Это суетное величие великих
Загадочный для всех термин «куфельный мужик» запустил в оборот Фёдор Михайлович Достоевский – ярый адепт православия и «большой знаток русского безобразия» . Как и когда это произошло и чем закончилось – об этом рассказал Н.С. Лесков в своей книге «Статьи. Воспоминания», так и не вошедшей в собрание сочинений при жизни писателя, а потому мало известной в России конца XIX века и совсем неизвестной русскому читателю сегодня. А там есть, над чем поразмышлять и есть что сравнить с нынешним состоянием российского общества.
В статье «О куфельном мужике» (1886) Лесков возобновляет разговор с читателем о Толстом и Достоевском как «учителях жизни», начатый ещё в конце 1870-х годов в газетно-журнальной полемике.
Великий Достоевский, представлявший всепобеждающее православие, в дискуссии с женщиной протестантского вероисповедания, потерпел поражение и был вынужден в раздражении запугивать великосветское общество страшным «куфельным мужиком». Дескать, вот придёт «куфельный мужик» – он вас научит жить…
Вниманию читателя предлагается сей исторический эпизод из 1870-х годов, в кратком изложении и с комментариями автора.
После кончины графа Алексея Константиновича Толстого (поэта, автора «Смерти Грозного») в Петербурге проживала зимою его вдова. Дом графини Толстой был одним из приятнейших, открыт для всех писателей и посещался очень интересными людьми. Из литераторов у графини бывали запросто и не запросто виконт Вогюэ, Достоевский, Болеслав Маркевич, Вл. Соловьёв и Н. Лесков. Один раз был здесь проездом Тургенев. Иногда в этом доме читали, но чаще беседовали и порой спорили – интересно и вдохновенно.
Вообще это была очень памятная зима, в которую в петербургском обществе получил особенный интерес и особенное значение «куфельный мужик».
Ф.М. Достоевский тогда был на высоте своих успехов, по мере возрастания которых он становился всё серьёзнее и иногда сидел неприступно и многозначительно молчал, а если открывал рот, то не просто говорил, а «вещал». О нём так выражались, то ли в шутку, то ли всерьёз, будто он не говорит, а «вещает». И он-то в ту зиму тут, в доме графини Толстой, впервые и провещал свету о «куфельном мужике», о котором до той поры в светских салонах не упоминалось.
Потом в так называемом «свете» об этом мужике говорили много, долго, страстно и не переставали поминать его даже до той самой поры, как в печати появился рассказ графа Толстого о смерти Ивана Ильича.
Итак, Достоевский создал образ «куфельного мужика», застращал им свет, а за последствия отвечать отказался. Великие ни за что не отвечают. Так было всегда.
Происшествие развивалось так. Ф.М. Достоевский зашёл раз сумерками к Юлии Денисовне Засецкой, урождённой Давыдовой, дочери известного партизана Дениса Давыдова. Писатель застал хозяйку за выборками каких-то мест из сочинений Джона Буниана и начал дружески её укорять за протестантизм и наставлять в православии.
Юлия Денисовна была заведомая протестантка, и она одна из всех лиц известного великосветского религиозного кружка не скрывала, что она с православием покончила и присоединилась к лютеранству. Такая независимость, тем более исходящая от женщины, русской самобытностью не предусмотрена и составляет наказуемое преступление, а потому признание в дерзком поступке требует определённого мужества.
Достоевский говорил, что он «уважает» в этой даме «её мужество и её искренность», но самый факт уклонения от православия в чужую веру его огорчал. Он говорил то, что говорят и многие другие, то есть что православие есть вера самая истинная и самая лучшая и что, не исповедуя православия, «нельзя быть русским». Говорить-то он говорил, а вот убедительных доказательств в пользу православия привести не смог.
До сих пор в России живуч такой самобытный способ аргументации: логика и здравый смысл не обязательны, главное – заклинания, повторяемые громко, в подходящее эфирное время, и обязательно титулованным сановником, считаются неотразимыми и безошибочными. Как пророчества Достоевского в конце XIX века.
