И приснился Василию Петровичу чудный сон. Да не сон даже, а волшебство прям какое-то. Будто Василий Петрович помолодел, смотрит он на себя в зеркало да не нарадуется. Усы у него как у Буденного, взгляд как у орла, а силы-то, силы-то! Взял он одной рукой стул за ножку да поднял над собой. Смотрит еще в зеркало, а на нем погоны лейтенанта, гимнастерка новая да орден на груди блестит за мужество, хорош парень, аж загляденье. Начистил он сапоги свои, обулся и вышел на улицу, важно взявшись за бляху на ремне, важничает. Смотрит Василий Петрович, а во дворе мать его родная сидит на лавочке и семечки лущет.
- Васечка, миленький, да чего ж ты хорош! Тебе женится надо.
- А што мам, вот возьму и женюсь, - отвечает Василий, - прямо сейчас пойду, есть у меня одна дивчина на примете.
Оглядывается он вокруг и дивится. Узнает свой хутор, в котором родился и вырос. Видимо, на побывку прибыл. Эх, жалко, батя не видит, погиб он в Отечественную. И идет наш герой по единственной улице и название даже помнит улицы. Большая называется.
Навстречу ему мужик на телеге с сеном, немытый какой-то, зачуханный, да лошадка-то, лошадка-то, еле ноги волочит, бока худущие, худющие, аж кости видны, морду свою лошадиную от Василия отворачивает, словно стыдно ей за такой вид. Потная до жути, солнце палит нещадно, мухи облепили бедняжку, а мужичок еще кнутом по боку хлещет.
- Давай, - говорит, - Милка, шагай быстрей.
- Здорово, дядя Матвей, - обращается к нему молодой Василий, а сам диву дивится.
Надо же, помнит он дядю Матвея, коротышку известного на всю округу, его и на войну-то не взяли, что ноги короткие, таким уж родился, ничего не поделаешь.
- Здорово, Васюк. – скалится дядя Матвей, а сам бороду седую поглаживает, знать, любопытно ему, куда это Василий спозаранку собрался. – Ты куды-ть?
- Иду, дядя Матвей, жену искать, – бойко отвечает лейтенант. – Знаешь, куда идти?
- А как же не знать-то. Садись, подвезу.
И мужичок двигается, уступает место в телеге Василию, а Василий лихо вскакивает, все не нарадуется на свои возможности. Молодость так и плещет через край. Дышится – не надышится.
- Было б желание и на небо запрыгнул, - хвастается Василий и в карманах портсигар ищет. Вот он серебренький, подарок комбата за отличную службу, даже подпись выцарапана «Молодец, Вася».
- А зачем тебе на небо-то прыгать? - скалится беззубым ртом дядя Матвей. - Ты и так на небе.
И выхватывает грязными пальцами из портсигара Василия папироску, чиркает спичкой молодой лейтенант, закуривают.
- Хорош дымок, сто лет не курил, - затягивается Василий и не нарадуется. - А точнее девять лет, как первый инфаркт стукнул.
Затем внюхивается, не выпил ли дядя Матвей с утра, что за чушь городит, какое собственно небо, если мы на земле, а небо над головой. Причем небо над головами синее, лазурное. Ни облачка, и солнышко печет, и жаворонки уже вовсю летают. Внюхивается Василий, но не пахнет ни перегаром, ни свежаком, только вкусно сеном свежим, разнотравьем луговым, медом лесным.
- Что-то ты, дядя Мотя, землю с небом путаешь! – замечает Василий, выдыхая облако дыма.
- А я и не путаю, мил человек, все мы тут на небе оказываемся, когда помираем. Видать и ты тоже помер, вот здесь и оказался. А вообще хороши твои папироски, дай про запас.
- На, держи, не жалко! – и лейтенант протягивает свой портсигар. – Бери, сколько хочешь.
Мужичок папироски за ухо закладывает, а сам на Василия заглядывается, хитро щурится.
- Неужто не сообразил, что на небе?
Василий озадаченно свой затылок почесывает. Шевелюра густая, пилотка едва держится.
