Продолжение.Начало: Часть 1,
глава 1,2,3,4,5,6,7,8,9,10,11,
12,13,14,15,16,17,18,19,20,21
Глава двадцать вторая
Болезнь своей сокурсницы очень переживал Петя Батуринский. Он был задумчив, замкнут, часами просиживал у ее постели и мигом бросался исполнять любую просьбу. Всем вокруг стало ясно, что он влюблен в Манечку. Но сердце девушки молчало, она не испытывала никаких особенных чувств к юноше, словно не замечала его страданий и относилась к нему только как к другу.
Тем временем подоспела ранняя, бурная весна, пробудила спящую землю, забродили жизненные соки, заиграли яркие краски, закружили пьянящие запахи…
Петр Батуринский в самом деле был влюблен в Марию Мацкевич, притом давно, едва ли ни с первого дня учебы. Тщетно он изображал из себя бескорыстного друга – от этого делалось только хуже.
Может быть, он в лепешку б разбился, но расположение любимой девушки все-таки заслужил, не случись главной беды. Петя терял зрение, ему грозила полная слепота. У него с детства развилась какая-то неизвестная науке болезнь, и врачи в один голос категорически запрещали ему заниматься. Он, впрочем, не слушался никого и продолжал посещать лекции, отрабатывал практикум, но даже толщенные линзы, выписанные из Германии, плохо помогали теперь. Петя знал, что не за горами для него сверкающий солнечный мир погрузится во тьму.
И вот, в одно прекрасное весеннее утро, он решился объясниться с единственной девушкой, которую боготворил, которую обожал и любил всем сердцем. Цвели сады, бульвар благоухал, птицы пели как в раю. Они неторопливо шли по верхней аллее ранним утром… Молодой человек специально выбрал такой час, чтобы никто не помешал столь важному разговору.
– Мусенька, выслушай меня… – начал он.
Петя запнулся от волнения и остановился, чтобы перевести дух.
– Прошу тебя, сядь, – продолжал он, подводя свою подругу к скамье.
– С чего вдруг? – удивилась Маня, уступая его просьбе. – У нас же практика начинается в восемь.
– Но ведь еще нет семи. Пожалуйста, это очень важно.
Щеки молодого человека пылали. Он снял свои уродливые очки, и Маня впервые отметила про себя, что у него очень красивые светло-карие глаза, опушенные длинными темными ресницами. А Петя с трудом угадывал милые черты любимой девушки, потому что различал на свету только расплывчатый контур лица.
– Мусенька, дай мне руку, – попросил он, и бережно принял в свои ладони прохладные
девичьи пальцы, затем наклонился и нежно поцеловал.
Маня одернула руку, но почему-то не смогла отчитать своего товарища. Он был каким-то особенным
в то утро, и она чувствовала, что с ним что-то происходит.
– Не сердись, – тихо сказал Петя. – Я очень тебя люблю, Муся.
В этой жизни у меня осталась ты одна, потому что… потому что…
Он не смог продолжать, опустил голову и отвернулся. Сердце Мани разрывалось от сочувствия и жалости. Она знала про приговор, вынесенный Пете врачами, и стала убеждать его лечиться, поехать за границу. Ведь и ей предрекали слепоту, но все обошлось…
– Нет, Муся, я знаю, что скоро ослепну совсем! – воскликнул Петя, почти на ощупь снова беря ее руку и прижимая к своей груди, – но я буду бороться, я не сдамся, обещаю тебе. Только… если ты будешь рядом со мной. Мария, стань моей женой!
Бедная девушка ошеломленно молчала. Она не была готова к такому объяснению и, к тому же, –
что грех таить? – не любила Петю Батуринского.
А он, ободренный ее молчанием, упоенно рисовал картины семейной идиллии, описывал будущую райскую жизнь в их загородном имении, он ведь был хорошо обеспечен и мог безбедно содержать собственную семью…
– Довольно, Петя, мы опоздаем на занятия… Надо идти. И потом, я ведь тебе ничего не обещала. Пожалуйста, не обнадеживайся так, потому что я никогда не брошу учебы. Без медицины моя жизнь немыслима.
– Хорошо, – поник Петя, – только обещай не торопиться с ответом.
