, потому маленькие ученики покорно сами открывали тетради, а потом вскакивала и уходили на зеленую поляну. Их смех слышала Госпожа, открывавшая в воде, в озере земную красоту. И вот она среди тепла, бродили люди, замотанные туниками с покрытыми головами, талисман, тот самый хранитель крепости, очаровательный пес остался позади. Она успела погладить ему нос, провести фиолетового цвета платьем по пыльной тропе, и промочить ноги в морской траве. Ее сандали периодически издавали щелчок, это лопались маленькие пузыри на ее подошве. В прекрасный миг она просто на просто напросто сняла их, подняла с земли, и понесла в ладони в одной руке. К ее загорелому лицу постепенно привыкли в городе, во дворце она красила его «пудрой», белыми рассыпчатыми остатками от побеленных стен. Она просила собирать побелку ту, которой доверила себя и свою тайну. Маленькая Влюбленность лет шести, вечно бродившая от одной хозяйки к другой, половину детства она провела у Владелицы Сроками жизни. Приносила ей в железной, раскрашенной пудренице белую пыль. Та кончалось быстро, и жара таила на ее лице, белые потеки стекали со щек, Черная Подруга незаметно вытирала их длинным рукавом нежного цвета распустившихся лютиков. Она устала от обгорелых плеч, и под зноем явно скрывалась, сновала под навесами, смотрела на глиняную посуду, замечала тарелки, купленные Судьбой. Одна из них с красными треугольниками стояла посередине того маленького стола, набитая горстью высушенного гороха, которого Государыня часто обливала кипятком. И тот раскрывался…Зачем? У Черной Подруги не получалось проследить за действиями светловолосой красавицы, будь она у них дома, а было это раз так шесть, она беззвучно уносилась в речи ее Брата. От Госпожи не оставалось ничего, кроме восторженных глаз. Сейчас, когда она опоздала слегка к ним на полдник, а она без всякого беспокойства не торопясь шла вдоль топкого, липкого болота. В него стекали коричневые воды, осколки треснутых, вылепленных вещей, торчали из мути, сквозь них прорезались какие-то сухие камыши. Толстые и черные на концах они выныривая, пропадали в горячей воде, тянулись они полосой у края улицы пока не останавливалась у фундамента одного из домов с соломенной крышей. В нем она часто находила женщину, говорящую на египетском, и ее сына Астмуса с черной кожей и белыми, выделяющимися зубами. Мальчишка много учился, к полудни возвращался и всегда встречал Литту, махал крупными кудрями цвета кедра.
Девушке нравился этот мальчишка, у него не было общих черт с ее учениками, молодыми философами, отдаленными мыслителями. Приземленный в соломенной кепке, он толстыми, розовыми губами говорил коротко, понятно, за спиной носил сумку из верблюжей кожи. Она считала его предвестием удачи, потому дойдя до их места встречи, она замедлила шаги у подножья к их территориии. Вглядевшись в пустые окна, она прикусила губы, хотела спросить у кого-то, но не нашла никого, кроме безоблачного неба. Какой день она пыталась поднять на него взгляд, признаться, что влюблена, влюблена в Сына Создателя. Что мешало ей? Трусость и стыд ни за что, но она стыдилась этого и краснела, оборачивалась, била себя по щекам, но так и не смотрела открыто в глаза Всевышнего. Задумчивость ее прервал тот самый мальчишка, выросший с другой, неожиданной стороны:
- Как будет печально из уст моих поймать известье, и завтра не поможете организовать приезд и тестя. От горя, прошу, вы не уйдите, не утопитесь в море. Я для приличья наловил Вам рыбы, хотя сначала я ее ловил, чтобы увидать улыбку, и на столе из листьев стопку. Но позже омрачил все настроенье человек, он вышедший из ротонды, сказал: « Иду я в новую страну, за мною не следи». Не понял сразу, я рыбу вынудил, сложил примерно в таз, а он и глядь, тот человек совсем исчез. Я позже спохватился, что передо мной так близко оказался ваш приятель, он был настолько статен, что опуститься захотел я на колени. Но он меня опомнил, как голос восходил с небес: « Ее предупреди, ей ты скажи, я больше не приду, не потревожу грез». Я испугался, что меня постигло?
Он говорил, вспоминал случившееся, разводил руками, и долго-долго он шмыгал ногой. Она не то чтобы менялась, не думала о том, где ей придется искать его, ведь знала Госпожа куда направился сын Творца. Речь мальчика тянулась, он еще приплел и то, как маленькие сомы, в черную крупинки кусали его за волосы, а когда раздался голос, они, как по приказу, отплыли от него. Думать, правда, Владелица сроками жизни, не упавшая духом в один миг, звонко спросила, подойдя к нему, она взглянула сверху в низ:
- Ух значит так угодно Богу… А только мне скажи в какой же устремился точно угол, какие обошёл столбы, и услыхал в свой адрес льстивой он хвальбы? Не думай, что за ним я брошу бег, мне так для успокоения души, пожалуйста…
Черная Подруга играла натурально, впервые она употребила термин добра, и отца Судьбы. Она въедалась в доверия мальчика, как симпатичная, переживающая девушка, а она ей, заметим и была. Тронутый Астмус, не смотря в ее грустные глаза, произнес:
- В страну отправился песков, его видет отца, сказал он, зов.