- А то верно, я-то смотрю мать на лавочке, - отвечает, - да и ты, дядя Матвей, давно уж покойник, сам тебе землю копал на кладбище. Вот была забота. Земля мерзлая, как камень, угораздило тебя под Новый год в гребной яме утонуть пьяным, помню, с Мишкой костер разводили, чтоб оттаяла. Да вот оно кладбище за поворотом-то.
- Как же не помнить, выкопали Вы мне яму да не глубокую, меня на следующий день собаки отрыли. Как же не помнить! – скалится дядя Матвей. – Я кепку свою до сих пор найти не могу.
- Это прости, дядя Матвей, не держи зла!
- Да я и не держу. Все, кто на небо попадают, зла уже не держат. Да и кладбище тут и нет никакого, посмотри вокруг, это там, на земле кладбище, а тут только терновник растет да девки его на вино собирают. Пру, Мила…. – кричит мужичок. – Слазивай.
Лейтенант спрыгивает и точно. Вместо сельского кладбища, что за хутором всегда было, терновника дикого, видимо - не видимо, и ходят посреди этих зарослей девки красивые, одна другой краше, все в платочках расписных, платьях нарядных, длинных и в корзинки ягоды собирают да песни поют.
- Спасибо, дядя Мотя, угодил, – говорит Василий и спрыгивает, а самому не по себе становится. Неужели он умер? Вот с одной стороны досада, а с другой и неплохо тут, даже здорово.
- Эй, дивчины! – кричит он девушкам. – А чего Вы сейчас терновник собираете, не созрел он еще, вы осени дождитесь, первых заморозков, вот тогда ягода будет то, что надо!
Девки петь прекратили, смеются.
- Ишь ты умный нашелся! – говорит одна из них, самая бойкая. И лицо ее кажется до боли знакомым Василию. Пытается вспомнить имя этой девушки, но не может пока.
- Ты наверно из новеньких? – спрашивает другая. – Глянь, в сапожищах каких! У нас тут все босые ходят.
Подходят они к лейтенанту и ласково за гимнастерку его щупают, кто-то даже пилотку срывает и бежит с веселым визгом на перегонки, кому она достанется.
- Весело, у вас тут, бабоньки, - отмечает Василий Петрович. – Без мужиков-то совсем одурели.
- Да, мужики нынче пошли такие, что на небо не попадают, - сетует одна из девушек. – А вот, ты молодец Вася, взял да помер и сразу к нам.
Василию Петровичу от этих слов как-то не по себе, но слова сами на ум приходят.
- Да, как же я без вас, бабоньки!
Девки смеются, а та, у которой пилотка на голове, подходит к Василию, смотрит ему в глаза влюбленным взглядом, а у самой багрянец на щеках вспыхивает.
- Ну, вспомнил ли ты меня наконец, Васенька?
И напрягает Вася свою память и не может вспомнить. Виновато смотрит он на девушку, что-то знакомое, да и незнакомое.
- А может вот так вспомнишь? – и целует вдруг в губы Василия. – Забыл боевую подругу свою…
Да поцелуй такой сладкий, пресладкий, словно землянику сочную кушают. Целуется Василий и не нацелуется, а девушки вокруг обступили и смеются.
- Ну, Любка, не жадничай! Дай и другим Васеньку поцеловать, – смеются окаянные.
- А я и не жадная, - говорит Любка, - да только жениха спросить надо.
И тут Василий вспоминает, что любит эту Любку до безумства и любил всегда и будет любить, и никто ему даже не нужен.
- Любушка, Любушка! - падает он на колени, обнимает ее за ноги стройные и плачет горькими слезами, уткнувшись в платье нарядное, - Господи, спасибо тебе!
А платье нарядное, подвенечное… Берет его за руку Любонька. Садятся они на телегу дяди Матвея.
- Ну что, дети, - говорит старик им. – Айда в церковь.
И лошадь ржет радостно и даже мухи летают счастливыми.
Но не доехали до церкви, где-то на пол пути прерывается сон тяжелым похмельем. Лежит на койне лысый толстый старик в больничной пижаме, глаза трет и не хочется ему просыпаться, ой да не хочется.