– Я ничего тебе не могу обещать, – строго сказала Маня.
– Умоляю тебя, не говори больше ни слова…
Молодые люди молча продолжили свой путь по бульвару, пребывая каждый в своих собственных мыслях. Буйно цвела сирень, душистый аромат кружил голову.
И возвращались с занятий они в тот день вместе. Теперь настала Манина очередь объясняться. Она с жаром доказывала Пете, как ей нравится медицина, что она не сможет оставить учебы, что после фельдшерского непременно будет учиться в университете. Потом стала говорить, что когда Петя окончит занятия, то она будет часто навещать друга, приезжать в его имение и дружить с ним всю жизнь, до самой смерти…
Батуринский лишь вздыхал, слушая ее страстный монолог, и ни разу не прервал. Только когда они очутились возле дома, где снимали жилье Мацкевичи, с минутку постоял, тихо сказал: “Прощай”, – и ушел быстро, почти бегом.
Маня заплакала. Было жаль его, хорошего юношу. Но она не любила Петю и ничего не могла с собой поделать. А вот сказать ему об этом открыто не посмела, потому что понимала всю глубину его чувства и всю безнадежность.
Бессонную, горькую ночь провела Маня и корила себя, и упрекала за то, что легкомысленно, может быть, или невольно подала Пете повод надеяться на взаимность.
На другое утро весеннее солнце согревало и радовало душу, на сердце было так легко, так славно… После лекций Петя купил много фиалок и подарил своей возлюбленной чудный букет. Он был очень весел, много шутил и вдогонку, через улицу, бросил еще несколько букетиков. “Прощай, Муся!” – крикнул парень и убежал. А она ему помахала рукой и рассмеялась. “Как хорошо, он все понял!” – решила Маня.
Она пришла домой радостная и поставила цветы в самую красивую, парадную вазу. Потом расположилась с учебниками на веранде, выходящей в сад, и собралась позаниматься, нужно было готовиться к зачету.
Вдруг вбегает Владимир Матвеевич в невероятном волнении. Растрепан, бледен, руки трясутся, слова выговорить не может… Наконец объясняет, что встретил Батуринского-старшего в слезах, так как Петя себя застрелил.
Что сделалось с Маней!.. Когда привели ее в чувство, вокруг стояли отец с матерью и сестры в слезах. Она все вспомнила, быстро вскочила, и выбежала из дома так стремительно, что никто не смог остановить.
Когда Маня вбежала в дом Пети, там полно уже было людей и к нему не допускали. Столпились у входа студенты. Госпожа Батуринская рассказывала сквозь слезы, как пришел он домой и попросил кушать. “Я, – говорит она, – спустилась в кухню и только сказала кухарке, чтобы разогрела обед, как слышу выстрел. Бегу в комнату, а мой родненький Петя лежит на полу и не меня зовет, а шепчет “Муся…”
Упала я к своему сыночку на грудь и сама обмерла, пока меня люди не отняли. Боже, зачем убил себя мой Петенька, мой сыночек единственный?..” – и так она причитала без конца. А Маня точно окаменела и не могла глаз поднять на несчастную мать.
“Я, только я во всем виновата… надо было согласиться на брак, и тогда б он жил…” – колотилось в воспаленном мозгу девушки. Казнила она себя, но ни плакать, ни говорить не могла. Стояла, как вкопанная. Ее о чем-то спрашивали, дергали со всех сторон, но она никому не отвечала. Крики матери и отца Пети звенели в ушах... Они, бедные, потеряли недавно на фронте старшего сына… Боже милостивый, какое страшное горе их постигло!
Вот уже одели Петю, положили на стол, зажгли свечи, лампады… Началось чтение Псалтири с грустными напевами, но ничего не могло оживить чувства Мани. Плакали все вокруг, а она молча замерла у гроба, потупившись, и не глядя в спокойное лицо уснувшего навеки юноши…
Совсем уже поздно Владимир Матвеевич обнял дочь и отвел от гроба. Вместе с другими вышли они на улицу, а в спину донеслось: “…девушка-то не в себе от горя, помертвелая вся…” Всю дорогу Владимир Матвеевич вытирал слезы и утешал дочку. Твердил, что, мол, руки не подложишь, надо смириться. “В жизни, большой жизни, которая у тебя, дорогая, впереди, – говорил он, – не раз придется прощаться...” Маня плохо понимала слова, только сжимала руку отца и молчала.
