А именно - Cаритов!

Фантазийная повесть

18+

     А ИМЕННО — САРИТОВ!


     Можете разгадывать свои сновидения, можете — нет.
     Но кто вам мешает их записывать?


     Глава, как начало


     От-ды-хать! Устал работать, да и одиночество надо разбавлять.
     Самолёт уже на прогреве. Лечу на побережье Чукотского моря. Давно не сидел за штурвалом, но оторвался от земли плавно и стильно. Люблю, когда красиво.
     После набора высоты, уступил место пилоту, а сам вышел в салон. Интерьер самолёта ничем не напоминает о том, что его владелец художник. Нет картин, а тем более — постеров. Давно уже прошло то время, когда я доказывал миру свою состоятельность. Сейчас доказывать никому и ничего не надо. Надо, чтобы мне было удобно и комфортно.
     Сел в кресло, а в голове холсты и работа. Думаю о картинах, пишу мысленно их …


     * * *

     Я впервые пришёл в изостудию, когда мне было двадцать три года. В двадцать пять смог поступить в художественный институт. Замечательный период моей жизни — может, и самый лучший. Потом годы странствий по стране; неоднократно менял работу; часто был без работы и лишь с куском хлеба. Блуждал в техниках и материалах изобразительного искусства. Хотелось семью, хотелось быть всегда с сыном. Но получилось, как получилось. Были недопустимо длинные периоды, когда не брал в руки даже карандаш. Это, когда принимал решение — «завязал», не дано мне быть профессиональным художником. Зачем тогда мучиться? Так мучиться… Но что-то неизменно возвращало на дорогу покорности искусству, на которой не каждому было место. Было одиноко, было горько, было слёзно, был постоянный труд, что спасал от сумасшествия, от дурацких мыслей. Но было что-то и от маленьких радостей жизни. Ещё был голос сына в телефонной трубке и счастье коротких встреч с ним.
     Ограничился масляной живописью, новым материалом акрилом и его производными. Хотя возвращался к той же акварели, графике. Шёл той самой дорогой, которой шли многие до меня. Когда не получалось, заставлял себя подходить и соскабливать; соскабливать написанное и писать заново. Что-то улетало в корзину… Проклинал всё и всех, себя и свою судьбу. А когда заканчивал холст, то несколько месяцев не воспринимал картину спокойно — хотелось всё время подойти к ней и править. Казалось, что ошибки на созданной картине огромных размеров и лезут на передний план.
     Я почти трудоголик. Не стал им только потому, что заставляю себя делать перерывы, убегать из мастерской, делать вылазки подобно этой. Сейчас я лечу в мир безделья!


     * * *
 
     Делаю усилие и начинаю переговариваться с персоналом. Знаю, что речь моя сейчас медвежья, но за пару дней должен разговориться. Художник — это отшельник, которому чаще всего плевать на вне картинное пространство или должно быть наплевать. Но художником надо ещё стать и, как минимум, родиться!
     Пришёл штурман и сообщил, что можно на одну из станций к космонавтам заглянуть.
     Не хотелось. Я лечу бездельничать! Мне в данную минуту уже и кресло покидать не хочется. Лечу в театр абсурда и денег.



     Глава 1


     Пляж был завален телами со всего света. «Завален» — другого определения я не подберу. Одиноким было только небо над головой, откуда, собственно, я и прибыл этой ночью. Удивляли молодые особы, что были в купальниках. Ну хотя бы верхнюю часть сняла!? В какое время живём, милая?! С другой стороны — лишний повод, обратить на себя внимание… Я обратил. Полусидя, полулёжа в кресле под тенью бамбукового зонта и задаваясь вопросом про одну из них: «Зачем тебе купальник?» В этом месте, на этом пляже, такое — редкость.
     Голова тупила от такого количества народа. Мне ещё надо пару дней, чтобы привыкнуть к толпе. В городке своём я хожу до мастерской и обратно пешком, но людского потока нет на моём двадцатиминутном пути. Сейчас же я в пограничном состоянии вчерашнего художника и завтрашнего бездельника. Смотрю на море людское, задаюсь простыми вопросами — так и отойдут дела-заботы на дальний план. Я здесь, чтобы дурь с глупостью напомнили о себе моей голове, давно мыслящей и занятой лишь одним — творчеством, картинами, искусством. Считается, что художники больные на голову, остальное человечество — в полном здравии и рассудке. Пусть так — я это давно принял — лишь бы между мною и холстом человеки не путались. «Больные»? Будем лечиться. Поехали!
     Взгляд стал огибать обнажённые тела, задерживаться на редких купальниках и всё с тем же вопросом — зачем он? Спотыкаясь взором на купальниках и прекрасных частях женского тела, всматриваюсь затем в толстосумов на предмет, знакомы ли мне они и далее. Вскоре взгляд мой через стёкла солнцезащитных очков вышел на прямую, где на другом её конце был взор в мою сторону сквозь те же тёмные стёкла очков. Однозначно, эти очки смотрели на меня. Все мы знаем приём, когда лицо в очках поворачиваем несколько в сторону, а сами косим взгляд на заинтересовавшего нас человека. Оцениваем; у женщины смотрим на её достоинства, её прелести. А она пусть задаётся вопросом — я действительно смотрю в том направлении (что мимо неё), куда повёрнуто моё лицо в очках, или я «словил косоглазие»?
     То, что взгляды встретились, это ожидаемо при первых минутах расположения на пляже. Бронзовая «штучка», была смуглой не от солнца — загара. От самой природы. Мулатка. Прекрасная смесь разной расовой крови своих родителей. Красивая! Упругая, как спортивный мяч. Такие заполняют страницы глянцевых журналов без текста. На людях ходят, как по подиуму; тут лежат, как на фотосессии. Кукла, одним словом, без текста в голове продолжала смотреть в мою сторону, на меня. Заученными когда-то движениями стала пальчиком накручивать локон длинных окрашенных волос. Её красивая рука элегантной пластикой соскользнула на грудь, задела торчащий сосок, который возмущённо выпрыгнул после скорого своего освобождения. И, показалось, амплитудно какое-то время поколыхался перед тем, как успокоиться и стать меньше. Ладонь пару раз нежно стряхнула отсутствующий песок с нижней части животика и далее обратила моё внимание на прическу своего лобка. Слегка раздвинула ноги и остановила, как только внутренние их части расстались между собою, «отлипли» друг от друга... Иногда при подобном думается, что я всё ещё прибываю в неопределённом возрасте. Куклам труднее — они вообще не думают или наоборот — им легче.
     Я смог послать едва заметный воздушный поцелуй прежде, чем сравнял спинку кресла с линией горизонта, полотенце возложил на голову поверх очков — их же снимать надо! Лень. Хорошо! Так начинается моё пресыщение примитивом и глупостями. Я тут за этим! Серьёзного, порой заумного — мне у холста хватает.
     Немного вздремнул — это у меня из прошлого: юношей приходил на мостки городского пруда, купался и, вот так же как сейчас, отключался на тёплых серых от дождей и солнца досках понтонов. Я даже не задавался тогда будущим, зато сейчас всё чаще вспоминаю далёкое прошлое.
     Просыпаюсь с капельками пота на лице. Мулатка-охотница ждала моего пробуждения. Я оставил её «незамеченной» и пошёл к воде. В воду всегда вхожу медленно — никогда не кидаюсь дикарём. Когда школьником играл в водное поло, тренер частенько нас загонял в бассейн связкой ключей на длинном шнурке. Золотое время! Поплыл. Тело вспоминало забытые движения. Кайф! Какая к чёрту мулатка! Вода! Вода, которой послушно тело. И солнце. Класс! Я снова молодой…
     Возвращаюсь. Встаю на песчаное дно и бреду к кромке суши. Кисти рук, как гидропланы скользят по воде и со следующим шагом взлетают с многочисленными каплями, что искрятся в лучах солнца. Жара в разгаре!
     У лежака меня поджидала слегка кривоногенькая персоналочка из местных, в руках она держала конверт. Начало отдыха, это ещё не конец работе. Но письмо не было деловым и было не письмом — записка: «Жду вечером в баре САМА НЕВИННОСТЬ». Вместо подписи только «БГ». Я с послушанием и долей — не пойми чего — принял неизбежное. Мои сопротивления к БГ давно поросли бурьяном.


     * * *

     Вечером сидели в стриптиз баре с Биллом. Гейтц своими деньгами за каких-то тридцать минут раздел и посетителей. Так и сидели мы в этом голом баре: чокались и, не в первый раз, выпивали за встречу.
     Особая демонстрация распущенности достигла своего апогея лет пять назад. Быть самым пьяным, рассекать нагишом в самых непредсказуемых местах, говорить матом, а не материться — это время сегодняшнее.
     Тут в баре случайных людей нет. Я мог бы без труда в этой свалке (свалке…) отыскать государственного мужа, а в другом углу — лицом в салате — его государственную жену. Когда зашел в бар, раздевание зала было в разгаре. Откуда Билл черпал сценарии — не вопрос, это одна из страниц его гениальности. Другая страница — как он это блестяще проводит. Он, подобно Дали, рисует с людьми всё, что угодно, оставаясь при этом в полном здравии и рассудке.
     Пьяные были голы или голые были пьяны? Стриптизёрши на этом фоне выглядели приодетыми. Что уж про нас двоих одетых говорить? «Неандертальцы!» — всё же уловило ухо. Собственно, как мы ничего этого не замечали, так и нас вскоре перестали видеть.
     Наш разговор — ни о чём. Со стороны это было похоже на спор, где один активен, а другой не отстаивает свою позицию — я просто тихо не согласен. За многие годы общения конкретно с кем-то, настраивается определённый нотный стан. Слова-ноты одни, а музыка у каждого своя, причём авторов партитуры двое. Как абсолютный музыкальный профан, обозначу сравнением наше с Гейтцом общение следующим образом. Надо представить, что если саксофон выдаёт обрывистую череду джазового мажорства, то с соседнего стула — редкое букание контрабаса. Только Билл ещё и пластичный сакс: изогнётся и пролезет в твоё нутро, может и кишки наружу вывернуть.
     Я не знаю, сколько моих картин в его коллекции. В нашу первую встречу, он скупил не только всё из последнего, но и пытался утащить подмалёвки с набросками будущих работ. Тогда я уже был самодостаточен и материально независим. Определил его как самодура. Скажи тогда, что нас жизнь повяжет на всё, что нам осталось — я даже не рассмеялся бы.
     Спорим по моржихе. Чем не тема на побережье Чукотского моря между художником и человеком, для которого нет такого понятия как деньги? Он — их гений. Сейчас я за любую бредовую тему разговора. Хотя ожидаю его непременное: «Мой русский друг, Серж! Продай, что только завершил! А лучше — мысль будущего холста продай!» Последнего между нами никогда не было. У меня есть твёрдое убеждение, что кто-то тогда брякнул о будущем компьютеров, Билл смекнул и стал лучшим. И на чём-нибудь традиционном он бы проявил свои не дюжие способности. Но, чтобы по максимуму так всё проявилось, да ещё и болтаться среди самых гипербогатых! Просто он — гений.
     Лучше о моржихе. Тут и сейчас. Отдых не будет долог. Скоро всё вернётся к своим берегам.
     Он ушёл в туалет и надолго. Я ушёл из бара — до утра.
     Утром можно было прочитать и услышать о том, что позже Гейтц заставил посетителей бара одеться. Пресса отмечала неохотность в движениях посетителей и, что сумма за одевание превысила деньги раздевания в несколько раз.



     Глава 2


     Но утро следующего дня началось у меня не с этих новостей.
     Я проснулся от какого-то звериного рёва вперемешку с русской бранью и вставками английской речи. Вышел на балкон. Через площадь к моему чуму Гейтц на открытой повозке вёз моржиху. Бедное животное своими выпученными от природы и страха глазами, смотрело на размахиваемые перед своим носом пятитысячные купюры. Оно не видело сходства портрета на валюте и тем дикарём, что вёз её куда-то. Моржиха застыла в страхе и таращила свои остекленевшие глаза на деньги.
     Билл истерично декламировал. Его английский был забит нашим матом. Когда он произносил наше крепкое словцо или целую тираду, его взгляд переходил с животного на Шнура. Шнур отхлёбывал из горла водки и затем поправлял окончания, предлоги, а то и всё «словосочетание».
     На почтительном расстоянии держалась колонна зелёных. В руках они держали транспаранты, на которых ничего не было, а рты их были заклеены белыми полосками. Процессия замерла.
      — Серж!.. Друг мой!.. Смотри! Это есть моржиха! Животное — а не баба из проруби! Ты проиграл! Но мне не нужны деньги! — очередной взмах купюрами перед мордой бедняги; мат, взгляд на Шнура, глоток и повторный мат, теперь уже, как надо.
      — Серж! Мой русский друг! Сделай эскиз русского слова из трёх букв! — выкрикнул мой американский друг. Это слово было его первым вводным в параллель нашего богатого и могучего языка. — Я нанесу его себе на задницу и буду показывать этим сраным президентам и судьям! O'key?
     Билл ещё что-то кричал и не только для меня. Он привык к постоянному следованию за ним репортёров, экологов, служителей церкви и просто зевак. Человек-гений сам себе не принадлежит. Гейтцу не интересна, даже примитивна, сегодняшняя жизнь человечества. Он человек эпохи, что может быть наступит лет через сто пятьдесят. Гейтц — «ГЕНИЙ ДЕНЕГ». Это же и его прозвище. Он ждёт будущего. Я не знаю, как это определить: то ли деньги будут другие, то ли их вовсе не будет? БГ ждёт это время.