Открыл мальчик ее предположения, и он быстро перестал ей казаться интересным. Образ Правия затмил ее разум, его смех, его суровость, растущая к тем, кто рушит давно устоявшиеся правила, вносит смуту и убирает ежедневные участи. А разрушит их Брат Судьбы, смелый, и посланный Творцом, он разрушит и былые смысли и построит новые… Она обошла Астмуса, дорога, которую она только что преодолела, повела ее назад, не помня, как бросила собеседника ее платье развивалось на поднявшемся ветру. А ведь она не успела погладить его по голове, как обычно, доброжелательно не спросила у его матери мягкого хлеба, горбушки. Ее любила та окунать в топленое молоко, и легкий ужин строился среди хороших разговоров.
Запад, восток, прорезанные горами протыкали перистые облака, вечно охранявшие дом небесных существ. Облака никогда не расступались над вершинами, служили в роли барьера, сквозь который видеть мог только он, Посланник Творца. Любые же, кто преодолевали горы, или жили в них ежедневно, спускались к ручьям в заповедные места, уже выучили одно, тревожить горы нельзя. Их следует любить, не гневить. Не все их места пригодны для жизни, Аврофорское ущелье, к примеру, образованное от затихшего, некогда существовавшего вулкана, сочетало в себе мирное местечко, подле которого росли сухие кусты красной ягоды. С каждым столетием дыра уменьшалась, еще тысяча лет она сровняется с землёй, исчезнет какое-либо напоминание о том, что по склону в древнем центре текла ядовитая лава. Она обжигала никак любящее солнце, она поедала эти ягоды, выкрашивая их желтые головки. Наверно, сославшись на это нельзя предсказать, когда вулкан откроется снова, и настигнет путника, будь он солдат или царь. Вулкан обещал вернуться, но пустырь, на котором он располагался часто заливали дожди, не слезы, а дожди, посланные аномалией собравшейся здесь. И видели их не все, старики рассказывали о них Емейцам, называли они так прохожих этой длинной диагонали, заметим путникам без сопровождения. Путником в том дне был наш знакомый герой, вы всегда обращаетесь к нему, только даете ему каждый по своему имени. Черная Подруга же так и не выспросила у него самого главного, чтобы кричать сквозь расстоянье, чтобы двигать горы. Она в себе меняла настроенье, она плелась по высохшей земле, где-то оставались следы от деревянные колес провалившейся повозки. Вот бы в одной из них найти его, ее любовь! Любовь! Любовь!
Не у что так не так зовется чувство, когда не мило море над высотой, застывшее море, напоминающее мятный кисель? Когда кончается счастье, когда нету ничего, кроме деталей, кроме мыслей о дорогом душе. И вроде бы уже устал держать в себе предписанный образ, но он идет за тобой. Как она оборачивалась каждые мгновенья, поднимаясь в гору, натершая ступни, Госпожа, не моргая насчитывала третий ярус подъема. Дыхание учащалось, деревья кончались, с подножья ссыпался песок, он валился на сети, которыми люди обмотали каменные, сгорбленные домики. Было видно, их кто-то покинул, сбежал с высоты, и бросился в воду! Черная Подруга мечтала коснуться воды, уже перестала бояться всего, и разочарования и того, что не достигнет его вершинах. На минуту остановившись, эта девушка, Властительница жизней показывала себя слабой, с опущенной головой, и обгорелой переносицей, ресницы ее держались, будто приклеенные. От жары ее вело то в стороны, а желание, оно было сильнее! Смириться! Смириться Госпоже. О, нет! Она добьется своего, она дойдет, пусть упадет, пусть выдаст в себя. И позор окутает ее, если слуги найдут влюблённой не просто в человека, а в свою противоположность. Ну да, перестанут ее возвышать, стопчут с Землей, бросят, как изгнанницу, а может и не посмеют осудить. За любовь не судят! А кто судит, тот глуп, ибо его когда-то уже нечестно посудили. Она же была самой себе и наставницей и поддержкой, и плакала она, упираясь подбородком в шею. Ее лицо скривилось и тогда, она сомкнула веки, задний план расплылся, и сжалось ее сердце, разбились все принципы, сдержанность упала со скалы.
- Ну как же мне взмолиться перед небом, когда не суждено мне от рожденья, показывать любого рвенья? Люблю я Сына мира, и сдергиваю маску с лица, я сжила в себе и ту, которой выходила на крыльцо, с отсутствием, без веры. Пролейте на меня, прошу, я дождь, коли вы мне самый главный вождь! Я знаю, мать моя вся тьма, но надоели мне ее законы, и устарели все каноны. Если слышите, пролейте вы осадки, но только мне не так легко и сдаться!
Чего только не скажешь, желая избежать расставанья. Когда она говорила это чуть слышно, убранным голосом, ее связки дрожали. Тело отказывалось понимать ее, и она сама плохо отдавала себе отчет во всем сказанном. Одно твердо лежало на поверхности, эта была ее первая молитва, обращение к тому, кто ничуть не выше ее, но главнее ее. Она обращалась к нему, как к Отцу, которого никогда не видела, и ей вдруг стало так приятно, что жара отступила, над головой сосредоточились тучи. Они противились ей? О да, они не могли признать, к кому за помощью только в сий миг обратилась их Госпожа? Крупные капли посыпались на нее, будто манную крупу просеивали через сито, ее пушистые волосы превратились в гладкие, сальные о пыли они намокли. Не поворачиваясь, она придвинулась к обрыву, подумав, вот бы сорваться, как птица, как ястреб, потерявший самое главное: свои крылья, свою жизнь. И этот ястреб он с крыльями, но те не в силах поднять его, и он стоит на том месте, на которое взобрался и решает отважно, как ему принять смерть упасть, как подобает герою или остаться умирать от желаний, от потребностей к полету. Ястреб не может не летать, в детстве, когда он был еще птенцом, махал очаровательницы, тонкими крыльями, он видел мать, и ничего ему не казалось нужным. Но однажды он обнаружил, что может летать, однажды Черная Подруга нашла любовь, с тех пор и ястреб и Госпожа неразлучны с тем, с чем столкнулись.