Дома силы оставили бедняжку, она упала на колени перед иконой и разрыдалась…
Глава двадцать третья
Боли в груди давно мучили Паулину Лукьяновну. Денно и нощно молилась она о судьбах своих детей. Вот уже все трое ее сыновей воевали под пулями, и страх терзал ее бедное сердце. Непонятная жизнь Лизы, страстно приветствовавшей бунтарский дух стольного Киева и проявившей себя, вдруг, модной художницей, а после завзятой театралкой, беспокоила не меньше, чем фронтовые опасности сыновей. Младшие девочки тоже незаметно становились барышнями.
Особенно быстро взрослела Юля, и дурные наклонности пышным цветом расцветали в неокрепшей душе подростка, подверженного нараставшему, как снежный ком, агрессивному настроению молодежи, стремящейся к переменам, как мотыльки к свету. Но хуже всего то, что самая младшая, мечтательная и чистая душой Леночка, все больше оказывалась под влиянием сестры, с которой была неразлучна.
Одна лишь Маня наследовала ровный характер матери и овладевала выбранной профессией с завидной настойчивостью. Казалось, что кроме костей и мышц, ее не интересовало ничего больше. Истинный медик! Она видела только страдающего человека, а кто он и откуда – ей было все равно.
Паулина Лукьяновна обнимала дочь, переживавшую первую в своей жизни утрату, и думала о том, что скоро судьба разлучит их: фельдшеров не хватало, молодых специалистов рассылали по самым отдаленным уездам. Ладно, пусть, но только бы не на фронт!
Гибель Пети мучительно пронзила ее материнское сердце, но в душе она осуждала самоубийц.
“Пусть поплачет, – обнимая дочь, думала Паулина Лукьяновна, – слезы облегчат боль…”
Владимир Матвеевич употребил свое влияние, поднял все связи, но за разрешением похоронить юношу по православному обряду нужно было обращаться к киевскому митрополиту. Все это усугубляло горе Батуринских еще больше.
Наконец Маня немного успокоилась и заговорила, все еще всхлипывая:
– Это я убила его! – прошептала она, утирая распухшее от слез лицо полотенцем.
Паулина Лукьяновна грустно взглянула на дочь. В таком состоянии что угодно могло прийти в голову.
– Он сказал, что любит меня. Просил стать его женой, бросить учебу, уехать в имение, – отрывисто объясняла Маня, –
я отказала, я предала своего друга, мама! Он же почти ослеп и не мог больше оставаться один!
– Вот оно что… Значит, тебя мучит совесть? Бедная моя девочка!
– Я гадкая, мерзкая эгоистка! Мне нельзя жить на свете!
– Ну-ка взгляни мне в глаза, Маня! – мать чуть отстранилась и выпрямилась, лицо ее было бледно. –
У каждого из нас свой крест, доченька. И каждый обязан нести его до конца. До того конца, который определил нам Господь. Петя был слишком слабым и хотел ценой твоей жизни помочь своей беде, – твердо сказала она. – Господь посылает нам испытания по силам нашим. Твой друг совершил тяжкий грех – сам лишил себя жизни. Не пощадил ни своей робкой души, ни родителей, ни близких, – Паулина Лукьяновна на мгновение умолкла, а потом тихо добавила: – Господь милостив, надо молиться о спасении его грешной души. Ты ни в чем не виновата.
– Но мама! Он ведь говорил, что жить без меня не может.
– Что ж поделать… А если б ты согласилась и оставила медицину, кто знает, сколько жизней не смогла бы тогда спасти ты? Конечно, если любовь взаимна, тогда оправданы все жертвы…
– Нет, я не любила его, мама! Клянусь, что не давала никакого повода.
– Тогда не страдай так безмерно и не терзай себя напрасными укорами. Ты ведь должна знать как медик, что человек, задумавший самоубийство всерьез, осуществит его рано или поздно, используя любой повод. И даже выйдя за него замуж, ты не смогла бы помешать этому.