     * * *

     Со Шнуром я познакомил его позапрошлой зимой.
     Я и Гейтц отмечали католическое Рождество. Билл пил, я чуть меньше. Он что-то говорил мне, хотя слышать могли все желающие, таковых ему всегда хватало.
     Причиной его очередного русского восхищения были наши многочисленные праздники. Он в восторге от того, что наши православные начинают отмечать зимние праздники вместе с католиками. И главное — пьют! Пьют до самого Старого Нового года! Билл не понимал, как Новый год может быть Старым. Он мучил меня вопросами, просил выражаться метафорически, проводить аналогии, ещё какие-то приводить заумные сравнения. Издевался, попросту.
     Мне было «фиолетово»… делать было нечего — мы пили. К тому же, Гейтца постоянно отвлекала Мониша Лезински. Она своими вопросами к БГ постоянно разрывала монотонность нашей беседы и была в своём известном платье из ситца, где когда-то предусмотрительно была сохранена для анализа в суд сперма Билла, но который Клиртон. Мадам слепо верила, что платье это — к удаче. Пила не меньше нашего, пьянела не быстрее нас. Как оказалась за нашим столом? Мы — без понятия. Она предлагала Биллу, что сидел напротив, новые подробности минета с президентом. Что это более, чем интересно и читается только между строк её книги. Но денег надо будет заплатить немалых и сразу. Моих грошей — она брезгливо отметила — не хватит.
     Лезински усердно рвалась к ширинке Гейтца. Мы наполняли свои рюмки и выпивали, иногда чокаясь. Мониша наливала себе сама, произносила: «Храни меня, Америка!» — привычно засовывала на кратком выдохе рюмку в рот. Резким закидыванием головы назад опрокидывала всё содержимое сразу в гортань, ставила рюмку на стол, крестила дно и говорила утвердительно, чуть слышно: «Дай, Бог, не последняя!». Следов её яркой помады на стекле не было.
     Не знаю, как долго, длилось бы это нудное кино, не сыграй Мониша истеричку. Она чего-то вспылила, показала средним пальцем на синячище под своим левым глазом и крикнула в лицо Биллу:
      — Жопа! Ты всё равно раскошелишься! Хотя бы за этот синяк, скотина!
      — Вдвойне! — рявкнул тот и приложился бутылкой по её другому глазу. Мониша согнулась пополам и ткнулась головой в мои бёдра. Даже без сознания её голова падает ниже пояса мужчины. Каждому своё — чем уж наделена. Один раз — тогда — ей удалось выжать денег и известности по максимуму, вот и продолжает верить, что всё это может повториться.
     Фотовспышки защёлкали так часто, будто яркий искусственный свет не выключался вовсе. Мы встали — акт закончился. Её искривлённое безмолвное лицо прилипло к моим бёдрам. Я взял одной рукой эту голову, поискал на столе достойное место успокоения, расчистил свободной рукой необходимую площадь и возложил на испачканную скатерть стола её тяжёлую голову. Как смог, прибрал длинные волосы — женщина всё же… Мы перешли в другой зал, где солировала группа «ЛЕНИНГРАД». На афише буква «Р» была кем-то вырезана. Тут католики тоже праздновали Рождество, слушая Шнура.
     Билл быстро включился в новую атмосферу. Его буквально околдовала экспрессия действия и сам певец. Длинные труселя, пиджак на голом теле и та самая буква «Р» на лацкане мятого пиджака. БГ уже многое понимал и сносно говорил по-русски, знал о нашем сквернословии и очень интересовался грязной стороной нашего языка.
     Забыв про наш Старый Новый год, он хотел понять слышимое. Мне не было покоя. Тут простым переводом не отмахнёшься. Надо знать Гейтца: дотошность, желание разобраться, а главное — досконально понять — это одно из слагаемых его успеха.
     В этот вечер я их и познакомил. Позже Шнур подарил ему наш толстенький настенный календарь, где отрывается листок дня минувшего. Там — каждый день праздник! Своё утро Билл начинает, отрывая листочек вчерашнего дня. Вчитывается в мелкий шрифт листка нового дня; с удовольствием наливает и выпивает махом за наших текстильщиц, шахтёров, учителей, победу ЦСКА в УЕФА... Если повод выпить на листочке не прописан, то это не было поводом пропустить (не накатить) маленькую заутреннюю. Произносил: «За аборигенов Америки! За нас!» — и с нескрываемым удовольствием закидывал крепкий напиток сразу в глубину гортани. Так, или примерно так, начинал свой новый день богатейший в мире человек.


     * * *

     Орущий зверь, Шнур с бутылкой, чудовище Гейтц, окаменевшие зелёные. На террасах соседних отелей и лоджиях преувеличенных чумов вылупившиеся обитатели. В танке без башни сидел Шойгу — он всегда там, где Гейтц в России.
     Я стал трезветь и звереть. Вбежал в комнату. Взгляд метался по апартаментам. Попадись под руку ствол с башней от танка Шойгу — вбил бы им засранца Гейтца в мостовую. Но ничего подобного не было. Я завёлся. Дальше был психоз.
     Вырвал из кровати пляжную мулатку; ещё не проснувшуюся, протащил её на балкон. Повернул спиной к площади, вынул из неё кровавый Tampax и вдоль спины налихорадил наше слово из трёх букв. Поставил восклицательный знак и выкрикнул:
      — Пьянь беспредельная! Оставь животное в покое!
     При этом я всё время тряс за шею очнувшуюся, но уже задыхавшуюся в моих тисках ночную бабочку.
     Билл добился своего — получил «эскиз» и вывел меня из себя.
     Гейтц слегка ударил животное. Моржиха завалилась на бок. То было чучело! Где-то спрятан звукоизвлекающий аппарат. Билл улыбался и был доволен результатом. Он хлопнул Шнура, который даже не шелохнулся, сунул зачем-то ему деньги в нагрудный карман.
      — Пошли завтракать, Серж! Нам уже разливают в Том Свете! — крикнул мне Гейтц.
     Так начинался мой второй день на самом богатом и модном Чукотском побережье.


     * * *

      «ТОТ СВЕТ» — весьма дорогое заведение. Мягкая прохлада свежего воздуха и баснословные цены притягивали сюда немногих.
     Мы вошли в этот оазис жизни. Из залы доносился звон бьющейся посуды и выкрики. Это старики Дали и Галла в очередной раз рвали друг на дружке волосы и одежды. Их возня была в самом разгаре. К этому все давно уже привыкли и не обращали внимания.
     Нас проводили к столу. Еду заказал Билл ещё с площади, а по напиткам мы давно не определяемся. Шойгу остался в танке на улице (силовикам вход закрыт), хотя очень просился, пока подвозил нас.
     Через столик от нас сидел Витя Ерофеев. Как всегда, он был с очередной русской красавицей и поражал её своим богатым внутренним миром. У всех его красавиц был один и тот же взгляд: они смотрели в мир, как аквариумные золотые рыбки через стекло заточения.
     Витёк слушал самого себя. В его ногах на полу спал собрат по перу и фамилии — Венечка Ерофеев. У Вени всегда в карманах была сотня-другая ж/д билетов «Москва — Петушки», которые он иногда продавал, иногда раздавал, иногда насильно пихал собеседнику; женщинам частенько пытался засунуть билет в бюстгальтер и поглубже. Спящий Веня смотрелся естественнее и абсолютно не отталкивал взор. Припомаженный и положительный Витёк отталкивал и был противоестественен. Мы кивнули друг другу — а Венечка не мог…
     Разлили водку и под традиционное: «Будем здоровы!» — траванули печень первой дозой. Билл не закусил, а занюхал хлебом. Знает он и это: «После первой не закусываю!» Его стремление жить прямо противоположной, чем раньше, жизнью, особенно подпитывалось на русской сторонушке.


     * * *

     Сторонушка!
     Крестилась Русь с Киева, а это оказывается Украина. Национальных русских костюмов нет. В СССР нарисовали что-то с белорусского и того же украинского и сказали: «Наш костюм!» Всенародные праздники — День Победы и Новый год. Их же можно назвать национальными — в силу празднования и масштабности, а главное — народной искренности. Масленица так и не вживается, чуть лучше с Пасхой. Религий несколько — поэтому в каждом углу есть свой национальный праздник при своей одёжке.
     Американец Гейтц упорно матерится, пьёт только нашу водку; пытался сыграть с Хусейном в русскую рулетку. Но его никогда не мучил наш национальный вопрос: «Что делать?» Эта меланхолия — только наше достояние. Любим революционность. Что ещё?


     * * *

     С утра в Свете Том пел Макаревич. Говорят, у Машины только три аккорда, но каков результат! Хотя ещё больше тех, у кого аккордов вообще нет. Как у чукчи — одна бесконечная песня на один мотив, что аппетит убивает мгновенно. Есть такие художники, у которых написан холст бесконечных размеров одними красками и на один манер — «в авторской технике, в одном стиле». В зависимости от темпа продаж, с этого куска-матки отрезаются доли различных размеров и представляются к продаже. На таких картинах особенно натренирован продажный язык галеристов и дизайнеров.
     Услышал:
      — Между первой и второй перерывчик небольшой, — сказал Билл и, не чокаясь, быстро выпил.
      — Тебе бы в напарники Шарикова.
     Стали закусывать. У Гейтца запел мобильник нашим гимном. Я свою трубку выключил ещё в самолёте и там же оставил — нет меня! Отдых!
     — Здрастье, господин президент! А чё не спите?.. А! Новости смотрели!.. Нас показывали? Уже?.. Мы с Сержем даже не опохмелились… Да! Рядом сидит... Даю.
     Он протянул мне трубу:
      — Тебя! Путин.
      — Здравствуйте, господин президент!
      — Доброго вам утра, Сергей Семёнович! Я вас три дня ищу, сказали, что вы где-то на отдыхе, а тут в ночных новостях вас с Гейтцем показали. Как вам отдыхается?
      — Спасибо, всё хорошо.
      — Да, мне докладывали. Сергей Семёнович! Я хочу обратиться к вам с просьбой.
      — Слушаю вас внимательно.
      — Тут Никас написал мой портрет. Вы бы не могли как-нибудь подъехать и взглянуть? Деньги немалые запросил… — продолжая слушать, я стал наливать себе водки.
      — Извините, господин президент, я не комментирую коллег по цеху — соврал я в сравнении.
     Пока Путин мне что-то говорил в ответ, я залпом выпил. Пришлось не закусывать — услышал бы. Я захмелел на старых дрожжах. Отчего и осмелел:
      — Извините, господин президент, может, Сибирь и полный просмотр Санта-Барбары?
      — Завидую вашему чувству юмора. И всё же? Что-то подсказывает мне, не обращаться с этим к Илье Сергеевичу, Церетели, Шилову…
     Пока он говорил, я опять успел выпить без закуски — утро не задалось.
      — Поверьте, господин президент, в России далеко не четыре художника. К тому же я переключился на нефигуративное искусство.
      — Да, знаю, мне докладывали. Но вы независим, а потому объективны. Подъезжай, чай попьём, мыслями поделимся.
      — За свои мысли я невыездной и, видимо, зависим. За чай — спасибо.
     Путин перешёл на «ты». Это как приказ к исполнению. Но мой пофигизм набрал обороты и алкоголем подогрет был достаточно. Раздражало, что не могу закусывать.
      — Всё-таки, что посоветуете? Портрет — дело историческое, советники говорят — нужное для потомков!
     Я же, про себя, выразил категоричное несогласие о необходимости для потомков портрета от Никаса и ответил:
      — Я могу с Дали переговорить, минуя Галлу — они тут тоже отдыхают. Могу Пикассо позвонить. Денег больше, но зато мэтры.
      — Думал я об этом. Но Вы же знаете, как это будет выглядеть!
      — Нормально будет выглядеть. Репин или Веласкес могут ваш внутренний мир раскрыть. Вам это надо?
      «Вот за такой потрет потомки могли бы, и отблагодарить меня» — мнение про себя.
      — Какой же вы прямолинейный! Ладно, я подумаю и перезвоню. Отдыхайте, наблюдения за вами нет. Когда вы вместе — вы на виду! И закусывайте, закусывайте обязательно!
     Невольно посмотрел в сторону окна. Вместо глаз у Шойгу был бинокль.
      — До свидания! Я вам позвоню непременно!
      — До свидания, господин президент…
     Я вернул трубку Биллу.
      — Выключи ты её, хотя бы, пока завтракаем! Язва обострится!
      — Не могу терять связь с миром!
      — Тогда — смени тариф!
      — На какой?
      — На потусторонний!
      — Я подумаю.
      — Даже и не думай. Место столби ближе к сковороде на углях...
     Труба запела арию Бориса Годунова. Ничего хорошего ждать уже не приходилось. Билл с удовольствием заговорил.
      — Слушаю вас, Борис Николаевич! Здравствуйте! Всё шарашите в теннис?.. Чё делаем? Да водку пьём! Присоединяйтесь к нашей компании!
      — Водку! Это хорошо! Только закусывайте и лучше солёненьким! Дай Семёныча!
     Билл передал мне эстафету.
      — Здорово, земляк!
      — Здравствуйте, Борис Николаевич…
      — Только что слушал твой разговор с Володей. По Никасу ты прав! Молодец. Принципиален. Ценю. Только сделай, как я прошу. Позвони завтра Путину и порекомендуй ему Глазунова. Мы с Илюшей как раз тут засиделись, вспоминаем былое. Не ершись — будь умницей! Искусство — искусством, а надо сделать, как всегда. Вот и Черномырдин мне кивает. Хорошего вам там отдыха!
     Труба замолкла. Не попрощался. Это тоже приговор и ничего хорошего. Я сам вырубил мобильник прежде, чем отдать чавкающему Гейтцу. Пить и есть расхотелось.
      — Губернатор и его команда! — зычно крикнул швейцар.
     В зал, грохоча грязными бутсами, ввалили футболисты Chelsea. Похоже, сам владелец контролировал полумарафон за вчерашний проигрыш команды. Галла оторвалась от своего гения и ринулась к Абрамовичу.
     Она буквально преследовала Абрамовича по всему миру. Галя требует от него покупки картин своего мужа. Однажды та стиснула галстук на шее Ромы так, что тот чуть Богу душу не отдал. С тех пор Первый Чукча опасается носить что-либо на шее, и пара верхних пуговиц у рубахи расстёгнуты поэтому.
     Губернатор заслонился охраной и выслушивал её приветствия с улыбкой леонардовской Моны Лизы. Глаза его всегда блуждали по неровностям денежных стопок или по идеальному английскому газону вслед за мячом. Взгляда у него не было.
      — Хорош жрать! Меняем обстоятельства! — выпалил я.
     Билл знал меня не первый год. Он опрокинул рюмку и яйцо какого-то членистоногого внутрь, сунул в карман початую бутылку, и мы направились к выходу.


     * * *

     Я так и не могу понять — играет он или это и есть настоящий Билл Гейтц, который не одну пятилетку отработал в жесткой системе мирового капитала? Как будто он тогда отрабатывал весь свой дар на благодатной ниве, что приводит на вершину денежных воротил. Валяет он сейчас дурака или проживает некую иную сторону своей натуры? Иногда я убеждён, что он с другой планеты. Ещё думаю, что Инопланетный Разум защищает его мозги от алкоголя.


     * * *

     Абрамович и Гейтц обменялись дежурными улыбками приветствия.
     Каждый обладал мощной агентурой слежения по всему миру, аналитическими центрами, службой безопасности и высшей степенью секретности. Но было в них заложено главное — они слышали интуицию и читали знаки судьбы. Совершаемые ими промахи, так же были для них этими знаками.
     Они порадовались несостоявшейся беседе, так как Галла держала осаду. Мы вышли из заведения.
      «Увидимся!» — бросил мне Гейтц и исчез. Вслед залязгали гусеницы… Я стал, что называется, приходить в себя. До этого я был марионеткой в руках Гейтца. Через восемь дней буду сыт по горло этой жизнью; меня будет выворачивать и корёжить от примитива и убогой действительности. Пробкой из бутылки шампанского вылечу отсюда.
     Войду в мастерскую, вздохну полной грудью волшебный воздух из запаха краски и творчества, прильну к холсту и: «Здравствуй, Мир мой, моя Вселенная! Я выдумал эту Планету! Я её творец! Я её пишу и уверенно подписываюсь — САРИТОВ & С.!»