Нечестным являлось то, что могла бы Госпожа упасть, и дождь бы оплакал ее мертвое тело. Но вмиг оно бы приподнялось, ресницы ожили, щеки порозовели. Смерть не могла умереть! Очень важно это запомнить. Владелица сроками жизни вяло отошла от пропасти, но перед этим, она взглянула на нижний пройденный ярус и, и увидела путника, мнимо ее оставило зрение. Все перекосилось, жара забилась в сердце, бешенный ритм, тот самый ритм надежды обошел ее кругом. Дождь не прекращался, капли стекали ей в приоткрытый рот, глаза светились, и никакая тьма не могла закрыть их, не могла увести их от самого прекрасного чувства на свете. Она боролось с дождем, но не ярко, не убегала от него, она глядела на путника в льняной тунике, и все горе смыло ее неверные мысли. Человек шел, он упрямо взбирался в гору, на левом плече его весела сумка из двух сшитых кусков ткани. Больше он, отчужденный не имел при себе, сандали его давно протерлись, но он взбирался на новый круг, на котором его ждала она.
Черная Подруга обернулась, она побежала навстречу своему миражу. Мираж? Не исключено, но даже если всего лишь иллюзия, то самая прекрасная иллюзия со светлыми волосами на ветру. Она металась, по длинной дороге, и безумие давно завладело ей, сейчас оно распространялось, не получалось скрыть ее счастья, и того, как это счастье борется с ее угрюмой стороной. Чтобы человек увидел ее ему оставался поворот, а ей целая секунда. И в не она закрыла глаза, боялась, а если приводилось, а если не Он…Он! Он! Столкнулась погода, молния ударила в потухший вулкан, но она не вздрогнула, а протянула руку вперед в теплую сторону, освещённую солнцем. Мгновенно рука ее намокла, струи воды обрушались на ее замерший силуэт. Брат Судьбы не спешил, он видел ее и не спешил, видел дрожащую подругу, и, показавшись перед ней в одном шаге, он не протянул ей руки. А она же перебила его шёпотом:
- Спаси от дождя, и станешь ты мира спасителем, моим земным просветителем! Спаси, при этом не ставь на весы. Я знаю, что разные мы, но пригодны нашим ушам одни и те же шумы. Спаси…
Сначала он хотел спросить у нее, что-то спросить, но увидев ее, вблизи понял, что чтобы он не сказал в дальнейших действиях она не отступиться. Дождь усиливался с потоком ветра, на голову девушки стали падать ледяные кусочки льда, они били ей по лбу, но она не убирала затекшей, протянутой руки. А ведь вода уничтожит ее, заберет свою отказавшуюся от клятвы Госпожу, и не станет прежней Черной Подруги. Появится предательница черных сил, искусительница…Она смотрела в его голубые глаза своим молящим взглядом, больше, конечно, в нем горела любовь. Неприкосновенная, испуганная при знакомстве, не доверяющая никому, она без особых секретов сейчас отдавала все зло светлому добру, все природные явления, а не далеко было и до снега. В конце концов, когда ее синие пальчики переждали дрожать, она готовая отпустить руку, ощутила его поддержку. Сын Творца потянул ее на себя, вызволив из холодного уголка, и стоило им соприкоснуться, все капли полетели наверх, призванные торнадо, они по зову шторма возвращались домой. Руки Госпожи высохли, согрелись еще больше, когда, не ожидая ничего подобного, Брат Судьбы прислонил ее к своим золотым, волнистым волосам.
Тьма и свет, совершенно разные, они сказали миру, что влюблены друг в друга. Она не отпускала его, и может уже тогда она потеряла часть своей власти, счастливая и непринужденная она бросала все, слышала, что по другую сторону от гор начался камнепад. Это падал ее авторитет, ее все, и черты характера. Расставание предотвратилось ей самой, вцепившейся в него, и проговорившей:
- Я не желаю ничего, молюсь я следовать за светом, и стану проклята при этом! Мне все равно, и пусть мне, что иное суждено, я выбираю вас любить, самой себе, противоречиям дерзить.
- Зачем проводить нам параллели, когда еще все дни назад мы за один с тобою стол так сели? Мы на Земле, мы в этом доме и не беремся мы за ломы. Покуда не завянет верба, дойдем до деревушки Серба… - он ответил ей спокойней, чем она ожидала. Брат Судьбы не видел ничего страшного в том, кому он только что помог, кого спас от дождя.
Жара не уходила, тек день. Но Госпоже казалось, что эти часы вечны и пусть они стукнут полдень, когда белые домики Ировании выровняются на горизонте. Но прежде, Сын Творца взял ее в сопроводители, пока не встретится ни одна душа и птица не крикнет, они будут идти. Это история любви? Это ее жизнь, забытая жизнь женщины с красной помадой на губах…Ее дочь заходила к ней в настоящий день, видела переменчивое настроение матери, она же летала в тех веках, о которых хочется писать и больше знать о той, которую так грубо называем.