– Ах, мамочка, – воскликнула Маня, – все верно, но почему же все-таки так больно? Зачем Петя это сделал?!
Она вспомнила, как мысли о самоубийстве недавно посещали ее саму, и ужаснулась собственному греху. Жуткая бездна насильственной над собой смерти вдруг открылась во всей беспощадности. Маня со слезами прижалась к матери, и вместе они еще долго сидели обнявшись, защищая друг друга от ужасов окружавшего их жестокого мира.
Слезы не высыхали всю ночь, и только к утру Маня ненадолго уснула. Потом прибежали ее сокурсники, и все поехали в садоводство, заказали венок из фиалок с зелеными ветками можжевельника, большой и душистый…
Пришли снова в дом покойника. Тут уж Маня не выдержала и, взглянув на Петю, который лежал, как живой, и чуточку улыбался, разрыдалась снова. “Ну зачем, зачем он так сделал?” – думала Маня все время.
Хоронили все же со священником. Получить разрешение на обряд погребения стоило отцу покойника многих хлопот, потому что самоубийц не хоронят даже на кладбищах, а лишь за оградой. В конце концов за немалые деньги в морге написали заключение, что Петя неосторожно обращался с оружием и выстрелил в себя случайно.
Крышку, покрытую венком из фиалок, несли девушки, а гроб с покойным – студенты-юноши попеременно. Шли по главной улице, а потом гроб поставили на катафалк. Следом двигались певчие, процессия со священнослужителем и много народу. За гробом вели стариков – отца и мать. Все время слышался плач, а иногда и крики среди родных…
После того, как предали уже земле и пропели “Вечную память”, – выступил Соболевский с речью. Он говорил, что преждевременно ушел из жизни хороший молодой человек и т.д., потом выступали другие… Гроб стали опускать в могилу… Студенты, бросили понемногу земли, и Маня тоже. Но перед глазами ее все почернело… Когда сознание вернулось, то кругом стояли студенты, вдали родители Пети и родственники, а над могилой работали копальщики, и уже образовался холм. Сложили венки, посередине оказался венок из фиалок, и все горько, навзрыд плакали…
Глава двадцать четвертая
На курсе осталось теперь 19 человек, которые и окончили училище спустя два года. Они были очень дружны и усиленно занимались, сдавали практические работы по анатомии, по фармацевтике и другим предметам. В апреле группа перешла на 3-й курс. Началось распределение на лечебную практику: медсестер по больницам, а некоторых – в прифронтовые госпиталя.
Маня исхитрилась и была довольна, что попала в госпиталь, но отца и мать обманула, сказала, что едет в больницу и показала даже липовый документ. Владимир Матвеевич читал вслух газеты и втолковывал дочери, что ехать на фронт девушке нельзя. Но Маню тянуло к братьям, она надеялась, что повидается с ними, для чего и решилась на “святую ложь”. Впрочем, хотя она тщательно скрывала свои намерения, Владимир Матвеевич, похоже, предвидел шитый белыми нитками обман дочери.
Студентке-практикантке Мацкевич пришлось ехать с фельдшерицей 4-го курса, все ее сокурсники остались в ближних местечковых больницах. Назначение ей выдали в эпидемический госпиталь, передвижной, на станции Костополь. В купе рядом с девушками оказался какой-то человек, который стал расспрашивать их об учебе. Словом, договорились они до того, что стали спорить. По-видимому, господина в котелке возмутило мнение юной попутчицы с непокорной русой челкой, выбивавшейся из-под фетровой беретки.
– Санитар – тоже человек, – сказала она с вызовом, – все люди одинаковы. И вы – обыкновенный человек – ничем для меня не лучше другого, который нуждается в медицинской помощи.
Короче, на станции Ровно, где девицы должны были выходить, закрыли вагон и стали проверять документы у всех поголовно. Маню арестовали и повели в комендатуру при вокзале. Она очутилась перед седым стариком, а рядом с ним стоял тот, в котелке, – “обыкновенный человек”. Весь красный, он что-то тихо говорил старику, который просматривал документы молоденькой практикантки.