     * * *

     Кто-то слегка дотронулся до меня. Подумал Мулатка, хотя та имела все основания ткнуть меня коленом в зад или проорать всё, что она обо мне думает. Угадал с полом — то была женщина. На меня смотрела юная особа с ресницами Мальвины и таким же озадаченным взглядом на милом лице до своего побега из театра Карабаса. Прикосновение было как бы случайным. Но у меня за плечами была целая вечность зим и лет весьма бурной и разнослойной жизни. Кому-то захотелось моего внимания.
     Я осмотрел её — она к этому привыкла. Таких с избытком увидишь в телевизоре. Они выстраивают очереди в многочисленные двери с надписью «КАСТИНГ». Из некоторых что-то лепят, затем выжимают максимум денег и выпроваживают.
      — Привет… всё нормально?
      — Да, — ответила.
     Предложил ей перекусить со мной — есть действительно хотелось.
     Мы пошли вдоль улицы и вскоре очутились на открытой террасе одного из многочисленных ресторанчиков. Надо было завязать хоть какой-то разговор. После двух-трёх моих вопросов она скороговоркой продолжила:
      — Понимаете, я фабрикантка с Фабрики звёзд 13/ф7 БИС. Певица. Всё было сначала хорошо: телевидение, концерты, деньги и даже слава. Я бросила школу, думала, что пришёл успех и это надолго. Потом пошли паузы, и становилось всё меньше и меньше предложений. Пыталась найти что-либо приличное, но я ничего не умею. На Фабрике мы поём под фонограмму, двигаемся, как скажут. Нужна внешность.
      — И можете спеть? — задал я дурацкий вопрос. С внешностью я разобрался ещё на улице. Её не смутил и не обидел мой вопрос.
      — Того сценического эффекта вы не услышите, ведь голос микшируют, делают наложения…
     Какой сценический эффект для меня? Что-то фальшивое стало обустраиваться во мне. Жизнь этих девчонок поломана так рано, когда через постель с продюсером, они сразу попадают в жизнь проблем и зарабатыванием на эту самую жизнь. Устраиваются считанные единицы. Судьба остальных…
      — Сергей! Привет! Рад тебя видеть! Каким ветром тебя сюда занесло? Извините меня, сударыня, — здравствуйте! Сергей, я тут с семьёй. Давай, поужинаем вместе? А я не поверил телику. Думал это кино, а не новости, где вы с Гейтцем чудили. Хотя — где Гейтц, там и деньги, и кино. Последнее бесплатно, но лучше быть зрителем.
     Мы дружески обнялись. Я давно не видел Дмитрия. Лишний раз не беспокоишь таких трудяг, как он.
      — Позвони обязательно, договоримся — где. Только ужин — не раньше восьми!
      — Позвоню. Привет твоим и рад буду вас увидеть!
     Он быстро пробирался к выходу, где его ждала семья и кто-то незнакомый мне. Супруга весело махала мне рукой. Я с удовольствием отвечал тем же. Присев за столик, увидел колом стоящие ресницы Мальвины.
      — Вы знакомы с Хворостовским?
     Всегда думал, что для фабрикантов потолок — это Лещенко. Девочка не так безнадежна.
      — Мы учились в Красноярске, хотя познакомились намного позже.
      — Вы поёте? А я, дура, чуть не запела для вас!


     * * *

     Я услышал о нём, как только поступил в институт. Хворостовский был на устах Красноярска. Первый раз увидел Дмитрия на сцене местной филармонии. Тогда он учился на третьем курсе Института искусств. Пару раз ещё ходил на его выступления и смотрел дипломный спектакль в опере.
     Ловил по телевизору нечастые интервью и концерты. Дима не совсем публичный человек, но пахарь и великий. В России у него не сложилось, ухал в Лондон, через несколько лет в Америку... И он всегда был русским человеком. Но был, при этом, гражданином СВОЕЙ СТРАНЫ ТВОРЦОВ. Той СТРАНЫ, где одинаково уважаем и почитаем труд любого, кто делает своё дело профессионально, с душою и по максимуму, и всегда это выглядит достойно и художественно красиво. В этой Стране нет тех, кого чаще показывает наше телевидение, кого и о ком у нас печатают в газетах. Нет тех, кто чаще других лицемерно говорит о России и патриотизме к ней. Вру! Идеализм получается. При-сут-ствуют… Страна творцов-однодневок и Страна, таких как Хворостовский — это как две стороны российской монеты. Где её номинал — аверс — тут вся эта публика, что «за деньги любой Ваш каприз» исполнит. Вопрос цены на аверсе. На реверсе герб страны, что хранима и преумножаема такими людьми, как Хворостовский. Дмитрий — искомо и истинно русский человек и носитель всего лучшего, что даёт Миру Земля наша.
     Для меня не было ничего удивительного в том, что работа телеканала Культура началась его концертом.
     Я знал, что мы когда-нибудь встретимся и, может, станем друзьями.


     * * *

      — Ой, извините, я совсем забыла! Мне надо идти. Спасибо за всё! Извините меня, пожалуйста.
     Закомплексовала вдруг фабрикантка. Подумалось, что она ещё раньше знала про моё тесное знакомство с Гейтцем, и что-то толкнуло её на знакомство со мной. Похоже, ей нужны были деньги и не просто для того, чтобы тут в удовольствие своё время провести.
      — Сидите, — попытался сказать я мягче. — А сейчас давайте заказ сформируем.
     Сделал знак официанту. Девушка не торопилась с выбором. Также, не торопясь и спокойно, проговаривала выбранное, спрашивала о том, что её заинтересовало в меню. «Не безнадежна» — ещё раз отметил я.
     — А мне, пожалуйста, триста грамм водки… вот это блюдо с селёдкой, — я показал официанту на длинный перечень ингредиентов, что окружат на блюде рыбу — жареные рыбьи потроха, бутылку Боржоми… родниковой тоже бутылку и хлеба со злаками.
     Что с ней, что без неё — я заказал бы именно это. Встретились и разошлись — сколько таких и других встреч было?
      — Извините, вы всегда так завтракаете?
      — Как?
      — Водка и всё такое прочее.
      — Я художник, а это и есть завтрак художника.
      Что-то… вернее, кто-то был замешан в крови её родни из дремучего понятия порядочность.
      — Не представляю, чтобы так завтракал Никас, — заключила она.
     Упечатанный во всех журналах и газетах, постоянно сидящий на каком-нибудь телеканале или какой радиоволне Никас, так не завтракает и не ест так!
      — Так начинают свой день Рембрандт, Вермеер, Дали, Репин и другие!
     Это даже враньём не назовёшь! Дали, вроде, вообще не пьющий. И не себя я выставил на один уровень с Великими, а Никаса отрезал.
     Заказ дождались молча. Она принимала всё как есть. Я налил водки полный стопарик, выпил залпом и стал уплетать потроха.
     Мы что-то мямлили друг другу. Закончив трапезу, попросил её провести меня в магазин музыкальных инструментов. Я сразу почувствовал, как она насторожилась. В салоне высмотрел аппаратуру, назвал менеджеру сумму вдвое большую, указал на спутницу и подошёл к ней:
      — Выбери необходимое, а мне надо идти. Пока.


     * * *

     Иногда верю, что подобное многие совершают и не раз, и не два. Такой поступок, что не обдуман, который ничего не преследует и даже слов благодарности не надобно слышать, сильно рознит человека и особей, внешне абсолютно похожих на людей. Отдал, сказал: «Пока!» — и ушёл со своими мыслями в туман своего настроения, будто шёл и исчез, свернув за угол.
     А деньги? Что деньги? «Бог с ними», — скажи тихо, и пусть помогут они нуждающемуся. С Гейтцем нас роднило отношение к деньгам. У нас к ним НЕ БЫЛО никакого отношения! Работа и результат. Наши деньги — материальный эквивалент нашего труда. Аверс — не нами придуманный и оценённый. Главный Ценитель — это Время.
     Видимо, после того, что удалось откушать, как-то стало теплеть на душе.


     * * *

     Я оставил её в магазине остолбеневшей. Мне было всё равно, что она купит, а может и не купит вовсе. В её жизни сыграл случай, пусть даже подготовленный, в моей — ровным счётом — ничего не произошло.


     * * *

     Здесь я, чтобы отдохнуть. Надо прерывать повседневность, какой бы она не была удобной и уютной! Плавать в море, а не в собственном бассейне.  Вспомнить ощущение скорости и упругость волн, стоя за штурвалом катера или катаясь на водных лыжах. А больше всего я люблю водить автомобиль. Машина — чуть ли не единственное, что не надоедает мне в ежедневном ритме жизни. Более того: какие-то пятнадцать минуть за рулём авто приводят мою психику в абсолютную норму, даже если я сел в машину при наихудшем состоянии духа. Моей первой в жизни собственностью, моей территорией, скорлупкой моей плоти — был автомобиль.
     Пошёл по направлению к морю, но выбрать надо было другой пляж — мог нарваться на Мулатку. Я даже не знал, как её имя. Не познакомился и с Фабриканткой. Навешал им определений-кличек — мне же они могли повесить высокомерие, и даже снобизм. Но ярлыки меня после сорока лет не задевают, а, главное, не отвлекают.
     На новом пляже были такие же охотницы за нашим братом. Но я уже не задерживал взгляда на них. Дремал, плавал. Пил пиво, грыз фисташки, какую-то рыбу заказал с салатом. Опять плавал, снова задремал. Вот этого мне и хочется здесь! Потом грёб на вёслах в лодке — тоже люблю! Всегда при этом вспоминаю детство: то, как на пруду часто брал лодку у деда, чтобы порыбачить или просто уехать на ней подальше от берега.
     Стал думать про обед, захотелось первого — супчика какого. Принял душ в пляжной кабинке и пошёл на поиски обеда. Я всё время ощущал присутствие БГ где-то рядом.


     * * *

     Это вселилось сразу и навсегда. Видимо, его огромное состояние имело бесконечный радиус действия, плюс сумасшедшая, какая-то дьявольская энергетика. Он не был на кого-то похож, никого не напоминал. Гейтц был уникум. Если не во всём, то во многом.
     Его манера одеваться и носить вещи — плохо поддаётся определению. Вечно какой-то мятый костюм из тонюсенькой ткани или наполовину заправленная рубаха. Неряшливостью не назовёшь и своей модой тоже. Но всегда идеально выбрит.
     На прямой телеэфир в Екатеринбурге он пришёл в украинской косоворотке, что пару лет ранее ему расшила и задарила Тимошенко. Впечатление — будто рубаху с тех пор не стирали и не гладили. Понятно, что это не так и есть свой секрет в этом. Хотя главный секрет был в том, кто и как это носит. Лучшего дополнения к косоворотке, чем расписанные драконами фиолетовые шаровары он не придумал! Тогда в прямом эфире Гейтц заявил, что моя персональная выставка не будет открыта:
      — Её вообще не будет! Так как все картины мною куплены и их увидят лишь наши правнуки! Это моё завещание!
     Я взорвался! Я не столько орал на него — я душил его натуральным образом. Разум покидает меня в подобные приступы ярости, память фиксирует некую часть какого-то фрагмента.
     Ему почему-то нравится вгонять меня в это состояние. Сам же становится умиротворённым, мягким. Это такой маленький мальчик Билли, скромно говорящий своим родителям об очередной отличной отметке в школе.
     Выставка открылась, а Гейтц ходил на презентации, как ни в чём не бывало! На нём были драконовые шаровары, а сверху с дырками свитер-самовяз, что носят художники, кое-как перебивающиеся случайными заработками. Огромный вырез воротника и позволял видеть косоворотку. Свитеров таких на открытии было много, но драконы были одни. Его рука грела бокал с шампанским — он его терпеть не мог. Водку по такому случаю не пил — считал такие дни событийными в своей жизни. Как не любить, после всего, это Чудище?! Он искренне верит в нетленность моих картин и того, что я пишу. Говорит:
      — Пить водку в такой исторический час, как плевать в будущее мироздания!
     Его речь иногда — это какой-то гиперболлагический словесный понос.
     Он искренен и гений.
     Я здорово тогда напился и отключился.


     * * *

     Простая русская еда в харчевне «ЦАРЬ — ГОРОХ!» была перемешана воспоминаниями о прошлом. Прошлое меня не отпускает и всплывает по поводу и без него. Я крайне недоволен многим из происшедшего со мной и по моей вине. Хотя живу не с этим — от того сейчас и не в психушке, а в харчевне.
     Заправившись соляночкой, решил вернуться в чум, так как ничего другого голова не предлагала, а напрягаться не было желания. Застал там Мулатку, она и не думала его покидать. Я совсем забыл о её существовании на белом свете. Та, для начала, показала спину, где было написано самое короткое и ёмкое наше словцо, затем на то место, которое заменило мне утром чернильницу. Пауза затянулась. Потом такое дурацкое:
      — Ты мне должен! — оставляя палец на том самом месте, куда я должен; моё воображение вмиг прогнало ролик неоднократного макания пера в чернильницу.
     По развёрнутому зеркалу я понял, что она репетировала эти позы и жесты. Как примитивен всё же бывает Голливуд, а славы и саморекламы немерено. Наши — всё больше сваливаются туда же. «А! Плевать! Своё бы дело по-честному делать», — говорил в таких случаях себе. Я соврал, что её в Астории ждёт БГ и ждёт именно с этой надписью на спине. Она мигом собралась и смоталась. То, что она могла вернуться через полчаса и будет ломиться в номер — меня не напрягало. Не вернулась. Возможно, Билл действительно там чудил. С его энергией я бы переработал Пикассо и Дали вместе взятых.
     Уснул не раздеваясь. Снимать с себя было почти нечего. В это время жара на главном курорте стояла невыносимая. Даже по городу мужики и женщины ходили в плавках — это было неким шиком в самом дорогом месте отдыха Земного шара.
     Проснувшись, я ещё долго лежал, не вставая и не открывая глаз. Не помню, когда и почему вселилась в меня эта привычка. Хорошего в этом было мало, так как память чаще всего возвращала к не лучшим страницам моей жизни.
     Я вспомнил о Диме и позвонил. Ужинали втроём. Дима был с супругой. Как всегда, мы душевно беседовали, вспоминали Красноярск, институт и не трогали нашу работу. Природа наделила его не только голосом, но и обаянием, простотой в общении. Расставаясь, мы обнялись и пожелали искренне друг другу всего хорошего…
     А через пять минут передо мной возникли, пролезающие сквозь стёкла очков, глазки БГ. Когда эти глазки по ту сторону очков, я нередко представляю Берию.
      — Куда ты пропал? — спросил он.
     Билл бывал в Одессе. Но начинать разговор с вопроса даётся, видимо, ещё и национальными корнями.
     Меня опять ждала водка, неуёмная энергия Гейтца и очередное, а может, внеочередное шоу в его исполнении и моём присутствии.



     Глава 3


     Меня били, а я уже не ползал по рингу; голова гудела, ног не чувствовал, а руки не слушались. Я хотел постучать рукой по рингу, чтобы прекратить моё избиение, но не мог. Толпа орала и требовала моей смерти — бои были без правил. Из этого рёва всё время доносился чей-то знакомый вопль: «Вставай! Вставай же!..» Я ничего не видел. От бесчисленных пропущенных ударов веки мои опухли, обе брови рассечены, во рту какая-то каша и тошнотворные потуги. Кто-то разлепляет мне пальцами глаза, чей-то абрис на фоне слепящих софитов.
      — Вставай! Вставай, танцор-диско, грёбаный!
     Я узнал этот голос. Возможно, последнее обращение и пробудило сознание. Так акцентировано, с выражением и чётко мог говорить только Гейтц. Он размыкал мои веки, бил меня по щекам, тряс и орал, пытался быстрее вернуть меня в мир грешный. Зачем? В окно палило солнце, что чудилось мне софитом. За сознанием стала восстанавливаться память.
     Хорошо помню кабаре «ВАША ВЗЯЛА» и то, как Билл, плача, заказывал один и тот же танец. Гейтц сорвал представление, измотал труппу одним танцем, а всем присутствующим выплатил солидную неустойку.
     Потом он утащил меня на Дискотеку 80-х. Там не было сидячих мест вообще: или уходи, или танцуй.
     Пили её родную, шлифовали пивом. Потом цыгане… потом всё кружилось в голове как юбки цыганок. Кажется, были ещё представители Африки, а дальше провал…
      — Хорош валяться! Едем в Соцзону!