« Избежать расставания, когда камни уже сдвинулись с привычного места, и их не держит сухая трава, возможно не в одиночку. Когда один, то один, и видна сразу вся беззащитность, колкость в сердце и мысли, тянущие упасть, разбиться вместе с камнями. А слиться с камнепадом значит - слиться с расставанием, отдаться ему в грозный взгляд. Однако не забудем, что по другую сторону от горы есть другая, прячущая того самого, с кем расставаться не желаем. И если сдвинется та гора, если выйдет на встречу светящийся шарик, то исчезнут неотесанные глыбы, пару коротких словечек разорвут их в воздухе. Сильнее расставания то, что вкладывало в него любовь. Любовь же способна спасти, не заметить различий в том случае, когда не только верят в нее один, когда верят двое. Две руки, двое глаз, двое характеров и два крика – и она не пройдет мимо Вас, она поможет!»
***
15 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». Утро. « Чувству всегда интересен тот, про кого ходят слухи в обществе почетных и давно изгнанных. Если появляется тот, чья персона вспыхивает немыслимыми обсуждениями, потоком речей, тогда приходят послушать и те, кто миновали век и ушли с прежними в лихие страны. Но уйти- не оставит навсегда, и древние, те чувства, которые являлись предшественниками настоящих они входят в зал души на хлипких, костлявых ногах и снова в платьях, потому что дамы и снова в костюмах, ведь так являются кавалеры. Предшественники чувств они мудры, знающие множество законов, соблюдающие приличия, они крайне расторопны, не звонки и никогда не постучат по спине, и они будут ждать восхищенных взглядов, вежливых обращений. Чувства – они же, как люди! И кто не видит этого, прошу, не читайте нашу книгу. А мы вернемся, вот они вошли в этот зал, скрипит паркетный пол, вдохновение витает вокруг каждого, кто узнал в гостях своих родственников, бабушек и дедушек. Но почему они пришли? Кто посмеет спросить, тот проявит неуважение к гостям, к не поцелует рук, то закрыт обществу своим невежеством. Представьте, как соединяются чувства, и еще сосем дети, созданные в виде метаморфоз со смешенными характерами, и главные чувства, подчиненные Судьбы все они начинают обходительно расспрашивать очаровательницах бабушек в белых кепчиках и дедушек, опирающихся на трости. Их усадят, их будут лелеять. А на что, на что они отвлекаться станут их разговорами, когда будут в толпе этих дивных дам искать одну, к которой пришла одна из аристократок. В глазах появится и радость, и какая-то озадаченность, что не покажется вокруг одной пришедшей ее внучка, будь она хоть кто угодно, а такое бывает, ее немедленно надо будет отыскать. Потому что, когда Старейшины нашего сознания горят желанием посетить свой старый дом, пойти одни они не могут, идут все, чтобы на людях не кто не понял, кто пришел и к кому, а главное зачем? Ну, согласитесь, кусая пальцы, и сладкий мизинец, что вам любопытно до бешенства понять, кто и кому пришел? Если дедушки утопали в ухаживаниях милых дам, то одна пухленькая дама, старая, ну пухленькая, погадите-ка она не со всем стара, она мечется в коридорах, а лицо ее розовеет, корсет платья ослабевает. Эта выдаст ту, которая пришла с целью. Ее сердце не пронзила скука, она не плачет с горе, она должна найти ее свою внучку, чтобы рассказать решение главного вопроса, чтобы услышала совет молодая, неопытная девушка, пускай она будет слепа или вовсе останется недовольна сказанным. А разговор их он будет касаться того, о ком шепчутся в обществе все, без разбора тыкают нравственными учениями, и убегают со страха. А вот и она, та, про героя которой говорит остальные. Вырос, правда, курьез, ведь внучкой той знатной бабушки оказалось не чувство того героя, а чувство любимой души того героя. И как с этим справиться, и как получить совет, можно будет, лишь узнав героя поближе… А то есть непозволение, запрет представляться и приходить к определенными лицам, да забудьте вы, нет такого правила в действиях. А чувством без сомненья движет действие!»- а вы думаю, догадались, кто была этим подобным чувством из известных нам? Неужели Влюбленность, так и не осмелившаяся выйти из дома, может Привязанность, любимая подруга Аринки, ее же враг, или наконец она с розовыми волосами, по имени Жалость. Истинная художница, жутко обидевшаяся тем, какой ее сделал разум черноволосой девушки, беспокойно спала, не выходила из комнат, она не писала картин в эту ночь. А картины она писала всегда, каждые три часы огромный зал становился заваленным в деревянных мольбертах, и толстых полотнах. Каждая ее работа, отражающая настоящее звенела дуновением, как колоколом предупреждающем или показывающем уже произошедшее. Жалость талант, как и тот, кто ею обладает, кто собой ее выражает, не подразумевая об этом. О ней, возможно, не знать, или претворяться, но врать самому себе, что есть отвратительней и бестактней, а впрочем, есть. Да, пожалуй, ее и тревожил тот, кто не знал о ней, не видел ее, но она отчетливо рвалась к нему в мечтах, потому что догадывалась, что тот все равно ее не увидит. Этот тяжелый занавес немыслимого она желала сорвать его с петель, не успеть опомнится и убежать сквозь освобожденное пространство, сквозь сцену, но свет, как и во сне Аринки шел ее препятствием всегда. Темное чувство? Неужели в этом была ее причина поражений и причинными уйти, оставить сны и реальность…