Засецкая, разумеется, придерживалась совсем другого мнения и по характеру своему, поразительно напоминавшему горячий характер отца её, «пылкого Дениса», была как нельзя более русская. В ней были и русские привычки и русский нрав, и притом в ней жило такое живое сострадание к бедствиям чернорабочего народа, что она готова была помочь каждому и много помогала. Она первая, с значительным пожертвованием основала в Петербурге первый удобный ночлежный приют и сама им занималась, перенося бездну неприятностей. Вера без дел мертва – эту заповедь Юлия Засецкая практически воплощала в жизнь.
Вообще она была очень доступна всем добрым чувствам и отзывалась живым содействием на всякое человеческое горе. Притом всё, что она делала для других, – это делалось ею не по-купечески, крикливо и напоказ, а очень деликатно. Словом, она была очень добрая и хорошо воспитанная женщина, и даже набожная христианка, но только не православная.
И переход из православия в протестантизм она сделала, как Достоевский правильно понимал, потому, что «была искренна и не могла сносить в себе никакой фальши». Оттого Достоевскому и было особенно жалко, что такая «горячая душа ушла от своих и пристала к немцам». И он ей пенял и наставлял, но никак не мог возвратить заблудшую в православие.
Споры у них были жаркие и ожесточённые. Достоевский из них ни разу не выходил победителем. В его боевом арсенале немножко недоставало оружия. Засецкая превосходно знала Библию, и ей были знакомы лучшие библейские исследования английских и немецких теологов. Достоевский же знал Священное Писание далеко не в такой степени, а исследованиями его пренебрегал и в религиозных беседах обнаруживал больше страстности, чем знания. Поэтому, будучи умён и оригинален, он старался ставить «загвоздочки», а от уяснений и доказательств он уклонялся: загвоздит загвоздку и умолкнет, а люди потом думают: что сие есть? Порою всё это выходило замысловато и забавно.
Фёдор Михайлович самонадеянно полагался на свой авторитет «нравственного вождя русского народа» (по словам Вл. Соловьёва) и титул духовного учителя, но на сей раз (в споре с Юлией Засецкой) ему противостояла хрупкая женщина, вооружённая несокрушимой библейской истиной. Фактически Достоевский спорил с апостолом Павлом, сказавшем: «Нет ни иудея, ни грека, нет ни раба, ни свободного, нет ни мужского пола, ни женского, так как все вы одна личность в единстве с Христом Иисусом» (Галатам 3:28).
Понятно, что апостол писал письма в христианские собрания, движимый духом святым. А чьим духом возбуждалась гордыня известного писателя? Не слишком ли он увлёкся своим величием, возомнив себя правым перед Богом? Разве человек умнее Бога? Перед Богом все христиане, все народы и нации равны, а Фёдор Михайлович заладил одно и то же заклинание: русские лучше всех и православная вера истиннее других.
Вот вам типичный для России случай, когда великие безуспешно давят дутым авторитетом, в то время как надобно иметь Знание. Почему, уча других, он сам не учится? Как-то туповато и высокомерно здесь выглядит Достоевский – нет у него убедительных аргументов в превосходстве православного обрядоверия над Священным Писанием. Оттого он и загвоздил «куфельного мужика», с которым в свете возились чуть не десять лет и никак не могли справиться с этой загвоздкой.
Беда с этими классиками. Сказанёт что-нибудь под не то настроение, а литературоведы и критики потом сто лет разбираются, дискутируют до хрипоты, научные дисссертации сочиняют, всё пытаются выяснить, что же он имел в виду? То ли пугал светское общество мужицкими бунтами, то ли пророчествовал на будущее явление ко двору «куфельного мужика» Гришки Распутина…
По словам всё того же Вл. Соловьёва, философа-идеалиста и мистика, Достоевский стоял «первым среди немногих провозвестников русской и вселенской будущности». То есть, он публично выступал, как пророк и предрекал отечеству великую будущность. Теперь мы знаем, что кое-что он угадал. Здесь нет гениальности…Просто, плохие предсказания сбываются чаще, чем хорошие.
