"В молчании всё проясняется".
А. Камю
Огромная туча ночи плавно сгущалась. Серая собачка, трусливо выглядывая из-под гнилого забора, шумно негодовала на вечерний силуэт, пропадавший в тонком серебре зимы. В окнах низеньких домов сверкали тени, именно они, жёлтые туловища, одушевляли этот глухой военный городок.
Снег сладко хрустел под каменными туфлями, все пыльные печки дымили как хронические трубокуры, создавая на крыше населённого пункта едва уловимый ситец холода. Тускло испускал свой дух в темноту тощий фонарь, иногда на сцену перекрёстка выходили уставшие прохожие, которые, однако, быстро пропадали за кулисами в надежде вновь не появляться на свет, но нежные снежинки пользовались сказочной возможностью проявить себя во всём своём металлическом блеске. Они звенели под невысоким прожектором, создавали многослойную матрицу; все здания с их обитателями пили горячий сладкий чай, кричали на телевизор, закусывали, но не замечали того, как пух зимы делил этот крошечный мир на кубические миллиметры счастья.
Утконосая колонка с сосульками у рта одной ногой была погребена в бетонный лёд, люди к ней давно не приходили с пустыми вёдрами, что сильно тревожило одичавшую птицу, потому что вода для неё являлась всем, чем она могла поделиться.
Темноволосый мужчина с однодневной щетиной медленно шёл в сторону длинного одноэтажного дома, он не хотел возвращаться, но по нему уже соскучились сыновья и нелюбимая жена. Тёмно-зелёный бушлат щедро согревал хилого прапорщика. Вдруг его карие глаза обратились к циферблату наручных часов, те указали: 19-19. Мужчина ускорил военный шаг из-за жгучей и сыпучей метели. Снежная пыль заигрывала, лезла на очки, железно зафиксированные под сложенной шапкой-ушанкой. Слева закрытый курятник, как будто отживший свой век старик, пропадал под осадками, а справа пустая беседка вынашивала холодные мутные лужи, которые посредством отсутствующих реек превращали место общения в необитаемый остров.
Мужчина прошёл одинокого утконоса-водоноса, покинул круглую сцену единственного на улице фонаря и, не замечая сверкавшего повсюду бархата, приближался к месту назначения. Впереди, метрах в ста, слегка послышался звон цепи: собака чувствовала всем своим наидобрейшим сердцем долгожданное возвращение хозяина. Она совершала великий подвиг, покидая уютные стены будки и даруя свою тёплую душу хладнокровной метели. Единственное, что удерживало пса, - уверенность в собственной правоте.
Человек, из-под шапки которого вылезали любопытные кудри, покрытые тонким слоем инея, приоткрыл скрипучую калитку и скупой улыбкой поприветствовал мохнатого сторожа, тот сразу же начал извиваться любвеобильной змеёй перед военными брюками, вертеть хвостом, словно кистью гениального художника, в попытке нарисовать на холсте неизведанного пространства картину великой любви. Когда прапорщик нагнулся овчарка - конечно же - воспользовалась редким случаем расцеловать друга липким, как банный лист, языком - она умела любить до своего рождения.
Стук туфель о ступени ознаменовал возвращение отца, два круглолицых мальчика мгновенно прекратили выполнение домашнего задания и топотом слоников направились к двери с криками: "Па-а-а-па!"
"Дин-дон" - кода странствий. Уставшая от быта мама отворила дверь. Мальчики кинулись обнимать холодного папу, трое других сыновей сидели в зале, для них несовершеннолетние искренности не так давно превратились в гнусное лицемерие. Прапорщик снял шапку; переродившаяся в капельку снежинка печально потекла по серпу и молоту ярко-красного значка, Советский Союз скромно плакал, его слёзы стекали на неустойчивый пол капитализма начала нулевых. Головной убор распяли на деревянных рогах.
- Идите делать уроки! Завтра в школу! - Сухие нитеобразные губы мамы, её отстранённый взгляд пропадали под слабым освещением. Ребята, направив четыре жалобных глазика на запотевшие стёкла отцовских очков, ожидали спасения. Но нет. Он лишь одобрительно кивнул.
Переодевшись, хозяин квартиры сел возле горячей печи, оголённая рука открыла красную крышку банки "Cafe Pele", содержимое которой больше походило на выпаренный чернозём, и поместила в металлическую кружку три ложки с горочкой. Бурлящий водопад во мгновение ока создал раствор жизни. Большой телевизор, транслировавший один-единственный канал, дремал поблизости после продолжительного рабочего дня. В одной из комнат дети занимались учёбой, трое, что постарше, обсуждали своих девчонок, чья лучше целовалась, а супруга безостановочно стирала одежду, стирала женское начало в ванной комнате, в тюрьме керамических плиток.
Сигарета зажглась церковной свечой, линии "Балканской звезды" вспархивали над ржавым краном, сальной тельняшкой и мёртвыми тараканами. Отсутствие фона за окном облагораживало узоры на стекле, их тайна и спокойствие - даже во время сильных ветров - были неисповедимыми.
Мужчина, бережно смакуя кофе и сигарету, смотрел на чёрную точку, единственное место, не занятое рисунком белых звёзд, а в это время благородный напиток - для исключения бессонных пыток, - забористый табак и недельный пот создавали ладан сермяги жизни.
Единственный обитатель кухни думал то ли об армяно-азербайджанском конфликте, то ли о том, сколько пачек "Нури" отдать заключённому за новый журнальный столик, то ли какое сегодня число, то ли сколько сейчас времени... Карие глаза пропадали в мизерном круге, тело исчезало в полутьме, дом меркнул в государстве, дети спускались с божественных небес.
Молчание - это справедливый ответ миру. Абсолютно нет ничего общего между природой и человеком, вечностью и ограниченностью.
Более пятнадцати сотен лет государство, религия и история пытаются цифрами доказать наличие у всех нас сверхъестественных способностей и неисчерпаемых ресурсов для достижения грандиозных целей. Они таким образом стремятся закодировать, зашифровать, объяснить то, что не поддаётся никакому объяснению. Повернув восьмёрку, нам будто бы удалось объять бесконечность. Номера законов, статей, стихов; номиналы купюр, даты и время - всё это возникло в результате поиска диалога между миром и человеком, который не вписывается в рамки величия и красоты. Цифры применимы исключительно к природе, для нас они пустые штрихи, бесполезный тип знаков. А знак - прародитель цифры - пусть и опрометчив, но не столь категоричен.
Несложно убедить кого-либо в том, что ноль - неотъемлемая часть тридцати трёх.