Суббота выдалась морозной, в раннем часу, когда у гостиницы «Лучи Евпатории» солнце еще не оправилось после тьмы, стало ясно, как оно закрутило роман с ночью, и отказывалась возвращаться к тем, кому оно было и не нужно. Аринка без этих ранних, зимних лучей спала, как спит само очарование, как средневековая девочка, ни в коем случае не из богатых, у богатых не было столько выражений на лицах. Она спала вдоволь, а внутри нее летали бумаги, исписанные тетради, подчерки, ухмылки учителей и Привязанность, как мило она гладила ее за волосы в эти часы лености. Время натикало около восьми, Привязанность в белой рубашке, соскочившая с кровати во дворце, не прижимая под себя коленей, сидела расплавленно возле спавшей Аринки, она укрывала ее щеки одеялом. И ничто не беспокоило ее, и не сбивало сон ее героини. Аринка, словно не слышала ничего, а он и старался быть тихим. Привязанность почему-то перестала смотреть на него столь так, как смотрела до этого, она понимала, что влюблена именно в его девушку, это создание, рвения в котором не меньше, чем у Тишины. И она даже не удивилась тому, куда собрался Лешка с лохматой головой, одевшийся в потемках, он стоял в синей куртке на распашку у зеркала, застегивая последние две пуговицы белой рубашки. Мельком взглянув на свое отражение, он словно спешил, пока не проснется солнце, пока не проснется она и не спросит так, будто они прощаются перед долгим расставаньем. Он внутри просил пасмурность на улице не отклеиваться с декабрьского неба, а ветер умолкнуть, проведать соблазнительницу ночь. Созерцательница двух чувств в последние моменты, пока он стоял в ванной, все-таки проснулась, она аккуратно слезла с кровати, поцеловала девушку в теплую щеку и тихо поплелась к ванной комнате. Почему тихо? Это было не ясно никому, ведь он продолжал не слышать ее, не видеть, воображать, думаю он мог воображать. А вот Привязанность растратила это чувство и без стеснений заглянула в ванную комнату, она спрятала левую руку за дверь, и сквозь белый свет от лампочки взглянула на его профиль. Что-то бесподобно родное сочеталось в нем в те мгновенье. Она прошлась по его силуэту глазами, наткнулась на не приглаженный, к скорее оттопыренный карман серых брюк и тут же потускнела, как свеча, которой оставалось догореть секунды три. Она теперь стояла мрачная, вдруг приблизилась к нему, застыла в дверном проеме, а она еще раз поправив воротнику, направился к выходу. Она расцепилась по стенки, протянула левую руку, и, шутя, коснулась кончиков его пальцев на правой руке. На этом она услышала негромкое хлопанье дверью, и вернулась в комнату, только уже не как тогда, уже не резвая и не летающая, она обременено присела на край спавшей девушки, ее голова как раз в это миг перевернулась на другой бок, обратилась к сидевшей Созерцательнице двух чувств. Позабыв об Алексее, она вникшая в утреннюю его прогулку, в ее суть вернулась к любимому занятию любого чувства…
Прошло столько дней с тех пор, как они приехали сюда. А Алексей так и не осмотрелся вокруге, в морозном воздухе не кружились крупинки снега, он заметил это, сходя с каменной лестнице. Пластмассовая дверь с некрепкой ручкой, не прикрытая полностью ходила ходуном, он резко потянул ее, и без усилий оказался на тихой площадке. Здесь рядами были уложены уже не гниющие, а окаменелые ветви березы, эти ряды стелились не далеко. Его фигура не спеша проходила мимо них, а когда он кончились, то перед бодрым, никогда не спавшем морем, открылся лед. Залитый вероятно по ровной траектории, он был чистым, как отшлифованная головка аметиста, по обыкновению бывающая всегда белой. А нет, он ошибся! Вступив на лед мыском ботинка, он увидел под ним заточенные осенние листья, неразорванные, оранжевые клиновые листья. Они были, словно в плену, служили декором, по всюду вперемешку с ними во льду лежали и другие, желтые мелкие листья размером с половину его ладони. Настоящий каток, он оживал по вечерам, и русоволосый юноша тот час вспомнил, как лежа в бреду, он слышал эти звонкие голоса людей, счастливые голоса, переклички, отклики и беседы. Вечером зажигали фонарные столбы, которые шли по два с каждой стороны, на один из них, что стоял подле него он облокотился рукой и припомнил, как голос какой-то девочки резал его окна. Видимо она остановилась в этой гостинице с сердитой матерью, которая ненавидела заплетать ей косы из рыжих волос. Он представлял ее волосы именно рыжими, а улыбку такую маленькую. Сейчас этот ребенок спал, Лешка один глядел на ровный, манящий лед и думал о том, что никогда не катался зимой на коньках с его подругой, с Аринкой. Он и представить себе не мог, как это скользить по льду, держа теплую ручку с красной варежке, как ездить елочкой и назад. Он видел это мысленно, и был голов уже сегодня вечером выйти сюда вместе с ней, ну или с той, которая предпочитает бродить по крышам. А ничему этому не бывать, эту радость он в лишний час променяет на плохое настроение, на нелепые фразы и на новую ссору с той, которая так любит его. И виной всему не Аринкина приятельница-враг, а он самой, переставший, куда любо выходить без стеклянной вещицы в кармане. И тогда, и в его мечтах она всегда была с ним, как неотъемлемая часть, как то, без чего нельзя, но можно, можно. Только доказать себе это приходится с трудом. Он считал глазами листья и сбивался на пятьдесят седьмом, прятал холодные руки в карманы куртки и тот час начинал с начала, и так долго - долго. Периодически он сбивался нарочно, видно было, что ему хотелось поразмышлять, подумать, не исключено, что и поговорить. А не с кем! Ни один кленовый лист не заменит человека или любого существа, похожего, на него.