Той зимой (время действия – 1870-е годы), о которой вспоминает Лесков, в Петербург ожидался Редсток , и Достоевский по этому случаю имел большое беспокойство о душе Засецкой. Он пытался именно в это время «остановить её религиозное своенравие и воцерковить её». С этой целью он действовал гораздо настойчивее и старался беседовать с нею наедине, чтобы при ней не было её великосветских друзей, от которых (как ему казалось) она имела поддержку в своих антипатиях ко всему русскому.
Он заходил к ней чаще ранним вечером, когда ещё великосветские люди в гости друг к другу не ездят. Но и тут дело не удавалось: иногда им мешали, да и Засецкая не воцерковлялась и всё твердила, что она не понимает, почему русский человек лучше всех, а вера его истиннее? Никак не понимала…и Фёдор Михайлович этого её «недостатка» никак не исправил. Засецкая говорила, будто она имела уже об этом ранее беседы с различными авторитетными людьми, но ни один из них не был успешнее Достоевского.
Этот приём для отпора Достоевскому Засецкая практиковала часто. Она думала, что если «со всеми» говорила, то и Достоевский её воцерковлять не станет, а его это только раздражало, и раз, когда Засецкая при двух дамах сказала, что она не знает: «что именно в России лучше, чем в чужих странах?», то Достоевский ей коротко отвечал: «всё лучше». А когда она возразила, что «не видит этого», – он отвечал, что «никто её не научил видеть иначе».
– Так научите! – воскликнула Засецкая.
Достоевский промолчал, а хозяйка, обратясь к дамам, продолжала:
– Да, в самом деле, я не вижу, к кому здесь даже идти за научением.
Присутствовавшие дамы её поддержали. Тогда раздражённый Достоевский в гневе воскликнул:
– Не видите, к кому идти за научением! Хорошо! Ступайте же к вашему куфельному мужику – он вас научит!
Вероятно, желая подражать произношению прислуги, Достоевский отчётливо выговорил «куфельному», а не кухонному.
Дамы не выдержали, и одна из них, графиня Висконти (младшая дочь Дениса Давыдова), неудержимо расхохоталась.
– Comment! (Как!--франц.) Я должна идти к моему кухонному мужику! Вы бог знает какой вздор говорите!
Достоевский обиделся и в раздражении посоветовал дамам идти каждой к своему «куфельному мужику».
На вопрос Засецкой, чему же их научит «куфельный мужик», Достоевский, уже уходя, ответил уклончиво:
– Не знаю…Всему.
Величие великих, возомнивших о себе, как о пределе совершенства, и на этом основании поучающих других, как надо жить и с кем дружить, затмевает им понимание простой истины: Библия – это Слово Бога, а «Слово Твоё – есть истина». Так сказал Иисус Христос, обращаясь в молитве к Отцу.
Образно выражаясь, не может толстяк, отрастивший великий живот, нагнуться, чтобы поднять с земли нечто ценное, чтобы рассмотреть, хорош ли предмет. Да что там нагнуться! Он даже ног своих не видит из-за живота, а там у него шнурок на ботинке развязался, того и гляди он упадёт…
В российском обществе от древних времён не уважалось и не изучалось Священное Писание, за исключением отдельных священнослужителей низшего и среднего звена (архимандрит Макарий, протоиерей Павский). А всё духовное просвещение сводилось к чтению Псалтыря и молитвенников.
Не удивительно, что и Достоевский, ставший великим, пренебрегал знанием Библии, а потому не смог успешно спорить с духовно просвещённой женщиной – Засецкой Юлией Денисовной. Ему нечего было сказать.