Потом комендант взглянул на девушку и ответил, что это ведь студентка фельдшерского училища, совсем ребенок, ничего в политике не смыслит. И дал распоряжение адъютанту отпустить задержанную. Когда Маня вышла из комендатуры, то увидела свою спутницу под дверями. Она сильно переволновалась. “Молчи и ни с кем не разговаривай больше, ну их всех к черту”, – мудро заключила она после. Девушки успокоились, осмотрелись и направились в общежитие сестер милосердия…
В прифронтовом, потерявшем давно покой, провинциальном городке, где местные жители растворились в потоке беженцев, раненых солдат, дезертиров, шпионов, мародеров и всякой швали, стремящейся создавать панику и наживаться в неразберихе, дом, отведенный под общежитие сестер милосердия, показался прибывшим на практику в госпиталь практиканткам сказочным оазисом мирной жизни. Впрочем, только на первый взгляд.
Представительная дама с красивым, слегка увядшим и умело подкрашенным лицом указала девушкам комнату и послала обеих в ванную. Горячая вода в избытке, голландский кафель – все здесь выглядело каким-то иным, не таким, как в житомирской больнице. Очевидно, хозяева особняка эмигрировали за границу, а дом оставили в распоряжении муниципалитета, в надежде на будущие компенсации. Внутренняя отделка блистала недавней роскошью – и позолоченная лепнина на потолках, и наборные паркеты, и стенные росписи. Несколько странно выглядели громадные голые окна, занавешенные темной маскировочной тканью.
После купанья и короткого отдыха студенток пригласили на ужин. В просторном зале во фривольных позах сидели хорошенькие девицы и молодые дамы в обществе офицеров разных рангов. Многие обнимались и пили вино. За роялем в глубине зала кто-то музицировал. “Белой акации гроздья душистые…” – напевал приятный голос.
Маня не верила своим глазам. Что это? Ресторан или санаторий, но где? Вблизи фронта, где столько гибнет молодых жизней?! Стол был сервирован, как на балу, с обилием спиртного и сытных закусок. Каждый ел, что хотел. Официанты бесшумно сновали по залу, меняя блюда. Пригубив бокал с вином, Манина спутница глупо хихикала в ответ на шутки какого-то пожилого штабс-капитана, присевшего возле нее за стол.
“Нет, нет, – подумала юная фельдшерица, – надо сейчас же уйти. Просто встать и уйти. Нам здесь нечего делать”. Она потянула свою подругу за рукав, но та была погружена по уши в любезности капитана и досадливо отмахнулась.
Маня попыталась незаметно улизнуть из зала, однако дама-распорядительница немедленно послала за ней. Сославшись на головную боль, девушка попросила оставить ее в покое. В смятении и расстройстве чувств она решила прогуляться…
Мария вышла на окраину города и увидала самые настоящие окопы. Только пустые,
приготовленные заранее для обороны железнодорожной станции.
Вдруг налетели цеппелины, похожие на громадные желтые огурцы, и стали бросать “стаканы”. Они все падали совершенно отвесно, а Маня стояла на ровном открытом месте, смотрела в небо и не могла пошевелиться. Все в ней почему-то обмерло, хотя и страха никакого не ощущалось. Только душевное опустошение, как перед концом света. Один чугунный “стакан” упал в дом неподалеку, пробил навес на крыльце и убил женщину. Когда Маня опомнилась и подбежала с другими людьми, то молодая женщина была мертва, а годовалый ребенок рядом с ней плакал от испуга. Она взяла на руки ребенка и вынесла на улицу, потом отдала его плачущей сестре убитой.
Все увиденное потрясло девушку и, придя в общежитие, где повсюду разносились смех и пение, она не знала, куда себя деть. Внезапно послышался стук по крыше – это секла черепицу пулеметная дробь, которой стреляли с цеппелинов. Началась паника на улице. К дому набежала толпа, люди ломились в двери…. Да, здесь была самая настоящая война, и сердце Мани больно сжималось, видя смертельный почерк вражеских пилотов.