     * * *

      «СОЦИАЛЬНАЯ ЗОНА» находилась в тридцати километрах от курортного городка. Можно доехать на машине, можно на яхте, но мы чаще предпочтение отдавали железной дороге.
     Узкоколейка, паровоз с вагонами царских и советских времён. Залезаем в товарный вагон, и я валюсь в постеленную солому. Россия научилась зарабатывать на туризме. После вчерашнего я даже не ноль — я выгребаю на белый свет из минус бесконечности. Прикладываюсь к крынке с квасом. Голова гудит, «Рондо» не освежает и не сближает с реальным миром; тешусь надеждой, что не так чудовищен выхлоп из меня. Смесь аромата мяты и кваса язык воспринимать отказывается. Если закрыть врата вагона, то вместе с солнцем не будет и свежего ветра. И тогда просторный вагон превратиться для малочисленных попутчиков в газовую камеру. Гейтц постоянно что-то говорит, машет руками; солнечные зайчики окуляров «а-ля-Берия» бьют по глазам окружающих.
     У Берии верноподданные зайчики убивали невинных, да и темперамент выражался иначе. Теперь Лаврентий Палыч беспол и вытрамбелирован к себе подобным. Я несколько лет назад ездил делать с него наброски — ощущения до сих пор не могу определить. И никак невозможно зацепиться за глаза в портрете. Я просил его снять пенсне, но всё равно глаз не было — не человек это. Оправа Гейтца была схожа с бериевской и часто напоминала мне о наркоме, поэтому я подарил Биллу на 23 февраля очки с оправой, выполненной по моему эскизу. Но он не расстаётся, засранец, со своей поросячьей — говорит, удобно и привык. Я поверил.
     В вагон вошёл сталкер и протянул мне телефон:
      — Вас, господин Саритов!
     Взял. Сил не было спросить: «Кто?»
      — Здравствуй, земляк! Обратно в социализм захотелось? Ну-ну! Сдай друга там в лапы КГБ! Лубянка с ним разберётся (смех Бориса Николаевича)! Люблю то время, хотя и был под хозяином. Наш вчерашний разговор не забыл? Илюша ждёт. Тебя сейчас сразу на Путина переключат. Обо мне, конечно, ни слова. Поправляйтесь! Кто же из вас, м_даков, вчера негров в цыган нарядил? Говорят, весь шоу-бизнес отдыхал против вас. Жаль, Гейтц выкупил всё у репортёров, а то бы мы тут посмотрели. Вот же два м_дака — не можете без оргий! Теперь переключат на Путина. Будь членоразделен — знаю, как тебе тяжко сейчас.
     А члены мои действительно были разделены, и как это всё перемещалось в пространстве — не знаю. Мы опять не попрощались, но я, кажется, и не поздоровался. Я вообще не издал ни звука. Короткий гудок и голос Путина в ухе.
      — Сергей Семёнович?! Добрый день! Не слишком я вас отрываю?
      — Добрый день, господин президент!
     Силы для разговора черпал из своего плебейского чинопочитания времён социализма. Система вкладывала в нас это фундаментально с самого рождения.
      — По вчерашнему нашему разговору, какие мысли? Что посоветуете?
     Неужели и сейчас у Путина от такой ерунды морщинка между бровей обозначилась?
      — Думаю, пусть это сделает Глазунов. Своего Президента должен писать свой. На бронзе Церетели страна много сэкономит. Будет скромно, камерно, россияне это примут ближе к телу и душе. Но только пусть не в кимоно и галстуке — этим весь Арбат заполонён.
     Скорей бы закончилась эта пытка, вот-вот хамить начну.
      — Да? А мне не докладывали!
      — Вас любят. Поэтому берегут и холят.
      — Что делают? Хотят?
      — В смысле, видеть.
     Я был у грани, за которой было слов блуждание. Кое-как сдерживал себя, чтобы не сорваться. Путин почуял неладное или учуял «Рондо».
      — Спасибо за совет и информацию, Сергей Семёнович. Не подскажете — где сейчас Илья Сергеевич? Впрочем, это уже лишнее.


     * * *

     Приехали в Соцзону. Людей тут меньше, чем в городе, но известные миру лица попадаются гораздо чаще. Всё время палит пушка «Авроры». За 1000$ может выстрелить любой желающий. Страна зарабатывает. У Питера крейсер натурально вырвали с якорем и перегнали сюда. Много лет прошло, а город до сих пор борется за его возвращение.
      — Ты будешь облачаться? — спросил Гейтц.
      — Нет. Я не в форме.
      — Чего на Верху хотели?
      — Отвести тебя на Лубянку и сдать...
     Билл пошёл в костюмерную и гримёрную. Выйдет он из неё в своём любимом полосатом наряде каторжника. Слово каторжанин ему не нравилось. Будут на нём и кандалы, и обязательно цепь, которая не перестанет греметь пока мы в Зоне. Он всегда облачается только в этот наряд, хотя выбор костюма тут не имеет предела. Делает Билл это всегда серьёзно: его подбородок поднимается до уровня высокомерия, когда взгляда из-под очков уже не видно. Лозунг этого ходячего памятника я прописал как «БЫЛОЕ И ДУМЫ». Сколько мы тут не бывали, второго «полосатика», пусть даже без цепи, я не видел.
     Начало маршрута нашего всегда постоянно, Билл его ни разу не менял — и я не менял. Когда мы вместе, я подавлен этой глыбой щуплого телосложения в очках. Могу лишь повернуться и уйти. Но он всегда чувствует мою верхнюю точку кипения и редко бывало, что я уходил «по-английски».
     Мы пошли к «Авроре». Пушка палила, Гейтц прогромыхал цепью на трапе. Я — следом. По палубе цепь грохотала ещё громче и противно скрежетала. Я плёлся рядом. Нервы мои заблокированы; мне хотелось, чтобы быстрее наступил день завтрашний. Билл в центре внимания. Что ещё надо каторжнику? Пальнуть? Сейчас пальнёт. Я остановился рядом с окончанием очереди.
     Цепи империализма проскрежетали мимо небольшой очереди к заряжающему. Империалист протянул пятитысячную купюру. Всё честно: по очереди выстрел стоит тысячу долларов, без очереди — пять. Очередь стала вяло щёлкать камерами и снимать видео. Репортёров в зону не пускают. Ему зарядили. Он взял трос, встал в позу что-то от Наполеона, где-то от Ленина, очки в светлом будущем, подбородок следом туда же. Пауза. Более частые щелчки фотокамер заглушил выстрел имени Гейтца. Я оторвал ладони от своих ушей.
     Мы погремели обратно с крейсера. Почему-то вспомнилась моржиха.
     Теперь к Мавзолею. Он сядет на стул прямо напротив входа. Билл будет смотреть в плотно закрытые двери этого несуразного архитектурного сооружения. Кажется, ничто не может отвлечь его от погружения в «мир иной» — это своё состояние он сам как-то мне определил. Билл просидит так минут двадцать. Что-то происходит в его самых дальних уголках души. Бывает, скатится из-под стекла слеза. О чём он думает? Это его тайна, и он ею не делится.
     Долгое время Гейтц пытался уговорить Россию продать ему Мавзолей. Деньги предлагал сумасшедшие, дважды выступал перед нашими депутатами и всегда в галстуке с горошком и коричневой тройке, как у вождя мирового пролетариата. Он ни разу не назвал их «козлами вонючими», что обычное дело в его определениях парламентариев. Они ему ни то, ни сё.
     Думаю, архитектурный дибилизм Мавзолея его меньше всего привлекал. Билл ощущал в нём что-то глубинное, ему одному ведомое и очень необходимое. Что это такое, и каким образом эта пирамида на него так действует, он пытался понять и простым методом. Гейтц сам перемерил все стены и выступы, пересчитал все гранитные плиты и записал размеры каждой. Нанял архитекторов и математиков с мировыми именами, двух астрономов, экстрасенса и даже шамана. Тщетно! Никаким законам и чему-либо не поддаётся строение этого склепа. Билла и так коротило от этой могилы, а тут просто замкнуло.
     Москва избавилась от Мавзолея или Москву от него избавили. Но «движение масс» о том, чтобы не переносить сооружение на Чукотку, затухло в самом своём зародыше.
     Осознав, что Мавзолей ему не продадут, он построил точную копию на крыше одного из своих небоскрёбов в Нью-Йорке. Скопировал один в один уникальную надпись ЛЕНИН, где каждая буква была сама по себе и не соответствовала какому-то одному шрифту. Даже буквы «Н» разнились между собой.
     Каждое рабочее утро он выходит из дверей своей пирамиды, собственноручно поднимает флаг «MIKROSOFT», потом играет гимн, который сочинил ему «XZIBIT», и в нём каждый русский слышит родное: «Эх, мороз, мороз ...» За плагиат Гейтц уплатил, не дожидаясь пока подадут на него в суд. К России у него особые чувства. С любой другой страной он бы пошумел, с нами избегает любых конфликтов. Слов к музыке своего гимна он не заказывал, но Билл всегда что-то начитывает губами. Думаю, это белый стих гения, богача и баламута.
     Вот и сейчас покатилась слеза. Свободный человек — ведёт себя как хочет!


     * * *

     Ещё на причале я хлебнул пивка из жёлтой бочки на двух колёсах. Кружки мыла в струйках простой воды продавщица в мятом и несвежем белом халате — таков стиль, так было в СССР…
     У Мавзолея мой организм стал реанимироваться, захотелось есть.
     Билл очнулся. Он не торопился возвращаться в мир, в котором мне было место. Спокойно встал и пошёл. Я следом. Куда потом — я не знал. Корабль и надгробие социалистической революции — это неизменно, а дальше и не стоит загадывать. Билл взял пролётку, сказал кучеру: «Разлив!» — и мы покатили.
     Я, кажется, даже порадовался, хмелея на старых дрожжах. В прошлый раз мы на крестьянской телеге пилили минут пятнадцать до дачи Брежнего. Сейчас бы я не выдержал той тряски со скрипом колёс. Нас тогда ждал Гиннес, его сотрудники и секс меньшинства. Последние в Европе уже давно стали большинством. Россия ещё сопротивляется, но не верю, что устоит перед этим позором человечества.
     Тогда были зарегистрированы два рекорда. Лёня и БГ бесконечное число раз исцеловали друг друга в щёки и произвели самый долговременный мужской поцелуй. Гейтц-каторжник, генсек со звёздами героя и орденскими планками в засосе. «Картина маслом!»
     До Разлива на пролётке доехали быстро. Выбрали один из дальних шалашей, присели на пеньки. Есть тут и ресторан с соответствующим названием «РОЗЛИВ». Но мы всегда на пеньках, когда бываем тут. Заказали водки, красной икры, картошку в мундире, маринованных помидор с огурцами, солёных груздей и не нарезанного зелёного лука. Вот так коротко и просто. Мы не «гиляровские», чтобы любоваться едой и описывать все тонкости и правила её приготовления. Мы просто пьём и закусываем, пьём и едим. Кто это пробовал — тот не нуждается в повествовании. Икра — она и в Африке икра! Мы и в ресторанах просим мяса и говядину без каких-либо этнических определений. А водку, кроме как «ВОДКА!» — не назовёшь.
     Разлили в алюминиевые, где-то слегка мятые кружки, чокнулись — эх, святой звук для русской души! Выпили. Стали закусывать. Разговаривать не хотелось.
     Кто-то шёл к нам от соседнего шалаша, аккуратно огибая кочки и так же аккуратно прижимая рукою полы длинной шинели. Это был Гоголь. В зоне Гоголь всегда ходил в шинели и ни с кем не разговаривал. Подойдя ко мне, протянул тонкую и бледную кисть: «Гоголь. Николай Васильевич». Я поздоровался и как-то представился — такую мелочь в таком состоянии мне не запомнить. Я только-только стал приходить в чувства. Протянув руку Гейтцу, он представился: «Николай. Моё почтение вам». Билл пожал руку писателя и уважительно кивнул головой. Николай — Николай Васильевич – развернулся и тем же ходом ушёл к себе. И всё! Ни буквой больше! Зачем подходил? Мёртвая душа — не наш человек! Я стал слегка пьянеть, надо останавливаться. Заказал себе борщ.
     Билл в Соцзоне пребывал в каком-то своём мире. Меньше говорил, ещё меньше декламировал. Для меня же это была всё та же Россия — родина, которую я не выбирал.
     Захотелось пройтись. Расплатившись, мы пошли по одной из аллей. Цепь пролетария уже не громыхала, она приглушенно звенела и шуршала по гравию. Редкие прогуливающиеся, почти не обращали на нас внимания.
     Вдали аллеи показалась группа людей. Вскоре мы узнали в них последнюю царскую семью. Гейтц подтянулся фигурой, подошёл к Императору и выразил своё соболезнование: «Жаль! Очень жаль, Государь-Батюшка, что всё так вышло! Очень жаль, очень!». Последние слова он проговорил всем другим царским особам. Я стоял в стороне и почтительно, как только мог, кивал.
     Все пошли своей дорогой. В конце аллеи мы сели в броневик и покатили к выходу. Я был навеселе, довольный и добродушный.
     Билла расковали. Робу с надписью на спине «НИКТО — НИЧТО» он аккуратно свернул и отдал вместе с чаевыми. Гейтц не был похож на себя. Это было наше самое короткое пребывание в Зоне. Мы не первый год друг друга знаем, и я не напрягался по его душу. Возвращались морем. Меня быстро склонил сон, и на пристань я вышел в наилучшем состоянии духа.
     Каждый закончил самостоятельно этот день.
Повествовательный фантазийный рассказ.



     Глава 4


     Проснулся… и было хорошо лежать в кровати этим утром. Понял — уже привыкаю к тому, что я на отдыхе и ничто во мне не было против этого. Встаю быстрее обычного, умываюсь также быстро и бодро. Хочется петь, но я больше одной строчки никакой песни не знаю, а в армии был запевалой. Там от запевающего крика в мороз и надорвал голосовые связки.
     Легко, по-юношески, пролетел череду ступеней чума — хотелось движения — сплошной позитив, энергетика в это утро была со мной. Не задумываясь, где-то и чем-то позавтракал. Никакого алкоголя. Такое состояние я не просто люблю. Я уверен, что земное из меня ушло, а космическая Сила дала о себе знать. Что-то сильное, доброе, родительское окружило меня. Как будто отец в выходной день повёл меня ребёнком в Парк аттракционов.
     Там я ем большое и самое дорогое «Ленинградское» эскимо с орехами и в шоколадной глазури, пью газировку с двойным сиропом, ем птифур. Катаюсь на карусели, смотрю на отца — он на меня. Отец высокий, красивый, физически сильный, спокойный и уверенный. Улыбается уголками губ, за которыми белые и ровные зубы. Глаза слегка прищурены и добрые. Он держит мою руку, когда идём рядом. Молчим. Я ни о чём не спрашиваю, только говорю свои желания — он исполняет. Это моё счастье! Это внутреннее состояние я сохранил на всю жизнь! Отец ушёл из семьи в мои тринадцать лет. А я сохранил и храню…
     И вот что-то подобное овладевает мною сейчас, я чувствую эту отеческую Силу из Космоса или самого Космоса, она нашла время на меня. У меня нет к ней вопросов, и она заботливо молчит. Нет «жизненных испытаний». Может, это душа моего отца? Но только это масштабнее и нечеловеческое. Все ощущения те же, но многократно умножены. Люблю...