По мнению Лескова, величие Достоевского особенно вознеслось «после поездки в Москву на пушкинский праздник», где он выступил с речью на открытии памятника Пушкину в июне 1880 года. Во время торжеств, после речи Достоевского, «ему была сделана восторженная овация». С тех пор «характер его решительно изменился», а до этого он слыл «натурой застенчивой, сдержанной и самолюбивой». Овации во все времена поднимали человека к величию в своих и в чужих глазах. Достоевский – не исключение.
После той памятной беседы у Засецкой, Достоевский не один раз пытался продвигать в салонных разговорах свою идею о научающем «куфельном мужике». Как и следовало ожидать, он однажды «нарвался» на достойный отпор.
В затянувшийся разговор знатной дамы и Достоевского о «куфельном мужике» вмешалась её племянница, молодая образованная девушка и усомнилась в том, что «кухонный мужик может чему-то научить образованного человека». Уже пребывая в раздражении, Фёдор Михайлович и её «тот час же послал» учиться к «куфельному мужику», рукой указав направление в сторону кухни, через апартаменты. Но светская девушка спокойно поблагодарила писателя за совет, и сама посоветовала ему первому пойти на кухню и «поучиться на первый раз вежливости».
Достоевский опять обиделся, замолчал и вскоре удалился, а оставшиеся после его ухода ещё долго говорили об этой выходке. Так и остался писатель непонятым в светском обществе. И эту тайну «учительного значения куфельного мужика» он унёс с собою в могилу, а образованные дворяне остались в недоумении и, отчасти, в некотором страхе.
Кого-то осенила мысль, что «куфельный мужик» - это пророческое предостережение великого Достоевского от чего-то ужасного. Но приходили здравомыслящие люди и уверяли, что нет ничего страшного, Достоевский, хоть и гений, но зря наворочал страшных загадок. А что касается «куфельного мужика», так на кухне ему и место. И в комнаты его пускать не надо. На этом все успокоились.
Точка зрения автора: если Достоевский что-то знал о будущности страны (как пророк) и предостерегал российское общество от чего-то ужасного, то недосказанность его пророчеств звучит как банальное мистическое запугивание обиженного на светское общество писателя, как месть непризнанного ими гения. Накаркал и вскоре помер (в 1881 году). На слабонервных подействовало, на занятых полезным творческим делом – нет. Здравомыслящие успокоили слабонервных – нормальный ход.
Да здравствуют здравомыслящие!
Они всегда есть в человеческом обществе, только не всегда их слушают. Их меньше, говорят они мало и спокойно, но их забивают крикливые голоса большинства из зомби-ящика.
И всё-таки они были во времена Достоевского, есть они сегодня и будут всегда. Лев Толстой и Николай Лесков – одни из первых здравомыслящих. Вот кого надо слушать…
Давайте послушаем, что ещё сказал Лесков…
И вдруг…вдруг всё повернулось по-другому! Сермяжная правда открылась неожиданно во всей своей простоте.
Чего не допускали и не опасались, то и случилось. Чем Достоевский, как чуждый пришелец в большом свете, только пугал, то граф Л.Н. Толстой – сделал. Как добрый хозяин, зная все входы и выходы в доме, он пропустил и ввёл кухонного мужика в апартаменты.
Долго умирающий Иван Ильич (из повести Толстого «Смерть Ивана Ильича»), оставленный всеми и сделавшийся в тягость даже самым близким родным, нашёл сострадание и помощь в одном своём «куфельном мужике». И пришёл этот предвозвещённый Достоевским мужик без дубины и без топора – он принёс в себе простое доброе сердце, приученное знать, что «в горе людям послужить надо».
Барин сам попросил мужика прийти к нему, и вот у смертного одра кухонный мужик научил барина ценить истинное участие к человеку страждущему – такое участие, перед которым ничтожно и противно всё, что приносят друг к другу в подобные минуты люди светские.
