Это происходит не каждый день и обычно летом. Когда я очень устаю от болезни, бессонницы и с ранним июньским рассветом выхожу подышать на веранду дачного дома. Открываю дверь и усаживаюсь в кресло напротив проёма, чтобы видно было рассвет над полоской леса.
Вот шуршит влажная от росы трава под его ногами, он деликатно кашляет – можно? Я молча киваю и указываю в кресло напротив, ведь ему ни к чему смотреть на рассвет, он всегда в нём.
-- Пишешь? – спрашивает он всегда одно и то же. Я отрицательно мотаю головой. – Почему?
-- Наверно, нет творческой воли, -- отвечаю я, -- пропил, прожил, -- и он тихо смеётся. – Выдумаешь тоже!
Я наблюдаю, как прилетевшая сорока борется со свежим куском мыла около раковины под ёлкой, он слишком тяжёл для неё, чтобы утащить, и мы вместе с ней будем ждать, когда он превратится в обмылок, тогда она спокойно в очередное росистое утро утащит его неизвестно куда, наверное, своим сорочатам, чтобы они были чистыми.
-- Есть, наверно, причины посерьёзнее? – мягко настаивает на ответе он.
-- В общем, да, -- говорю я и напоминаю, сколько мне лет. – Всю жизнь я писал очерки, а нетленка – это нечто другое, она требует совершенно иного видения и способа мышления, -- от образа.
-- Вот и давай! – говорит он и спрашивает разрешения закурить.
-- Валяй, -- соглашаюсь я молча, потому что мы уже давно понимаем друг друга без слов, а если они и произносятся, то чисто для процесса.
Он закуривает, потом включает старый кофейник из нержавейки, и через три минуты мы оба наслаждаемся запахом настоящего кофе.
Дым от сигареты тянется струйкой в открытую дверь веранды, и я смотрю, как первый луч солнца играет в контрасте дыма и прохладного воздуха из сада.
Я достаю из укромного места фляжку с коньяком, подливаю ему и себе в чашки, и, жуя бутерброды, мы начинаем вспоминать, как я был молод и силён, работал за троих и всё ждал, когда же, наконец, у меня появится время для написания романа, который давно сложился у меня в голове.
Мы тихо, неторопливо беседуем ещё с полчаса, потом я начинаю клевать носом, он замечает это и поднимается:
-- Ну, мне пора!
-- Приходи ещё! – приглашаю я, хотя это совсем необязательно, он и так придёт ещё не однажды.
Мы оба спускаемся с крыльца, и я смотрю, как он, не оставляя следа в росистой траве, однако шуршит ею и открывает калитку. Напоследок он оборачивается ко мне, делает прощальный жест, и я вижу его совершенно молодые руки и вновь понимаю, как далеко я ушёл от самого себя, который всю жизнь питал надежды и у которого в конце концов не осталось ничего, кроме как снова ждать и надеяться.