Не заметно для себя он дошел счетом до другой стороны катка, которая оборвалась недлинной скамейкой без спинки. А на ней, на чудо сидела девушка в зеленом, шерстяном пальто, ее горло, окутанное вязанным белым шарфом, находилось в тепле, неестественного цвета розовые пряди волос спрятались под шапкой с розоватым помпоном. Она так же, как и Лешка смотрела на листья, но при этом раскрашивала их в свои забавные цвета. Истинная художница, как говорилось раннее, не двигалась с места, пока не увидела стоявшего героя на противоположной от него стороне. Она смеясь, приподняла левую руку, и пошевелила кончиками пальцев, будто помахала ими. Он смотрел сквозь нее, на море. А ей чудилось, что на нее! И вот сейчас, мы скажем, что ей не чудилось! Ложь, вранье! Вы можете убеждать себя сколько угодно, но он отцепился от черного фанерного столба, и принялся обходить лед по деревянной дорожке, выстеленной по бокам от катка. И шаги его спешили, Жалость менялась, она приподнялась, отныне лед не привлекал ее! Испуганная тем, что натворила, обратила на себя внимание, она приоткрыла рот. А он уже стоял подле нее, видел в ней обыкновенную ученицу практически одного с ним возраста. Она выпустила из губ струи холодного воздуха, которые бросились на Лешкины румяные щеки. Русоволосый юноша мгновенно протер болезненные глаза левой ладонью, и заслонил кулаком треснутые губы.
- Вы видите меня? А во вселенной начался скандал, и до меня дойдут остатки от горы обвала. Признайтесь, не скрываясь, оберните взгляды в шутку, оденьте потеплее шубку. Вы человек, вам суждено замерзнуть, и повенчаться со улыбкой, только не показывайте вы ее деревьям, они услышат, прокопаются к изъянам. Вы видите меня? – она вновь повторила свой вопрос, и не дождавшись ответа, присела на лавку, уставилась на лед.
- Ну как мне не видеть незнакомку, как к чаю мне не взять соломку? Уж если вы на холоде прильнули к грусти, то я остановлюсь, сойдусь и на пути. Мне хочется, что предо мною выросло веселье, и чтобы дети делали снежки, а я читал любимой глупые стишки. Но нет любимой, от стихов одно названье, они похоже на в словах бездумно кувырканье. А честно, я ведь не писал, не пел, я только чрезмерно много лгал, я всех с напутствия сбивал. Фантастика, сейчас, меня увидев, вы не убежали, не скрылись на горячих островах, на них не слышится и чей-то крах…- Лешка смотрел на нее философскими глазами, теми, которые рассуждали самую правду, и не отказывались от нее, и не принимали ее. В правде он употреблял себя, но не причислял, словно глядел со стороны и на себя и на девушку в теплой шапке.
Она скрестила руки замочком у низа живота, заговорила:
- Мне ближе и несчастья ваши, они одно другого краше. Но я пришла по всем советам мира, сбежала с одного великого я пира. Представьте вы, что празднуют они одно свое бездействие, и не способность защищать, они сидят и сложены мечи, а замен на них красивые обличья, и расчлененья дичи. У них индейка это ведь не птица, ее то кровью замарают лица. А я все думала об этом, наткнулась я, что не хочу пренебрегать я светом. Представлюсь вам – Неоднозначность! Но примите, мое другое имя…Его я не скажу.
- Ах, если не хотите…- пожал плечами Алексей, потупив глазами в белый снег, бросил взгляд и на ее сапожки итальянской модели, с рюшечками у подошвы они завернулись в нетающий снег.
- И не хочу! – Жалость подтвердила коротко, не ожидала, что он буквально примет ее фразу, и сделает ее общим ответом на всю встречу. Она, не задумываясь, потянула его за правую руку, предстала впереди, перед замершим лицом, - Не будет ли вся встреча так коротка, как купюра пожелтевшей сотки? Не обижайте, как обидела Арина, хотя и не царит во сне ее вина, но право, было мне обидно, что мысли обо мне ее такие, глухие, глухие. – последнее она прошептала шёпотом, который возносил к небу, окутывая его ледяным паром.
Не смотря на это, или сославшись на быстро состроившиеся мнение о человеке, Жалость вновь решила, что отойдя так резко от нее, приметим, отойдя молча, он не состроит ей компанию в это утро. И она поспешила, как всегда, как в работе над картиной, когда кончается краска, она бежала за новой, спотыкалась об полотна глазами, она дивилась своему таланту, и переворачивая зал с ног до головы, она кружилась у колонн, называя их своими подругами, но только про коробку с красками она забывала. А писать, писать после таких танцев ей совсем не хотелось, все куда-то улетало, и одинокая, а она брала в руки кисть и раскрашивала колонны с низу вверх одной оставшейся краской, а оставалась всегда разная. Ни к чему хорошему это не приводило, Госпожа распахивала двери, и ее бетонный взгляд разрушал всю лирическую обстановку, перемазанное лицо жалости и всегда одно только из ее уст: « У отдыха я наблюдаю и часы, и все другое, что на свете сочтено, как ужин и приготовленное полотно». А впрочем мы отвлеклись, Алексей тогда не ушел, и не пропал, как она подумала о нем в разгар беседы. Он, взяв откуда-то лопату с деревянной ручкой, расчистил маленький отрезок дороги к деревянному домику с плоской крышей, в нем, как стало понятно, хранились коньки, которые предпочитали брать напрокат и на печаль возвращать. Он сгребал снег белыми руками без перчаток, щеки его становились красными, как сорванные яблоки из райского сада. Жалость, не приглашённая, продолжала быть в стороне, видимо ждала, когда ее позовут. Но тут ей надоело, как и другому любому человеку, она приблизилась к пластмассовой двери, взглянула сквозь запотевшее стекло. Позади нее летал снег в общую кучу, Лешка, закончив, увидел на своих брюках крупинки снега и потер лоб левой рукой.