     * * *

     Поехал в «Хрущёвку». Я почти не хожу по выставкам, редко посещаю галереи. Но сейчас это не я — моё состояние и всё остальное управляется свыше. Знаю, что до определённого часа я оберегаем и меня никто и ничто не потревожит. Не будет никакой информации, исключены все случайности. Со мной кто-то по-отечески проводит время.
     Купил входной билет, хотя могу посещать всё подобное бесплатно. Я в списках музеев, галерей, выставочных залов по всему миру. Конечно, это факт признания моего творчества. Но к регалиям, как и к деньгам — я ни как. А сколько через «как» пытаются что-то заполучить?..
     Мне тут нравится, как Никита Сергеевич с сыном обставили бизнес.
     Вход в музей-галерею через, вернее, сквозь кабину бульдозера.
     Перед фасадом три бульдозера натуральной величины из латуни на вход внутрь музея. Каждый в своём ракурсе и с разным расположением ковша. Агрессия от машин не ощущается, но и не скажешь, что они просто встали «на перекур». Кабины чуть просторнее и пустые, чтобы облегчить проникновение. Посетители крупных габаритов могут пройти через специальный вход, но желание и магнетизм трёх махин чаще оказывается сильнее разума и внушительной комплекции любителя прикоснуться к истории и искусству. Их протискивание через дверной проём кабины как-то очень ассоциируется с внешним поведением Никиты Сергеевича, его конституцией, этим ремнём на животе выше пояса.
     Зайдя внутрь, прошёл к стойке, где торговали альбомами по искусству, буклетами, открытками. Ничего не заинтересовало. Посетителей более всего привлекал киоск с сувенирами. Понятно — бульдозеры, початки кукурузы, статуэтки Никиты Сергеевича всевозможных размеров, башмаки «КУЗЬКИНА МАТЬ», даже макеты квартир в плане с надписью: «ХРУЩЁВКА». Только хотел повернуться и идти смотреть картины, как услышал знакомое, энергичное: «Смелее, смелее, граждане иностранцы! Посмотрим с моей помощью живопись, скульптуру! Товарищи американцы, не робейте, присоединяйтесь! Я вам покажу настоящее искусство, кузькина мать!» Никита Сергеевич сам с удовольствием и с присущим ему энтузиазмом водил группы по залам своей галереи. Это всегда были иностранцы. Но кто остановит нашего брата присоединиться и насладиться тем театром экспромта, что выплёскивал генсек в процессе экскурсии? Иногда он забывался и говорил почтенной публике у какой-нибудь авангардной картины либо скульптуры подобное тому, что и в залах Манежа 1 декабря 1962 года. Хрущёв подпрыгивал, тряс кулаком, брызгал слюной. Иностранцы удивлялись — наши наслаждались.
     Первый зал именовался «24» — по числу участников Бульдозерной выставки. В центре скульптура, где за саженцем прячется переодетый милиционер, как автомат, сжимающий лопату. На стенах представлены все двадцать четыре художника. Картины со временем обновляются. У Хрущёвых с авторами уговор: «…чтобы работы были выполнены с той же беднотой и тупой упёртостью, как и в 1974 году.» Это цитата статьи из каталога галереи.
     Известная Бульдозерная выставка принесла многим художникам толчок к признанию, а властям от её сноса сплошной негатив на долгие годы. Позже на многих персональных выставках можно было прочесть, что представляемый художник участвовал в той самой выставке, и что тогда его картина была уничтожена тем самым бульдозером. Нередко год рождения автора (в паспорте) указывал, что в то время он был ещё ребёнком — враки про участие в Бульдозерной для привлечения внимания, получения денег с тех же входных билетов собственных выставок.
     Мне интересно становится, и я начинаю своё движение по залам. Есть огромный зал с изображениями вождя мирового пролетариата. Все работы датированы советским временем. Я аналитиком смотрю на мастерство художников, композиции картин. Хрущёвы собрали не только сильных авторов. Им удалось купить холсты, пропитанные коммунистической пропагандой в сочетании с большим талантом художников. Впечатление, что авторы плюнули на лживость передаваемого и максимально честно отнеслись к самой работе, процессу создания картины. Я родился и рос в то время. Можно было интуитивно во что-то не верить, но давление пропаганды было постоянное. Залов и даже картин с изображением других руководителей СССР, тем более президентов новой России не было. Непреодолимая обида Никиты Сергеевича за своё низложение? Скорее всего… И тем не менее, отцу с сыном удалось собрать лучшее и значимое из советского периода в изобразительном искусстве. Очень сильная команда специалистов была завербована и озадачена концепцией при создании галереи, приобретении экспонатов.
      — А-а!
     Удар по плечу и ещё раз по спине — я смог устоять на месте.
      — А вот и современный наш большой талант! Запомните, господа иностранцы, фамилию — Са-ри-тов! Его картины я вам ещё покажу.
     Со свойственной ему свободой, Хрущёв обнял меня за плечо левой рукой, а правой стал сотрясать воздух.
      — Вот если бы маленький Серёжа родился в ваших капиталистических джунглях, то юноша Сергей работал бы на ваших виллах каким-нибудь там плотником! А советская власть дала ему возможность закончить школу и подкрепить свой талант в художественном институте! И всё это бесплатно! Правда, дорогой Сергей Семёнович!
      — Служу Отечеству! — вырвалось из меня.
      — И Отечеству, и его величеству искусству! Так воспитывала наша коммунистическая партия, генеральным секретарём которой, и я был!
     Подумал, попав в левую руку Хрущёва, что это надолго, и меня оставила Сила, что так приятно посетила меня сегодня. Я не ощущал её присутствия в себе.
      — Родись он пораньше лет на десять, — продолжал Никита Сергеевич, не переставая жестикулировать, но уже с початком кукурузы в руке (из своих парусиновых штанов, что ли, он их достаёт?), — был бы Сергей Семёнович юбилейным двадцать пятым участником бульдозерной выставки!
     Партия дала ему образование, и своим упорным трудом через годы странствий Сергей Семёнович добился мирового признания и денег соответствующих! — сказал, а при слове «денег» Хрущёв хлопнул меня рукой с початком по груди, задев ещё и подбородок. — Вот и мы с моим сыном немало потрудились, чтобы закупить у него картины и даже зарисовки с набросками! Чуть позже я вам, господа, всё это покажу. Пойдёмте в следующий зал, товарищи! Держи и будь здоров!
     Я остался с початком кукурузы в руке.


     * * *

     Всё, что хотели Хрущёвы у меня приобрести, я продать не мог. Что-то ещё было дорого сердцу и грело душу; самому хотелось ещё насмотреться на созданное и, поостыв, с удовольствием вспомнить проделанный путь в картине, наконец-то довольствоваться результатом — со мною и такое бывает, но это не нарциссизм… Что-то и сейчас продолжает «улетать в корзину» — творческий процесс не меняется.
     «ХРУЩЁВКА» — сильная галерея и достойная коллекция, и что-то из моего, на мой взгляд, не должно было туда попасть. Но их желание иметь мои зарисовки, редкие этюды с пленэра, эскизы, ещё более редкие работы станковой графики, акварель, масло и то, к чему я, в конце концов, пришёл — акрил с маслом — это их желание осуществилось. Потому, как это стали единственные мои работы в их коллекции без условия последующего обновления, то подбор осуществлялся по принципу экскурса-ретроспективы моего творческого пути. Хрущёвым, как и мне, интересен был мой путь в художники от самого начала. Помню, как я с трудом расставался с двумя своими первыми почеркушками. Это что-то глубоко личное и никогда зрителю не предназначенное. А когда с доводами я согласился, то остальные работы подбирал, как никогда, жёстко и требовательно. Никита Сергеевич с сыном, и я были удовлетворены. Зритель же всегда имеет право на собственное мнение. Критики имеют возможность писать пространно и много.


     * * *

     В руке бестолково торчал кукурузный початок, я стал глазами искать место для него. Незаметная фигура смотрителя молча оказала услугу, предложив, в том числе, ароматизированную салфетку. Отдав початок и использованную салфетку смотрителю, с благодарностью к небесам остался один и пошёл далее по выставочным залам. Вновь ощутил присутствие Силы, отцовской опеки и удовлетворённо от этого слегка щурился…
     Пообедал в уютном ресторанчике «ХРУЩЁВ И СЫН». Знакомые лица тут были. С кем-то поздоровался издалека, с кем-то за руку. Сила не оставляла меня — я по-прежнему был под её опекой и защитой. После обеда захотелось, не спеша, пройтись, погулять бесцельно. Я пошёл бродить по тихим улочкам этого искусственно созданного города в суровом климате крайнего Севера Матушки-России.
     Тут не было китайских кварталов или каких-либо вообще национальных, региональных, географических зон. Всегда и в любой точке города можно найти место своему одиночеству либо наоборот шумной массовке. Причём друг другу эти крайности и их производные даже не видны и не слышны. Нет здания более четырёх этажей, нет лесопарковых зон, а только скверы и бульвары, нет трамвая и троллейбуса. Моё произвольное хождение вдоль домов, повороты на перекрёстках или просто сворачивание во двор, возвращают меня к воспоминаниям о Москве и Таллинне.
     Два абсолютно разных города. В первом всегда можно свернуть с шумного проспекта и оказаться в старом дворике ветхой Москвы и также быстро вернуться в суету и дикий темп мегаполиса. В Таллинне же постоянно хотелось бродить только по Вышгороду и удивляться его забавному лабиринту. И когда смог ездить по миру, я всегда мерил новый город по тем залёгшим во мне юношеским ощущениям от этих двух столиц.
     Находившись, я присел на одну из пустующих в сквере скамеек. Людей было немного, редко проезжал какой-либо транспорт, а стук копыт лошадей по мостовой, запряжённых в различные повозки для желающих, слегка резал слух и на время выводил из умиротворения. У фонтана играли два карапуза — родители не мешали им мокнуть от попыток закрыть одну из дырочек, что выдавала струю воды. Кто-то дремал на удобной скамейке; целующихся молодых парочек не было видно — зачем-то отметил я этот факт. Мне было хорошо… Просто сидишь и смотришь на плавно меняющуюся перед глазами картину. В такие моменты время не замечаешь, не фиксируешь и не вспоминаешь о нём. Как-то незаметно обозначился вопрос: «Чем заняться?»
      — Серж! Серж, представляешь? Чукча родила чёрного чукчу! Ты бы видел эти губы! Одни только губы, больше ничего нет! Обалдеть!
     «Всё! Кина не будет! Электричество кончилось» — будет Гейтц, будет театр. Вряд ли мне удастся скрыться в зрительный зал. Окончилось время Силы для меня. Но как я рад и счастлив, что не забыт Космосом. Я буду жить и будет надежда, что это посетит меня вновь когда-то, не волнуя бременем ожидания.
     Билл натурально вывалился на меня из остановившегося внедорожника. Я ещё не совсем расстался со своим покоем, поэтому медленно оглядывал Гейтца. Он был одет и обут в оленьи шкуры. Меховые рукавицы были на резинке и разрезали воздух от его бурной жестикуляции. Он не замечал, что на нём огромных размеров меховой капюшон, что шапка свалилась под скамью, с которой ещё недавно я так спокойно созерцал окружение. Было очевидно, что БГ побывал за границей искусственной территории курорта — он вернулся из естественной климатической зоны Чукотки.
      — Я был в чуме, пили с охотниками какой-то запашистый кипяток после мороза, как вдруг — одна стала рожать. Мужики вышли из вигвама, я заплатил денег, чтобы посмотреть церемонию. Пока бабы готовились, я незаметно прогрелся водочкой, даже захмелел. Всё это я видел и раньше, когда моя рожала, но тут первобытные условия — холод в чуме, мороз снаружи! Но родился чёрный! Как на минус сорок попадают африканцы?! Обалдеть, Серж, что у вас творится.
      — Он далеко не первый, Билл.
      — Хорошо! Но ты бы видел эти губы! Что будет, когда он вырастет?
      — Израстутся. Хотя губы будут в приоритете. А что ты хочешь? У чукч и чёрных губы будь здоров! Силикон отдыхает. Чего ты на холод попёрся (хотелось добавить «очкарик!»)?
      — Смотрел охоту на кита с пироги. Я просил об этом и вот мне позвонили. Ты куда-то пропал, тебя не нашли. Слушай! Они всем стойбищем ели его сырым! Я попробовал — меня вырвало и, главное, водки не выпить. Там её нет и строгач с этим. Я фляжку провёз, но не будешь же прикладываться у всех на виду! Только при родах и смог перечеркнуть весь негатив сыроеда. Мне кажется, не израстутся — так и будут на лице только губы.
      — Ты хоть пол разглядел? Мальчик или девочка?
      — Нет! Губы всё затмили!
      — Вот заладил. Пошли куда-нибудь, а после поужинаем. Комбинацию не хочешь снять? Может, ты перегрелся и у тебя тепловой удар?



     Глава 5


     Выспавшись и в хорошем расположении духа нового дня, направился к морю. Как бы «по секрету», вспомнил вчерашнее утро, и какие блаженные были ощущения. Прошедшим вечером отдыхал благоразумно, хотя многое провоцировало на отключение самоконтроля и, в первую очередь, неуёмный Гейтц. Заметил внимание к своей персоне. Блондинка. Незатейливая причёска, лёгкий макияж. Зацепила и подумал: «Не завести ли мне шуры-муры...» Приглянулась. «А для чего я, собственно, здесь?» Несколько раз перехватывал её взгляд, который она спокойно переводила в сторону. Она была привлекательна (видимо, романтик мой вышел на дорогу) и вела себя достойно, что возбуждало и приятно напрягало. Дальнейший шаг может быть известен, но если сделанный, приятно интригует и ещё может насладить — зачем торопить события? И вот именно такое промежуточное состояние хочется продлить.
     Гейтц где-то чем-то занимался в многочисленных уголках ресторана, поняв, что я ему не составлю компанию на этот вечер. Я же держал натянутую струну удовольствия и пропускал в себя максимально медленно искорки наслаждения от общения и танца с Лайки. «А для чего музыканты играют?» Потанцевал и не раз с выбравшей меня женщиной. «Женщины нас выбирают» — когда-то давно прочёл и долго не соглашался из всё той же гордости юношеского максимализма. Она полностью доверилась мне и не делала того, что чаще делают по молодости или по глупости. Ещё в наш первый танец можно было попробовать её ближе к себе прижать, почувствовать молодое тело — чего я не стал делать. Интуиция?.. Молодая женщина оставалась ровно на той дистанции, что я устанавливал и сам же еле сдерживал. Никакой «провокации» с её стороны. Можно постоянно шаркаться друг об друга, а можно на мгновение, как бы случайно, коснуться и вкусить; прийти в себя и опять насладиться возбуждением от мимолётного прикосновения с её упругим бедром, грудью, нижней частью живота... Мы поняли, так мне думалось, что оба дышим в унисон и надо просто отдаваться этим чудным мгновениям.
     В наших разговорах удалось избежать взаимных вопросов: «Чем занимаетесь? Где работаете?» Я наслаждался простотой беседы и «случайными» встречами наших тел. В основном говорили о её прекрасной стране и тех уголках Норвегии, где мне удалось побывать. Я не раз бывал в Норвегии и именно с её родиной, на первых парах, определил характер и поведение Лайки. Она была из пригорода Осло, но хорошо знала те места, куда возили меня «братья-художники». Потом мы немного погуляли по набережной и расстались у парадного её отеля. Я мог бы поцеловать её в щёку, но это таинство мне тоже удалось оставить на будущее. К тому же фантазия стала рисовать идеальный образ внутреннего мира Лайки и что у неё всё в порядке с головой. Сколько раз это уже было и не со мной одним? Но это жизнь и так стоит её проживать. «Разберёмся!..»