На следующий день она пошла в военную комендатуру с просьбой, чтобы ее допустили повидаться с братьями. Адреса их были известны. Оставалось только выписать пропуск в прифронтовую полосу. Однако военный комендант ответил, что на передовые линии женщин не допускают, а свидания в тылу можно получить только с ранеными. Так что Манечкины мечты увидеть братьев не осуществились. Пришлось уехать в Костополь ни с чем. По дороге она видела сгоревшие станции, бездомных беженцев и все те же бесконечные составы, увозящие на фронт живых, крепких мужчин. В обратную сторону тянулись другие, с красными крестами, забитые до отказа перевязанными калеками...
Госпиталь находился в 15-ти верстах от станции, в помещичьем доме. Персонал медицинский разместили в других домах, вблизи усадьбы. Все комнаты оборудовали под палаты, которые были заняты больными солдатами, тифозными в большинстве. Офицеры лежали в отдельных палатах.
С раннего утра до позднего вечера всю себя посвящала Маня больным и раненым, каждый выздоравливающий был ей дорог. Кроме своих непосредственных обязанностей, она писала под диктовку письма, пересылала домой то, что просили, или покупала что нужно, иногда за свои деньги.
Было тяжело, потому что молодые сестры милосердия открыто развлекались, ездили с офицерами на пикники, многие являлись на дежурства с похмелья, или вовсе не приходили. Один раз приехала компания пьяных офицеров, которые едва не увезли Маню с собой насильно. Еле-еле практикантку отбил от разгульных вояк дежурный хирург, спасибо его жене, которая подняла тревогу на весь госпиталь. Они вместе буквально вырвали девушку из рук распоясавшихся офицеров, не обращая внимания на угрозы оружием, и прятали ее в кладовой до тех пор, пока те не угомонились и не протрезвели.
Вскоре начальнику передвижного госпиталя из Житомира пришла бумага от директора фельдшерского училища с просьбой зачесть студентке Мацкевич госпитальную практику и немедленно отправить ее домой “по семейным обстоятельствам”. Военный хирург, оберегавший Маню, хоть и возражал, но исполнил приказ своего начальника, незамедлительно удовлетворившего просьбу Соболевского. Бог его знает, что могло случиться с молодой девушкой, многих сестер беременными отсылали из военных госпиталей. Хирург с женой проводили Маню до Ровно и усадили в поезд, который шел в Житомир.
Все объяснилось просто. Владимир Матвеевич, получив письмо от дочери, узнал по штемпелю, что Маня на фронте, убедительно попросил Соболевского повлиять на ситуацию и немедленно отозвать дочь, обменявшую самовольно направление на лечебную практику со студентом старшего курса. Хоть и раскрылась “патриотическая” ложь девицы, но все вместе взятое помогло благополучно возвратиться домой. Правда, было искренне жаль раненых, которых Манечка выхаживала с таким старанием.
Глава двадцать пятая
В середине августа Владимир Матвеевич получил неожиданное известие. Телеграмма из Брест-Литовского была очень странной. Инспектор вертел ее в руках, вчитываясь в текст, но понять ничего не мог. Какая-то Бронислава Цигульская сообщала, что утренним поездом в Житомир прибудет “ваш престарелый родственник с курьером”. О каком родственнике шла речь, Владимир Матвеевич не догадывался. Близких родственников ни у него, ни у жены в Польше не оставалось. Кроме того, непонятно было: кому могло прийти в голову отправлять “престарелого” человека через две границы за линию фронта в разгар военных действий?
В душе его, правда, шевельнулась слабая надежда, но… Но связи с отцом и матерью не было ни у кого из членов семьи “киевских” Мацкевичей более тридцати лет. Родители, никого из сыновей не предупредив о своем отъезде, исчезли из Киева, не простившись. Отчасти, возможно, чтобы избавить себя и детей от тягостного расставания.
Чем было продиктовано такое решение, никто не знал, а лишь строились разные предположения. Тень “неблагонадежности”, однажды упавшая на привилегированную семью, могла испортить не только карьеру, но и жизнь молодых людей. Нужно было раз и навсегда оборвать родовую связь и освободить сыновей от негласного надзора, под которым пребывали родители много лет. И они решились на это, оставив на прощанье каждому по миниатюрной иконке Спасителя с родительским благословением на оборотной стороне.
С такими мыслями Владимир Матвеевич, сам теперь пребывая в почтенном возрасте,
отправился на вокзал ранним утром и к пяти часам стал ожидать прибытия поезда.