- Странные вы, чувства! – промолвил он, лопату прислонил к холодной стене, и дернул не запертую дверь.
Истинная художница не ответила ему, немного помешкав, она вошла внутрь в теплую, как не странно комнату. Тут же увидела деревянные полки, на каждой лежали и черные и белые и синие конечки с отточенными лезвиями, еще плохо ободравшими лед. Их шнурки болтались, как сосульки, с одного яруса доставали до другого. Уложенные в спешке они были быстро оставлены хозяином на короткую ночь, для кого-то длинную. Алексей осмотрелся, расстегнув куртку, он осмотрелся в поисках выключателя.
- Не стоит жить и свету, когда зимой не суждено бояться будто лета! - обеспокоенно произнесла она, и наткнувшись на обыкновенный стул, стоявший в шаге от нее, она села на его, облокотившись на некрепкую спинку. Сняв шапку, она помотала розовыми, атласными волосами, - Вы без смущенья?
- На что его мне одевать, когда мне любопытно стало, о снах моей подруги, когда она не встала. – он напомнил ей об начатой теме, не присаживаясь напротив, он облокотился спиной к стойке, и начал слушать ее.
- Как не люблю чужие сны, мне ведомо, что в них творится, не знала в этот раз я, что свершится. Как много сплетено событий, и толпы из людей, и все они друг другу шепчут: «Ты быстрей, быстрее.» Среди такой вот суеты и оказалась вдруг она, на свет с испугом босиком вступила бледная луна. Она уж и не боится быть под светом, а мне бы скрыться да в одной карете. Она перед словами королева, и прислоним мы головы пред человеком, который не теряет разум при всем этом. Как жаль одно, как жаль, что ты мечтаешь о другой, на счастье не уходишь в мыслей глупых ты запой. Внутри тебя живет душа иных не утонувших кораблей, в нее и каждый прибавляет волны, чтоб перевес случился, наконец они кричат: «Лей, лей». Тебе я дам один совет, убери же из глаз искусственный вельвет…- Жалость последнее проговорила не смело, но подняла свои белые ресницы, не хлопая ими, она продолжала сидеть, оперившись локтями о свои колени.
- Мне не представится слушать вас в дальнейшем, надеюсь, это будет в очень времени скорейшем.- Лешка обронил это, отстранившись от стойки и направился даже не глядя на нее. Нет, он хотел говорить с ней, но только не о том, что снилось Аринки, что чудилось тебе, а о том, о чем смеются дети, надевая коньки в этой комнате.
Он вышел не быстро, он любил, когда его останавливали, когда целовали в розоватые губы. Но с Жалостью, ее фигурой он столкнулся впервые, и эта встреча не удивила его, а оставила равнодушным ко всему. А лишний раз, напомнив о холоде, он еще больше захотел убежать от нее, от самого себя. Прошло секунд пять, Жалость повисла на двери, выглядывая из нее, она неоднозначно выкрикнула в след уходящему:
- Какой же год живете под навесом, и прячетесь вы в чащах мраморного леса? Я тоже так живу, я тоже знаю, как скрываться ото дней, которые твердят, ты дай им то, о чем мечтают, а то же без него они хворают. Поверь, я знаю тоже, что нам обеим так не гоже. Я в свет, в него я никогда, а то все говорят, она пришла, а с ней в дверь вошла беда. Меня призрели в свете, и потому на тех я сторонах, в которых на раздумья ночи, и в них кричат, что есть осипшей мочи!
Она не выдержала, поняла, что ее слова задержали его. Но он не обернулся, а просто стоял, топтал ногами талый снег. Она сошла с порога, как сходят с него те, кто еще войдут и не раз. На плечах у нее уже не было ничего кроме кожаной майки коричневого, грязного цвета. Она слышала хруст под своей походкой, так трескалась корочка льда, о которую она спотыкалась, спотыкалась и в конце концов, оставалось так немного до него, но она оказалась с неловкостью, сидящей на льду в капроновых колготах… Алексей резво поднял ее, взял ее за плечи, и взглянув в глаза того, чего испытывают к нему каждый из нас. Это ведь бы она! Жалость в бесподобном обличье. Ее розовые волосы, усыпанные снегом, открытая шея и посиневшие губы пытались что-то выговорить, но вместо этого, Алексей, сняв с себя куртку, оставшись в одной белой, помятой рубашки, накинул ее на плечи Жалости. Он, не произнося ничего, кивнул ей на теплый домик, на распахнутую дверь.
Они оказались в прежней комнатке быстро, Жалость не принималась одеваться, не грела чай, а прислонив кончики пальцев к губам, она тревожно, молилась о скором их оттаянье. Абсолютно каменные, словно позаимствованные у скульптуры, они не гнулись, и жутко болела в них не бурлящая, плохо проходившая кровь. Лешка уставился на нее, но она перебила его:
- Во мне проснулся мой талант, и с неба улыбнулся мне атлант, позвольте только ваше разрешенье…И вот оттают мои руки, и дайте мне пожалуй кисти, а ими станут снег мести. А дальше, позволь тебя мне написать, и не себе, ни Госпоже солгать. Я знаю, я как все другие, прихожу в очарованье, когда находит на меня мое Божье дарованье.