     * * *

     Сначала отдыхал и плавал на Диком пляже. Это было ничем не оборудованное место на узкой полосе берега моря. Только простые лежаки из досок стояли прислонёнными к высокой стене отвесной скалы. Берег усеян галькой; редкие пляжные подстилки с забредшими отдыхающими в этот дальний уголок. Недалеко в море возвышались огромные камни, на которые «дикари» переправили несколько лежаков. Там народ загорал и прямо с камней сигал в море. Нырянием это не назовёшь, потому, как многие чаще с разбегу покидали места временного своего гнездования с дикими криками первобытных охотников, с узнаваемыми или совсем непонятными животными воплями; могли и нагишом. Дикари, одним словом. Но мне тут нравилось под настроение бывать и мало что отвлекало от уединения, собственных мыслей.
     Какие-то эпизоды из прошлого; мои философские рассуждения с «абсолютно верными» выводами-заключениями сегодня прерывались чувствами и благоразумными мечтами о Лайки. Боже, как я люблю контролируемые свои эмоции и фантазии! Если потерять контроль с мозгами в отношении женщины, то «жди чуда». Впрочем, как и в остальном. Не горя, так негатива от «потери головы» в прошлом мне хватило и даже с избытком.
     Новое знакомство и перспектива, как мне представлялось, приятного продолжения этого самого знакомства, меньше обычного задержала меня в этом месте курорта. Лёгкая доза адреналина не угасала от длительного пребывания в воде, а мысли о Лайки стали свободно посещать мою голову и беспрепятственно там бродить. Наслаждение воскресших эмоций ещё больше усиливалось от самозапрета на встречу сейчас с Лайки. Запрет действовал и на возможность связаться с ней. Надо потомиться и поиграть с собственным желанием и набирающим обороты чувством.
     Вскоре я оказался на соседнем пляже «СПАСАТЕЛИ МОЛЛИ Б.У.». Это место отличалось от Дикого тем только, что были пирсы и причал с лодками, простенькими яхтами и такими же катерами; были развлечения из прошлых времён. Ещё тут не было скалы. Весьма всё просто и доступно народным массам по цене. Хотя курорт и создавался для мировой финансовой элиты, но по нашим законам должны быть места и для отдыха трудящихся. А посещать можно почти все уголки и заведения этого оазиса. Вопрос только в твоих финансовых возможностях.


     * * *

     Элита, VIP, трудящиеся массы, трудовой народ, класс рабочих и крестьян, интеллигенция...
     Интересно было с понятием интеллигенция в СССР. Ленин их просто заклеймил как «говно!» До революции это самое «говно» имело, кроме главного, что несло в себе и прочего — достойное образование и прекрасное воспитание. Страна Советов сделала образование доступным и бесплатным, в том числе университетское с общим определением — высшее. Коммунисты определили класс рабочих и крестьян. Каким-то аппендиксом на здоровом теле социалистического государства существовала прослойка интеллигенции, которых частенько ссылали куда подальше, сажали в тюрьмы, угоняли в трудовые лагеря, расстреливали… Советская интеллигенция — это те, кто имел диплом высшего учебного заведения. И всё! Достаточно! По советским меркам с дипломом института я интеллигент — почти говно для Ильича. Почему «почти»? Очень бы хотелось вместе с образованием и всё остальное или половину, четвертинку получить того, что определяло в дореволюционной России понятие интеллигент, интеллигенция. Конечно, это чушь — для меня не-во-змо-жно. Но хотелось…
     Только прослойка, не класс — мало вас, умников! И Ленин был против!


     * * *

     Пока пробирался к пирсу, большевики в голове уступили место Лайки — женщина сильнее! В эту минуту она полностью завладела моим сознанием и была уже прекрасна во всех отношениях. Теряю голову…
     Молли первая заметила меня. Навстречу мне шла со своей дьявольской улыбкой и возбуждающим телом женщина моря и солнца. Красивое от природы и физики тело было упругим, аппетитным. Кудри волос ловили горячий морской воздух. Топик едва удерживал большие груди. Широкие бёдра перетянуты узкой белой полоской плавок, как у пляжных волейболисток. Наши приветственные поцелуи и недвусмысленное её прижимание меня к себе. Горячее и молодое тело Молли придало скорости моей кровушке. Она слегка шлёпнула по моей заднице, в улыбке обнажив свои белоснежные зубы морской хищницы. Я поддержал её игривое настроение, взяв обе её ягодицы и плотнее прижал наши нижние части тел друг к дружке.
      — Привет, королева!
      — Привет! Жду не дождусь вас с Гейтцем! А тут такой сюрприз — один, совсем один, дорогуша!
      — Тоже в ящике нас увидела?
      — Если и не увидела, то услышала бы. Народ не только флиртует, пиво пьёт и в карты режется. Бог наделил нас языком. Ты не забыл ещё моего язычка, король красок и кистей?
      — Считаем, что приветствие наше прошло на высшем уровне, Молли.
     Я высвободился из наших объятий. Её груди вздохнули, прощаясь со мною.
      — Ты всё также привлекательна, чертовски красива и вкушаешь радость жизни! Я хочу покататься на лыжах. Ты же знаешь, какой я чайник и кроме тебя моё катание никто другой не выдержит. Видишь, как все твои спасатели сразу нашли себе работу и увеличивают радиус обслуживания, отдаляясь от нас?
      — Всё ясно с тобой. Ну, а дружок твой где?
      — Увижу, скажу, что ты его хочешь.
      — Трепло!
      — А что такого? Шо не так, Оде-есса-мама?
     Продолжал радоваться я прекрасному своему настроению. Молли была из Одессы.
      — Эх! Затухли фары, поникли груди. Пошли, чудовище!
      — Мне это больше нравится, чем дорогуша.
     Мы направились к катеру Молли. Словесное фехтование закончилось, и наши дружеские отношения перемешивались с её рабочими. Тот случай, когда работа в кайф — это я про Молли. Воднолыжник я был никакой, но я был её постоянный клиент и все мучения со мной, она переносила терпеливо и великодушно. В этом ей помогал природный юмор, обаяние, красота и та же сексапильность. Голос был очень приятный и все её комментарии и руководства к действию, всегда побуждали нашего брата «на баррикады». Клиенток — женщин — обучали и катали её юноши-спасатели. Мужики старались попасть под её власть, ну и не против под само таинство близости. Но «цена её была достойной» и в голове порядок. Наивно думать, видя её точёную спортивную фигуру и непринуждённое общение с клиентами, что она скорее доступна, чем нет. Сколько мужицких копий сломалось об её здравомыслие? Мы путаем работу Молли с тем, как она выглядит на работе, её обаяние с флиртом; ещё эти вываливающиеся из топика в твои глаза аппетитные груди с торчащими от прохладной воды сосками, когда она с мостка катера помогает тебе немощному в воде. Красивая женщина встаёт, выпрямляется и показывает на фоне неба, как ты должен сделать правильно, чтобы у тебя всё получилось на том конце фала. А ты всё о своём... о прилившей к фаллосу крови. Мы запутываемся в вопросе «Чего хотим», оказавшись с ней наедине в море. На нас дуралеях она хорошо зарабатывает и прекрасно ориентируется в хитросплетениях отношений полов и денег…
     Если движения пловца мышцы мои недолго вспоминали, то с водными лыжами в стократ сложнее. Но Молли подтвердила свой класс, и через полчаса я катил за её катером, наслаждаясь скоростью, рассекаемой водной гладью, простым созерцанием. Я просто качу чайником в фарватере — какие-либо выкрутасы исключены. Пробовал несколько раз пересечь волны от катера — итог пока был один и плачевный. Когда пришла усталость, подал знак, и она взяла меня на борт.
      — Скажу, что в постели ты прямая противоположность.
      — Проехали. Спасибо тебе, что доставила удовольствие.
     Я дружески и искренне поцеловал её мягкую щёку.
      — Какой-то ты несловоохотливый. Нашёл тут кого, что ли?
      — Нашёл, нашёл. Греби к берегу.
     Обратный путь занял каких-то десять минут — чайника позади катера не было, да и Молли катила на полных оборотах. Море и скорость она любила не меньше других своих страстей.
      — Пока-а, дорогуша-а-а ...
     Не отказала она себе в «дорогуше».
      — Пока, Молли. Биллу сказать, что ты его хочешь?
      — Ещё свежи воспоминания от лыжной прогулки с тобой. Мой воздушный поцелуй ему…


     * * *

     Обедал как в лучшие годы — аппетит зверствовал, чувства его усиливали.
Из ресторана я позвонил Шойгу, узнал, где Гейтц и поехал к нему в студию — сегодня того посетила муза. Интересно было б хоть раз её увидеть.
     Лет десять как Билл начал творить. Выбор его пал не просто на изобразительное искусство. Он стал первым, кто юридически закрепил за собой габариты холста и ту часть женского тела, которой он производит нетленное.
     С габаритами понятно: отношения приближены к золотому сечению и либо в футах, либо в ярдах, либо в метрах. По одной стороне три единицы измерения, по другой — пять.
     Его творение «ПЕРВЫЙ ХОД» мне особенно нравится. Это шахматная доска, вытянутая по вертикали и размером пять на три фута. Общий золотисто-коричневый цвет холста приятен глазу. Из шестидесяти четырёх вытянутых квадратов-прямоугольников шахматного поля только два лёгкого зелёного цвета — это квадраты е2 и е4. Жёсткость простой геометрии компенсирована сложной фактурой и грамотным ограничением в цвете. Фактура с лессировками давали глубину, бархат всей работе, даже загадочность. Справился Гейтц и с зелёным цветом. Ему тут вообще всё удалось! Эта нетленка — высший пилотаж последователей Малевича и русского авангарда.
     Картина своей глубиной притягивает, заставляет подойти и рассматривать сложное переплетение извилистых линий и сочетание красок, их наслоение. Рукой так не напишешь, не нарисуешь. Это монотипия женскими гениталиями. Бесконечное количество раз эта часть тела закатывалась валиком с краской Гейтцем и такое же количество раз, переносилась на холст.
     Билл не имеет ни кистей, ни мастихинов, даже пальцем не подправляет. Его инструмент для творчества — «это то самое». Женщина всего лишь должна уметь садиться на тот или иной шпагат в месте, куда укажет художник. Хотя не так всё просто. Автор регулирует ещё наклон, глубину посадки-соприкосновения с холстом для получения необходимого рисунка и одному ему известного локального и общего результата произведения.
     Эту часть человеческого тела и закрепил законно Гейтц. Причём и нашу мужскую тоже. У него огромный каталог авторских образцов монотипий. И как я выбираю необходимую мне кисть, так он выбирает нужное «клеймо» и клеймит, штампует, нашлёпывает, накатывает...
     После его первой персональной выставки были юридически закреплены за другими желающими подобным образом творить остальные части тела. Причём через аукцион и молотком вбивал цену Гейтц. Знаю, что женской грудью завладел Чурайс. Этот всегда держит ушки на макушке. Выставки картин, подобным образом сотворённые, имеют сумасшедший успех. Самые дорогие же холсты за БГ. И не только из-за того, как сделано и кем. Он грамотно штампует и гениально всё просчитал наперёд изначально.