Иван Ильич «научился тому, чему можно научиться у куфельного мужика, - и оздоровлённый этим научением…он умер».
Граф Л.Н. Толстой своим рассказом о смерти Ивана Ильича ответил на вопрос: чему может научить куфельный мужик, – и ответил превосходно. Есть основание полагать, что десятилетнее брожение куфельного мужика в чуждых ему светских гостиных, «где речи о нём завёл Достоевский», не минуло тонкого художественного вкуса Льва Толстого, и, возможно, это брожение вызвало у графа естественное желание дать обществу правдивое изображение мужика.
Наверняка знал Толстой «о долгой возне взбудораженных Достоевским дам и кавалеров» с подсунутым им куфельным мужиком. А когда вышла повесть о смерти Ивана Ильича, то многие из светских кругов, прочтя о куфельном мужике, воскликнули:
– Вот он когда пришёл!
Вопрос о загадочном куфельном мужике, десять лет остававшийся без ответа, получил своё толкование от графа Толстого, и «разрешение это правильно и прекрасно». Мужик научает жить, памятуя смерть, он научает приходить послужить страждущему. Последовать ему очень похвально и совсем не унизительно.
Дамам и господам не следует беспокоиться: ничему отвлечённому, ни в политическом смысле, ни в теологическом духе, куфельный мужик людей высшего круга научить не может. В повести Толстого мужик даёт господам простой житейский урок милосердия: как следует человеку вести себя на всех ступенях развития и социального положения.
Не многовато ли в России великих учителей для одной эпохи? Такой вопрос ставит Лесков в последних абзацах своего очерка. Отчего же беспокоится Николай Семёнович? Тому есть причины.
Когда умер Достоевский, многие писатели называли его в печати «учителем» и даже «великим учителем», чего, быть может, не следовало делать, «ибо один у вас Учитель» (Матфея 23:8-10).
Когда скончался Тургенев – этого опять именовали «учителем» и «великим учителем».
Теперь графа Толстого уже при жизни называют «учителем» и к тому же «великим учителем».
«Скольких мы имеем теперь «великих учителей»? Который из них трёх больший и которого учение истинней?» – спрашивает Лесков и поясняет: – «Это достойно себе уяснить, так как учения трёх великих российских учителей не согласуются в весьма важных и существенных положениях».
С точки зрения Лескова: Достоевский – православист, Тургенев – гуманист, Лев Толстой – моралист и христианин-практик. У кого из них мы научимся и за кем последуем? И здесь Николай Семёнович приходит к выводу: «есть долг и надобность уяснить себе – «Все ли учителя?» (1 Коринф. 12:29).
Разобраться в этом могут только духовно просвещённые люди, подобные Юлии Засецкой, Лев Толстой и его ученики, умные и вникшие в Библию критики, и сам Лесков. Да и то, если у них возникнет такое неуёмное желание разобраться с величием учителей. Мало их на земле, духовно озабоченных людей.
Разумеется, безграмотный куфельный мужик «этого не разберёт». Но, если научится грамоте, начнёт читать Библию и задавать вопросы, то тяжко придётся всем учителям – и великим, и не великим.
Вот почему православное духовенство так упорно противилось и противится ныне библейскому просвещению своих прихожан. Знающий начинает сомневаться и задавать вопросы, на которые бывает трудно ответить. «Слишком грамотные» всегда были в России нежелательными гражданами.
За 150 лет, прошедших от тех дней брожения умов, о которых сетует Лесков, как будто бы разобрались с величием учителей старых и новых, расплодившихся в ХХ веке. Всех их разобрали «по косточкам» и каждый читающий почитатель нашёл себе своего кумира, которому молится и пред которым благоговеет.
О предупреждении Иисуса Христа «…не позволяйте называть себя учителями, потому что у вас один Учитель», благополучно забыли. Впрочем, его наставление действительно только для христиан. Остальные могут не беспокоиться.
5.11.2016