Он был готов возразить ей, но это лицо, у него оно было такое же в минуты соблазна и борьбы с самим собой. Внутри нее перевернулось все, пальчики потеплели, оставался только высокий мольберт и палитра, кисти она носила с собой. Приподняв руки, она глазами указала ему на оттопыренные карманы майки, которые до этого он заметил. Из них он, усмехнувшись, достал одну короткую со светлым наконечником кисть, и две длинные, которые как не странно не торчали из карманов, будто их положили только что.
- Не буду против я, и представлю я тебя себя. – не успел он произнести это, как обрадовавшаяся, обезумившая в те же секунды Жалость, встав на мыски, поцеловала его в правую щеку, и прониклась в левый угол комнаты.
Лешка потер свою щеку, поняв, что должен запомнить день, в который его по-дружески поцеловала сама Жалость. Он перевел на нее взгляд, увидев, как за ней уже стоял деревянный мольберт, поставленный невидимыми силами, на нем закреплен был альбомный лист, расплавившийся от теплого воздуха. Она поклонилась ему, как делала всегда, рисуя с натурщиков, и тот час вошла за мольберт, в левую руку вложила палитру, пока приступила к работе к карандашом. Лешка не мешал ей своими хождениями по комнате, что-то говорил, словно болтая с ней, видел ее отвлеченные глаза, боявшиеся потерять натурщика. Потом он присел, но не сводил с нее лица, через секунды вглядевшись в замороженное окно, снова заговорил, чему-то смеялся, в итоге, прижавшись к стойке, не облокачиваясь на нее руками, он уже измученно поглядывал на Истинную Художницу. А она и не думала кончать, быстро карябал карандаш по бумаге, не ступливался, казался нескончаемым серый грифель. Лешка уже не наблюдал секунд, он уныло опустил голову, поняв, что Жалость перешла к деталям одежды, а она делала уже последние штрихи. Прикусила указательный палец руки, и счастливая заулыбалась нарисованному с точностью портрету, который передумала делать цветным. То ли влюбленная, то ли довольная своей работой она смотрела на глаза на портрете, и что-то дернуло ее обратится к натурщику. Она оставила рисунок, нашла героя потускневшим, с ледяными мыслями, одна из его рук застыла в кармане серых брюк, другой он касался носа.
- Я закончила…- уже не весело произнесла Жалость, приблизившись к нему, она невольно коснулась его плеча, тихо прошептала, - Эй.
- Надеюсь, останется довольной Госпожа, покажет всем без устали пажам! – проговорил он себе под нос.
- Я писала для себя. – скромно проговорила Жалость, Алексей подняв на нее взгляд, увидел задумавшиеся ее измазанные грифелем черты. Она будто под его наставлением размазала их еще больше, и от того казалась смешной, но испуганной, не предполагающей, как быть дальше.
Он хотел отстраниться от него, но вместо всего, она не хотела его отпускать и продолжала смотреть этими глазами, коснулась его правой руки. Горячие пальцы столкнулись с холодными, изрезанными синими венами запястьями. Она с его позволения, проникла в его карман, нащупав самую страшную вещь всех времен. Вопросительно взглянув на него, она не одобрительно задавала ему тот самый вопрос. Напоминающий: « Ты уверен? А может не стоит? А давай убежит в наше убежище, соорудим его в короткие мгновенья…» Этих вопросов было бездонное дно, и привыкнувший к ним Алексей, слушал сгущающийся Ветер, проносивший метель, метель в декабре. Она била в хриплые окна, пыталась пробраться, но те не пускали ее, крепко держались, а сами смотрели, смотрели на то, как из кармана Жалость достала стеклянную ампулу, от которой метель еще больше стала залетать через плохо прикрытую дверь. Достав ее, Жалость тот час ткнула ее в грудь своего героя. И он остановил ее, остановил ее! Ничего не последовало дальше, никак слов, она прижалась к его груди, вместе со стеклянной вещицей. И увидела не свое отражение в оконце, увидела, как за ним резвые дети выходили ко льду с напыщенными родителями, увидела двух подростков, девочку в малиновом пальто с одним заплетенным пучком и мальчика, подавшего ей руку. Она печально поедала их глазами, в то время, как Алексей распаковывал пластмассовый шприц, снимая зеленый колпачок, он обнажил блестящую иглу… А Жалость смотрела на этих детей, они уступчиво заходили на лед, сначала девочка Елизавета, ее имя увидела Истинная Художница, затем мальчик придерживал ее, когда его подруга разглядывала осенние листья под ногами. Беспечность говорила в детях, а в Жалости обреченность.
Мы раскроем этот день дальше, но начался он с того, с чего и кончался любой другой. Странно, что Привязанность не постучалась к ним, она видимо все еще берегла западные сны Аринки, не видевшей ничего из того, о чем в ранее утро переговаривались снежные крупинки. А Жалость, Жалость увидела своего героя, себя в его лице и лице друзей. Я помню, мы помним, они еще долго сидели в этой комнатке, в которые не решались войти другие и общались мыслями, ими самыми.
« Зачем чувство направляют к его герою или к друзьям героям? Каждое думает по своему, и видит свою выгоду, знакомится с тем, кого способно полюбить и всегда возвращается в зал души. Всегда бежит к бабушке, которой было послано или к старой тетке, а может и к дедушке, но бежит и находит пустоту. Ответа нет? Да, раскройте глаза, он перед чувством любым, ведь поговорить с героем и значит получить подсказку старого родственника, мудреца, навестившего родных. Когда совет получен не остается ничего, как понять его смысл. И на это уйдут, уйдут дни, года, часы…»