     * * *

     Войдя в огромный зал его студии, я невольно остановился на пороге. Мозги у Гейтца не имели границ — они просто отдельная единица в этом мироздании.
     У дальней стены мастерской находился холст размером где-то метров пять-шесть по вертикали и метров восемь по горизонтали. Всё тоже приближение отношений к золотому сечению. Но в ту минуту я среагировал просто на больший обычного размер полотна. Далее всё моё внимание захватил технический процесс на фоне многочисленных красочных клякс на полу и таких же клякс, но с подтёками на холсте. На подвешенном к потолку кресле сидел художник Гейтц. В левой руке у него был то ли длинный кий, то ли небольшая удочка. Слева от него была более сложная подвесная конструкция. Мои глаза бегали, не задерживаясь на чём-то подолгу, пока не увидели этой конструкции. На ней же взор не просто завис. Тут начался процесс осмотра сооружения с подключением извилин головного мозга.
     Какой-то непонятный лежак на тросах с боковыми стенками, направленный перпендикулярно к холсту. Ко мне он бы в ракурсе и на расстоянии — сразу не сообразить, что это такое. Ближе к полотну были дополнительные приспособления, и с моей стороны ещё я разглядел смуглую маленькую ножку под углом поднятую вверх. Кто-то слегка перемещал всё это, следуя указаниям длинного кия и возгласам творца. Потом БГ спросил того, кто лежал внутри конструкции: «Ты хорошо видишь, куда надо попасть?»
      — Yes, — ответил тихий женский или детский голос.
      — Старайся! А то с деньгами будет no! Всё ваше yes на полу взорвалось!
     Я перевёл взгляд вниз. Кроме клякс, на этот раз, я разглядел в затемнённом углу две маленькие, тихо сидящие фигурки.
      — Соберись! И попади, куда я свечу!
     Я нашёл куда и чем светил Гейтц. Тут что-то вылетело из лежака, разбилось о холст, и яркая жёлтая краска из образовавшегося косматого пятна дала ручейки, согласно закону земного притяжения. На полотне таких разноцветных клякс с подтёками было несколько. Раздался мат руководителя проекта и в заключении: «Ну сейчас хоть мимо, но по холсту, а не по полу размазала!»
      — Я устала и поэтому так...
      — А я не устал? Вас трое, а я один! Ещё я должен думать, куда и каким цветом. А вы своими промахами всё путаете! Контрреволюционерки искусства! Ванья! Опускай нас! Саритов пришёл.
     С приземлившегося лежака встала маленькая азиатка без трусиков и направилась, минуя пятна краски, к своим соотечественницам. Что-то стало рождаться в моей голове, и я уже утвердился в своём предположении, как творил этот сумасброд.
      — Полдня, Серж, палим. Третий холст уже поставил, а результата нет!
      — Отрицательный результат — тоже...
      — Да знаю я это!
      — Может, с инструментом ошибочка вышла?
      — Какая, к черту, ошибочка! Они тебе в рот яйцом варёным три раза из пяти попадут! А тут шарик с краской с десятого только в нужное место прилетает, с пятого — до холста, остальное на полу взрывается. Всем перерыв сорок минут! Гарри! Накрой нам!
      Мы присели вдали, но напротив холста. Появилась водка, закуска на табуретке. Табуретки Билл полюбил сразу, как только услышал название и увидел сам предмет. Думаю, это сродни его чувствам к нашей водке, хотя и меня забавляет простота конструкции с её наименованием-ребусом. Не отрывая взгляд от огромного полотна, многочисленных красочных ярких пятен на полу, я и не заметил, как начал пить. Изобретение и возникшие проблемы нетворческого характера у художника Гейтца стали поглощать меня.
      — Ты этот способ уже закрепил юридически?
      — Он подпадает под первое соглашение.
      — А, что, есть и какое-то второе?
      — Есть.
      — Даже не спрашиваю, о чём оно.
      — И правильно.
     Билл в эту минуту был художником. Мы оба всматривались в разные места холста. Каждый что-то обдумывал, прикидывал варианты. Только я был свободен в своих мыслях — не я же творил. А Билл напрягался и заметно нервничал. Я захмелел и вскоре разорвал наше молчание.
      — А сколько из скольких они раздавливают в себе?
      — В начале всё раздавливали. Оболочка слабой была.
      — Может, таитянки хитрили, цену набивали?
      — Может. Восток без этого не может. Усилил оболочку. Другая проблема появилась — из-за амортизации полотна, часто не разбивались шарики с краской. Сейчас я пропускаю через холст электрический ток. Сделали оболочку, что при контакте рассыпается.
     Я был поглощён творческим процессом Билла. Но оставаясь свободным в мыслях и фразах своих.
      — Не пробовал подключить ток к кушетке и давать разряд. Сто пудов, Билл, всё бы влетало в холст и взрывалось по первое число!
      — Я им неделю назад этим пригрозил и дал время на тренировки.
      — А если выписать мазохисток! Зарядить снаряд и хлесть плетью!
      — Хочешь, сейчас тебе одна из них выстрелит этим помидором в рот и заткнёт его?
      — А что это за циклопический размер у новой картины?
     Вскоре мы оторвались от табуреток и пошли по цветному минному красочному полу к белой, безмолвной пока ещё, стене холста. Билл стал делиться своими мыслями, не глядя в мою сторону:
      — С размером ещё рано определяться, вся картина на полу пока. Есть ещё краска, почти не дающая потёков, но мне нравятся эти струйки. Что скажешь, мэтр?
      — Верный ход, коллега! Та техника клейма весьма расчётлива, тут же ты предоставляешь свободу материалу. Классика противоположностей!
     Чокнулись. Гранёные стаканы не покидали наших рук. Стопок Гейтц не имел.
      — Давай попробуем качнуть, а перед холстом по тормозам! — вырвалось у меня.
     Пауза…
      — Давай! Ли! Твоя очередь. Ложись! Серж, подай шарик ей.
      — Какого цвета, маэстро?
      — Любого, коллега. Холст испорчен, и незачем выбирать, будем пробовать в раскачку. Ты будешь тормозить, я оттягивать.
     Выпили за успех. Передал шарик работнице. Та легла, и Гейтц выдал ей чёткие указания. Я же сказал ей, чтобы руки завела за голову и вцепилась в край скамейки. Сам встал спиной к холсту и перед левым углом этой гинекологической кушетки; правой ногой упёрся в подрамник.
      — Готов, Серж?
      — Готов, Билли! Трави помалу!
     Конструкция стала удаляться от меня. Я сосредоточил внимание на том углу кушетки, который мне через мгновение надо было остановить жёстко. Мелькнула мысль, что далеко отводит своё сооружение Гейтц; наверное, я даже хотел сказать ему об этом. Но на меня уже летела камикадзе во всей своей красе бесчестия. Её нога влетела мне в лоб, угол скамьи жёстко ударил в правое плечо, а перед этим в мой нос прилетел и разбился шарик с фиолетовой краской. Меня втащило в холст, тот порвался, и я больно ударился копчиком об пол по ту сторону холста. Билл валялся на полу с той стороны посреди радужных клякс. Мастерица не просто вцепилась в кушетку. Она захватила край рукава творческого балдахина маэстро и сколько-то протащила за собой БГ; тот поскользнулся к тому же и напоследок ударился подбородком об край тормознувшей кушетки.
      — Чё-о-рт!
      — О-о... O, My God!
      — Осторожно, Билл. Катапульта прямо над тобой качается.
     Встав на корячки, измазанный краской Гейтц, стал отползать в сторону от качающейся над ним кушетки. Я заметил, что наша помощница удовлетворённо осматривала сверху место нашего побоища. Мои икры ног покусывали какие-то насекомые. Через боль в плече, что стала после шока весьма сильной, смог выкрикнуть:
      — Иван! Выруби рубильник, током шарашит.
      — Гарри! За простой я не плачу, тащи литр! Все свободны! — заключил Гейтц.
     Мандаивановна тихо соскользнула с лафета и ушла восвояси. Кряхтя, растирая по лицу кровь и краску, терпя боли, я добрался до кушетки. Билл обосновался в своём кресле творца. Здоровым плечом я прислонился к стойке, с которой в меня прилетела нога иноземки. Справа от меня на кушетке уже было накрыто и налито.
      — Вызвать врача, господин Гейтц? — спросил Гарри.
      — Серж, ты как? Врач нужен?
      — Вроде, обошлось.
      — Свободен, Гарик. Нам надо провести выездное заседание. Выпьем, Серж, за наше сохранение! Могло быть и хуже.
      — Будь счастлив в творениях своих, Билл!
     Энтузиазм, а с ним и скорость наших движений резко снизили обороты. Наливать приходилось мне, превозмогая боль в правом плече.
      — Слушай, Билл! Кто тебе выписал эту троицу?
      — Попросил одного из Сингапура. У него элитные бордели в Китае и Таиланде. Сказал, что эти лучшие в своём деле. А видишь, какая х_ня получается…
      — Он тебя не обманул: эти — лучшие! Я успел перед ударом перехватить взгляд этой ведьмы. Она метила своей дырой прямо в меня и попала, куда хотела.
      — Перестань, Серж, наговаривать... Давай пропустим ещё по одной. Мне тоже больно, как и тебе. Чуть очки на затылке не вылезли. Будем здоровы!
      — Будем.
     Пропустили ещё по одной.
      — И не надо на них сваливать наши недоработки.
      — Ладно... Но мой тебе совет, попроси своего поставщика прислать менее искушенных. Чтоб только палили из своей гаубицы, а не убивали нашего брата.
      — Мне думается, что вернее обозначить это орудие как самоходка. Смею заметить, коллега, что мы всё это придумали.
     Оба несли какую–то ахинею, пьянея. Смех стал занимать нас. Боль заглушалась алкоголем. Нарисовали на оставшейся целой части холста круги, как для стрельбы, и стали бросать на интерес в них шары с краской. Оба были в краске, порвали холст и разломали подрамник кушеткой, раскачивая её как бревно.
     Утро следующего дня я встречал, ворочаясь на той самой кушетке.


     * * *

     Ах, Лайки! И ты тоже не смогла предотвратить мою потерю берегов. Как-то ты вдруг исчезла, стоило мне переступить порог мастерской Гейтца...



     Глава 6


     Мы лежали в кабинке у бассейна. Вчера нас неприлично помяло. Сегодня мы всё же показались врачам. Нас осмотрели, прощупали, отсканировали. Сильными ушибами отделались. Биллу придётся укреплять зуб. От процедур мы отказались, обошлись мазями — врачам только попадись ...
      — Я, наверное, поменяю таитянок, как ты советуешь, Серж.
      — Поменяй.
     Мы были медлительны. Лежали, с усилием пережевывали еду и пили пиво. Место было подходящее нашему состоянию и здоровью. Эта территория отдыха была закрытой, а высокие цены помогали желающим уединиться. Шума-гама не было. Тихо и спокойно. Эпизодически кто-то покидал тростниковые кабины, чтобы поплавать в большом бассейне. Решили и мы предать свои тела воде. Захватили с собою надувные кресла, которые просто волокли следом. Одновременно с нами из соседнего нехитрого строения вышла парочка. Спутник знойной брюнетки едва заметно кивнул мне — я постарался ответить так же. Это был Валера Новоурок. Тело его покрывали татуировки, с необходимыми для вора в законе знаками различия-отличия и рисунками-биографиями, в которых я ничего не смыслил. Были мы из одного города, в котором он и разруливал. Валера имел филологическое образование, очень острый был на язык. Свою кличку — Новоурок или Новоурка, он получил как сокращённое наименование нашего города Новоуральска и не только поэтому.


     * * *

     В исторические для России девяностые годы одновременно с определением «новые русские», придумывались и другие обороты, словосочетания, сравнения для обогащающихся российских капиталистов. Проскакивала и такая экзотическая русско-английская на слух смесь, как «новориша» в значении «нувориша» с отзвуком Russian. Но чаще всего в прессе, репортажах и анекдотах звучало и осталось по сей день определение-понятие «новые русские» наряду с «олигархами». Валера не случайный был человек в филологии: он был начитан, интеллектуал, знаток мировой литературы и русского языка со всеми его правилами, исключениями из правил и прочими многочисленными закавыками. Обладал прекрасной памятью, если не феноменальной.
     Когда он впервые попал на зону, то на вопрос: «Откуда будешь?» — «Из Новоурка», —услышали сокамерники. Навыков общения Валере не занимать было на воле — тут другое — сориентировался: был вежливость, немногословен в своих ответах, чувство собственного достоинства не выпячивал, но и не терял. Указали на нары, пригласили к столу. Валера не расслабился — знал, что легко можно попасться на всего лишь одном неверно сказанном слове. На зоне филологию либо в задницу глубоко свою зарой, либо обрати в свою пользу, но очень тонко и с умом. Валера зарывать не стал — для начала «отложил в сторону». Он хорошо улавливал нюансы нового языка и речи. За столом, с трудом глотая чифир, рассказал про город «Новоурок».
     Наш город был одним из первых в зарождающемся Атомпроме Союза Советских Социалистических Республик. Колючая проволока по периметру не только сверхсекретного завода, но и города в целом, была нам привычна и всегда служила поводом для разговоров и разногласий. Отношение к слову «зона» и что за этим понятием может быть, у жителей таких городов было противоречивым. Многие привыкли к жизни за колючей проволокой, но всегда были такие, кто хотел убрать ограждение. Число последних резко возросло «с приходом демократии».
     До развала Союза эти города не имели названия, а был присвоенный Москвой номер к наименованию областного центра, иногда ближайшего города. Потом пришла демократия, а с ней и придание таким городам имён собственных. Наш Свердловск-44 кто-то назвал Новоуральском. Многие жители стали возмущаться как наименованием, так и тем, что их мнения не спросили. У Валеры было неоднозначное отношение к жизни за городским забором с колючей проволокой. Новое имя города и сам процесс его присвоения ему также не понравились. А когда всё же название утвердили на всех уровнях, то в ближайшем номере местной газеты на первой полосе в заголовке большой статьи, Валера набрал тираж с опечаткой — «НОВОУСРАЛЬСК». Газета так и поступила в продажу, только первую букву С киоскёры шариковой ручкой перечёркивали, чем ещё больше обращали внимание на опечатку.
     Всё это Валера кратко изложил за общаковским столом.
      — А чего новоурок? — жёстко спросили.
     Вот где Валере пришлось вытащить из себя и мировой литературы, того же «могучего» русского языка всё возможное, чтобы «не попасться» на сказанном им единственном слове — новоурок. Не ответишь, не объяснишь блатному миру значение нового слова с вечным тут понятием «урка», то поставят такое клеймо, что во век не отмоешься, а то и … Балансируя на острие ножа, объяснял сидельцам и чёрной масти о новой зарождающейся России, где многое, если не всё, меняется. Провёл аналогию по народному сокращению Екатеринбурга в Ёбург и даже в Екб с Новоурком-Новоуральском. Валера не утверждал, что так город и называют многие в знак своего протеста. «Проканало». О появляющихся новых русских, естественно, слышали на зоне. Валера лишь дополнил свой рассказ теми фактами, что сам знал, не выдумывал — зона: «за базаром следить надо». Пару анекдотов про новориш рассказал, опять же по просьбе. Рассказал про своё увольнение из газеты после намеренной опечатки. Что не найдя работы, стал торговать вещами на улице. Далее торговый лоток. Смог подняться… Вроде, напряжение первого знакомства спало.
      — Из Новоурка, говоришь? Чего на воле не поделил?
      — Ментам, пожарным и прочим отказался платить… Много платить отказался.
      — Мусорам — ваще западло платить! — услышала камера с дальнего угла нервозный выкрик.
      — А ворам? — спросили новичка.
      — Платил, как и все. Как бы я тогда до дня сегодняшнего дожил бы?
      — Верно. Не дожил бы до зоны, — поддержал Валерин еле улавливаемый юмор главный. — Вот и посмотрим, что ты за Новоурка будешь.
     Валера принял кличку, как и все другие правила и законы уголовного мира. Блатной жаргон для филолога? Не вопрос — очень интересно.
     Но Валера не только сам придумал и закрепил в воровском мире за собой кличку Новоурка. Не раз сходив в места отбывания наказания, поднявшись в уголовной иерархии довольно высоко, он стал инициатором по реформированию уголовных устоев в современной России, устранению разногласий. Существующая проблема по присвоению за счёт денег регалий в воровском мире постоянно обостряла отношения старых законников с теми, кто их купил, кто продвигал всевластие денег в такой, казалось доселе, жёсткий и бескомпромиссный уголовный мир России. На этой теме очень умело вносила раскол в ряды уголовников правоохранительная система. Валера легко и быстро включился в полемику, а главное стал предлагать конкретные пути к разрешению этой проблемы и вновь образующихся. На сходках были закреплены новые положения воровской жизни; утверждены необходимые для блатных отсидки-ходки; что-то в поведении на зоне и воле поменяли…
     Это я как смог «на ломаном русско-блатном» о Валере вкратце рассказал, а более мне и неведомо. За эти его реформы уже и правоохранительная система нарекла Валеру как Новый Урка — Новоурок. И не просто им было с ним — глупая от меня фраза по взаимоотношениям правоохранителей и высшей касты воровского мира. Валера был хладнокровен, образован, умён, дерзок и расчётлив на несколько ходов вперёд…
     Валера контролировал родной город с его окрестностями. Заходил ко мне в мастерскую, бывал на моих выставках. Мы были знакомы ещё до того, как его первый раз осудили.