К превеликому удивлению, поезд пришел точно по расписанию. Когда рассосалась толпа пассажиров, он увидел одиноко стоящего глубокого старика с тростью, в драповом черном пальто и старомодном головном уборе, наподобие башлыка, в сопровождении молодого человека, нетерпеливо оглядывавшегося по сторонам. Сердце Мацкевича екнуло. Он бросился к старику и, на мгновение замерев, прижал родного отца к сердцу…
Между тем старик мило улыбался, не выказывая особых эмоций.
– Володечка, ах, Володечка! – повторял он, словно заранее заучив наизусть имя сына и ничего больше.
– Пойдем, папа! – опомнился Владимир Матвеевич. – Сейчас я кликну извозчика.
– Извольте освободить меня от обязанностей, – сказал молодой человек, сопровождавший старика.
– Конечно, конечно, любезный! – согласился слегка шокированный Владимир Матвеевич. –
Может быть, вы погостите у нас денек? Расскажите обо всем…
– Мне ничего не известно, – сообщил курьер, – я приступил к обязанностям сопровождения на литовской границе
и должен вернуться в срок. Поставьте, пожалуйста, свою подпись. Вот здесь. Ручная кладь со мной.
И он вручил смущенному инспектору небольшой парусиновый саквояж и конверт с описью вещей и документами, включая справку о благонадежности, выданную в пограничной комендатуре. Владимир Матвеевич расписался в том, что опознал и принял с рук на руки собственного отца, личность которого установлена и подтверждена пограничной паспортной службой.
Он усадил старика в экипаж, и едва извозчик тронулся с места, встрепенулся:
– Папочка, – осторожно спросил он, – а что мамочка, где она?
Старик посмотрел в лицо сыну безмятежными светло-голубыми глазами и, пожевав губами, ответил:
– Она красавица… красавица… Ах, какая красавица!
– Да, да, конечно! Но где она? Что с ней?
– Умерла…
– Давно?
– Умерла… – повторил старик, и из глаз его покатились густые мелкие слезы.
Владимир Матвеевич понял, что спрашивать отца ни о чем больше не нужно.
Дома в саквояже обнаружились две пары чистого белья, сам старик тоже одет был во все новое и чистое. Ничего больше не оказалось при нем. Тайна тридцатилетней разлуки оставалась неразгаданной.
Однако, несмотря на полное “выпадение памяти” касательно прошлого, Матвей Федорович очень скоро узнал и полюбил всех членов семьи своего старшего сына. Особенно внученьку, которую называл на польский лад “Манэчка”. Он плохо видел, но оживлялся, когда ему читали происшествия из газеты, а также разные объявления. Например такие: “Покупайте калоши фирмы “Проводник” исключительной прочности и красоты внешнего вида!”
В душе Владимир Матвеевич надеялся, что отец со временем расскажет хотя бы о матери, и одновременно благодарил Бога за то, что может исполнять свой сыновний долг и заботиться о престарелом родителе, которому шел 97-й год.
По вечерам дедушка устраивался на кушетке в гостиной возле жарко натопленного камина, закутывался в старенький шотландский плед и дожидался внученьку с занятий. Радовался старик ее приходу и нежно приговаривал: “Манэчка, голубка моя прилетела…” Позовет внученьку, обнимет и просит, чтобы не покидала его навсегда и забрала с собой, когда поедет работать в больничку.
Они мечтали с восторгом, как припеваючи заживут вместе в маленьком домике, и под соловьиные трели, после грозовых майских ливней, вокруг распустятся лилово-белые гроздья благоухающей сладко-сладко сирени…
Славно смотрелись они в обнимку на плюшевой мягкой кушетке: красивый седой старик с чертами лица мудрого ливонского рыцаря, удалившегося на покой, и хрупкая русоволосая девушка с доверчивыми серыми глазами, такими ясными и чистыми, как вода в лесном роднике…
Так выглядела семейная идиллия трех поколений Мацкевичей в канун Рождества Христова 1917 года –
времени обновления, ожидания добрых перемен и светлых надежд…
___________________
Продолжение следует:
Часть 2 ЛЮБОВЬ НА РУИНАХ