     * * *

      — Послушай, Серж! Я решил побыть некоторое время на зоне как заключённый, — начал Гейтц тогда, когда мы оказались одни и в центре бассейна.
      — Давно решил или после вчерашнего сотрясения?
      — Недавно. Я хочу всё увидеть своими глазами. Мне ещё хочется научиться балакать по фене. Кажется, так это называется.
      — Кажется, не так.
      — Познакомь меня с тем, кому кивнул.
      — Зачем? Ограбь банк и иди на этап с Богом!
      — С МВД у меня есть предварительная договорённость, надо ещё с главарями договориться.
      — С авторитетами.
      — Именно!
     Гейтц стал всё больше напоминать себя прежнего. Значит, пошёл на поправку. Мне мази ещё не помогли унять боль. Немного ему надо — очередной бред в голове и реализация задуманного.
      — Милиция посоветовала мне фильм о джентльменах удачи. Я два раза посмотрел. Смешной фильм. Менты сказали, что всё не так весело и лучше с авторитетами побалакать.
      — Менты? Так и сказали — побалакать?
      — Да! Я уже скачал их разговорник, начал учить. Ещё надо знать, как в камеру зайти, что сказать и массу других законов просечь. Знаю, что материться нельзя. Ты сам-то можешь мне что-нибудь подсказать? Тебе никогда не было это интересно?
      — Как и всякому россиянину.
      — В смысле?
      — Есть у нас старая поговорка, что от сумы и тюрьмы не зарекайся. При коммунистах аресты были колоссальных размеров. Большевики сажали эшелонами невинных, неугодных и просто впаивали срок для строительства масштабных проектов. Жванецкий как-то высказал — живёшь с ощущением, что могут прийти и увести в камеру. Подготовиться к этому невозможно, а тем более невиновному человеку. После смерти Сталина обороты снизили. Но годы абсолютной незащищённости из истории страны, из людей не выкинешь. Вместо страха стали ощущения, вместо расстрелов годы тюрем, счастливчикам — эмиграция. Всегда рядом были те, кто отсидел, звучал блатняк; редко, но слышал, как ботают по фене. А некоторые слова были просто в обиходе у гражданского населения.
      — А могли тебя посадить?
      — Я же тебе говорю, как и всякого любого. Мы на последнем курсе института в автобусе ехали без оплаты проезда. Так и доехали до конечной, где было отделение милиции. Приписали хулиганство, мат, а мы даже убегать не думали от старухи-кондуктора. Нас на три часа в камеру без нар посадили, где была странная публика. Казалось игрой какой-то происходящее.
      — Нормально, если виновны.
      — Вернее сказать, что виноваты. Положен штраф и не более. Но если захотят, то упрячут за решётку. Бабка под ментовскую диктовку целый трактат написала.
      — Я вообще не знал, что вы за страна. Какие-то дикошарые, но в космос летаете. От вас можно было ожидать всё что угодно! Когда рухнул СССР, чуть легче стало. Но вас всё время колбасит!
      — После развала Союза первый делёж пирога начался. Дальше — больше. Предпринимателей, бизнесменов, чиновников многих можно было посадить по праву и закону — деньги уносили мешками.
      — Почему могли и не сажали?
      — Потому могли, что всё известно было. Схемы обогащения были выработаны теми, кто сидел на самом верху. Проскакивали ещё закончики-законы на короткий временной отрезок для узкого круга людей, в основном чиновников. Кто о них знал? Срывали куш серые пиджаки. Многоходовые схемы для баснословных сумм позволялись двоякой трактовкой законов. А главной темой было сырьё, присвоить которое тоже придумали как. Ну, а попроще и горячо любимыми были откаты, пережившие не одну десятилетку. Ещё гаишники на устах каждого автовладельца были и в анекдотах. Хотя верно было и такое: чем больше познаю таможню — тем больше я люблю ГАИ. И так далее. Сообразительный предприниматель максимально широко и внятно светил партнёров, клиентов, прочих задействованных лиц. Если решат его топить, то надо тащить всех, кто участвовал. В массовке можно зацепить какое-либо значимое лицо и тогда сориентироваться легче, как выкарабкиваться. Крупную рыбину посадить было почти невозможно.
      — Тебя тогда тоже могли посадить?
      — И меня могли. Поэтому и прислушиваешься к тому: как там на зоне? Как там выжить?
      — Значит, ты мне можешь что-то рассказать о правилах и как себя вести? Что говорить, что нет?
      — Не смогу. Я ничего не знаю. Говорят, что можно вернуться таким, какой был до заключения, в том числе и без наколок.
      — Да — наколок мне не хочется иметь. Может, вместе на пару месяцев сядем? У меня потребность в этом, зуд какой-то.
      — Половина мужиков в России испытывают какой-нибудь зуд по зоне. У меня желания нет там оказаться даже на пару дней.
      — А зуд есть?
      — Пошёл ты в ... ! Каркаешь тут!
      — А если с гарантиями!
      — В жизни нет ничего гарантированного. А ты можешь приключений себе и на то, и на другие места найти. Давай лучше слётаем ещё раз за Одессу! Их языку — равного нет.
      — Одесса — пройденный этап. Мне так не говорить никогда! А с ментами я согласен: надо у авторитетов заручиться гарантиями. Сейчас слушаю блатные песни, учу словарь, пора знакомиться с кем-то и на этап с рекомендацией идти!
      — С волчьим билетом.
      — Кто этот баклан?
      — Ты поосторожнее со своим словарным запасом! Не брякни это и ещё чего! Ляпнешь среди контингента подобное, и вчерашний полёт до пола будет сладким сном.
      — Тогда знакомь!
      — Похоже, плачет по тебе тюрьма. Гребём к кабине, а там посмотрим.
     Стало понятно — придётся знакомить. С Валерой у меня отношения были нормальные. Такие же неопределённые, как и понятие «нормальные». Каждый при общении не говорил ничего лишнего. Я отдавал себе отчёт в том, что этот человек представляет верхушку государства в государстве, что у него статус и узаконенная линия поведения, за ним сила. В их государстве нет адвокатов; многие заискивают перед блатным миром. Я вёл себя с ним так, как он со мною. Подобным образом я вёл себя и с представителями законной власти, но с Валерой напряг мой был усилен чёрной неизвестностью. Присутствовало внутреннее напряжение и это было понятно, но не устранимо.
     Сейчас же хотелось лежать и не двигаться. Возможно, я оттягивал по времени реализацию просьбы Гейтца.
     Ситуацию разрешил сам Валера. Он вошёл к нам в кабину.
      — Можно?
      — Да, конечно! — я присел на своём лежаке и слегка поправил кресло, приглашая Валеру сесть. Гейтц тоже из горизонтального положения оказался сидящим.
      — Здравствуйте!
      — Здравствуйте, Валерий Александрович!
     Рукопожатия не было — Валера не протянул руки, хотя мог и вовсе не здороваться.
      — А Вы друг Сергея Семёновича — господин Билл Гейтц?
     Валера умел в одном вопросе задать два.
      — Билл, познакомься. Это Валерий Александрович. Он тоже из Новоуральска.
      — Давно тут? — в своей манере спросил Валера не понятно у кого.
      — Дня три, — ответил я за себя.
      — Как жизнь-работа?
      — Нормально всё. Творю, как и прежде. Может, заказать что выпить?
      — Нет, не надо. Я хочу предложить поужинать сегодня вместе. Вы не против ужина, господин Гейтц?
      — Не против.
      — Тогда в десять, в казино.
      — Хорошо, — подтвердил Гейтц.
     Было ясно, что Валеру интересует Билл. Отметил про себя, что Билла интересует Валера, а между ними я и от этих интересов надо держаться подальше.
      — Сергей! Вас действительно, никто не трогал? Если не хотите с ментами связываться, то я могу помочь.
     Он спокойно глядел на меня. Врачи доложили Валере, прогнулись.
      — Нет проблем, Валера. Мы в мастерской вчера с Биллом нарушили технику безопасности. В нашем деле тоже бывают последствия.
      — Тогда до вечера?! До вечера, господин Гейтц.
      — До вечера! — подтвердил Гейтц.
     Валера вышел. Возникла пауза.
      — Серж! Ты не знаешь, что ему от меня надо?
      — Не знаю Билл. Знаю, что тебе от него надо. Ты хотел с ним познакомиться? Вот и готовься изложить ему своё желание. Коленки не трясутся?
     Времени было ещё предостаточно, но мы стали собираться, чтобы привести себя до встречи в божеский вид. Я надеялся, что удастся с часик поспать перед званым ужином.


     * * *

     По дороге к себе думал о Лайки и одновременно преодолевал нежелание встречи в казино.
     Позвоню ей из номера. Какая тут, мама-родная, приятно натянутая струна отношений! Не зная, что она за человек, хотелось общения с ней. Дело не только в том, что она не та девочка-фабрикантка и не охотница-мулатка. Я живой человек, а не свод установленных правил. Если бы не вчерашнее совместное творчество у Гейтца с последствиями от ударного труда, то сегодня мы бы непременно увиделись. Нет сейчас и той ауры, что нам удалось создать в наш первый вечер. Надо просто позвонить и пообщаться. И этого хочется...
     Звонил Лайки из ванной комнаты. Она была не просто чудесный собеседник, она была притягательный собеседник. Я знаю, что такое влюблённое состояние и как отступает перед эмоциями и чувствами разум. И знаю, что такое жизнь в жёстких рамках, которые, наряду с прочими, сам же себе и устанавливаешь. В эти минуты не было ни того, ни другого. Не стал включать видеосвязь, предпочитая слушать и рисовать в голове собственную картинку от ощущений беседы. Она, вроде, ни о чём не спрашивала и своих тем не предлагала. Зато я был болтлив; блаженен, слушая немудрёные ответы на мои вопросы. А больше — слушал сам голос. Чувствовал, как с её помощью возвращаюсь к желаемым нюансам наших отношений. Может, она ведёт эту партию, а не я? Меня приятно всё это затягивало.
     Не заметил, как покинул ванную. Сколько б мы ещё так проговорили, не позвони Гейтц? Я посмотрел на часы. Времени осталось ровно столько, чтобы, не спеша одеться. Кое-как попрощавшись с Лайки, я переключился на Гейтца.
      — Семёныч, ты готов?
      — Почти. Думаю, надеть галстук или нет?
      — Я заеду за тобой через двадцать минут, подниматься не буду.
     Разум весьма быстро занял боевые позиции. Не стал даже про себя искать обозначение предстоящей встречи. Я не надел галстук! Этим предметом гардероба — его отсутствием на мне — надо помочь тем своим клеткам на предстоящей встрече, что отвечают за свободу, независимость и прочие человеческие достоинства.
     Вышел. За спиной закрылась дверь парадного. Справа припарковался абсолютно чёрный автоиксис Гейтца с отсутствующей границей кузова и стёкол. Слева, но подальше от моего чума стоял безбашенный танк с Шойгу. Какие-то изменения в облике министра, неуловимая атмосфера чего-то необыденного и моих внутренних ощущений, остановили меня. Я ещё раз осмотрел этот фрагмент уличной панорамы. Собранность ко мне пришла окончательно. От сегодняшней первой половины дня осталась только договорённость о встрече, на которую мы выезжаем; боли от ушибов не чувствовал, и я забыл о Лайки. Дверь автоиксиса открылась. Я зачем-то посмотрел в глаза министра и прошёл к ожидавшей меня машине. Дверь бесшумно закрылась.
      — Пока нас не слышат, Серж, можем поговорить без оглядки.
      — Шойгу в боевой готовности, в Москве в некоторых кабинетах могут без обеда остаться, отслеживая наш ужин.
      — Вашингтон тоже в курсе и не от меня. Не зря налоги плачу.
      — Казино под ворами и что у них на уме?
      — Послушаем. Они же нас пригласили!
      — Что аналитики говорят?
      — Предполагают, что некоторое время мы будем втроём, а потом возможны переговоры между мной и Валерой или с кем-то ещё. Там сейчас, как минимум, пять авторитетов находятся.
      — Сколько твоих людей?
      — Немного. Плюс агенты наших и ваших спецслужб.
      — Букмекеры, интересно, на что принимают ставки по вашей встрече?
      — Разумней на бизнес ставить.
      — А я думаю, что к бизнесу может сыграть и твоё желание побывать на зоне. Мне иногда кажется, что будто очень давно и незаметно в меня особисты вживили жучка и кормятся им. Какие будут указания?
      — Если всё будет чисто, и они будут себя вести должным образом, то тебе придётся уйти. Дожидаться меня не надо.


     * * *

     Так всё и случилось. Через полтора часа я шёл по набережной с двояким чувством. Для меня эта нежеланная встреча закончилась, но Билл там. Разговора — ни о чём — за столом было на десять минут максимум. Далее разговор становился более предметным, но ещё не деловым. Время в паузах между подаваемыми блюдами занимали восточные танцовщицы, факир; была продумана иллюминация, фон. Работали сильные профессионалы как явные, так и невидимые нам. Я отметил про себя, что какой-нибудь блюз, джаз, тем более любое песнопение было бы не к месту. Этого и не было. Нам просто создавали нейтральную атмосферу, не давая и малейшего намёка, для чего мы здесь.
     Одна из пауз для меня оказалась последней. В ухо меня спокойно и внятно проинформировали, что «у господина Гейтца пройдёт конфиденциальная встреча за закрытыми дверями». Говорили таким образом, чтобы это видел Билл. Я поднял вопросительно брови, глядя на Гейтца: «Мне предложено уйти». «Иди» — подал он знак.
     Минут пять я ещё пожевал, попил чего-то и ушёл по-английски. Благодарить кого-то и прощаться было не с кем. В таком случае, это самое верное поведение. Только чуть кивнул Валере, который спокойно и непроницаемо посмотрел на меня, когда я встал.
     Для меня закончился непростой ужин, но Билл остался. Я был уверен, что их первая встреча будет на уровне тонкой психологии. Понимал и принимал своё волнение, которое не только из-за того, что Билл впервые оказался один на один с нашими авторитетами. Меня не унижает роль букашки в происходящем. Но там друг! Ошибки быть не должно... Напряглись и начали работать его люди и спецслужбы. Ошибки быть не должно, но от них никто не застрахован...


     * * *

      — Hullo!?
      — Привет.
      — Привет, Сергей!
     Какой с ума меня сводящий голос... этот милый акцент...
      — Не разбудил?
      — Нет. Кажется, ещё рано спать ложиться, и голова думает.
      — Над чем голова думает? Может, время и не для сна на отдыхе, но и не для головоломок!
      — Я не ломаю голову. Просто ты у меня в голове, мне очень хорошо от этого.
     Вот так просто и искренне. И как можно после такого и так сказанного, продолжать спокойно жить?
      — Я очень рад, Лайки, нашей случайной встрече. Если мы завтра с тобою окажемся в Старгороде? Как предложение?
      — Хорошее предложение. Во сколько и где встречаемся?
      — В десять тридцать я за тобою заеду, это нормально?
      — Это очень нормально, Серёжа.
     Струна наша подтянулась ещё в разговоре днём, а после «Серёжа» я готов был упасть на колени и сказать: «Влюбился!» С сантиментами у меня всегда порядок. Но не только отсутствие рядом Лайки и моё прошлое не толкает сейчас на это — она сама не торопит события и признания. Мне кажется, что она хочет пройти по всем ступеням и лестничным маршам наших чувств на самой разумной скорости. Голова должна кружиться, но не быть потеряна. Мы должны сказать всё положенное друг другу, а не проглатывать слова и говорить в захлёб. Мы, откусываем чудеснейшее Яблоко влюблённых, передавая его из рук в руки и глядя в глаза и влажные губы. Мы счастливы! Нас двое.



     Глава 7


      — Алло! Билл! Привет! Чем вчера всё закончилось?
      — Привет, Сергей. Всё нормально.
      ;— Мне на ухо сказали, что встреча будет, но за закрытыми дверьми. Я в этом и не сомневался с самого начала, как и в том, что без меня. Это действительно не мой уровень, но, если что-то надо — не мешкай по моей кандидатуре.
      — Хорошо, дружище. Всё будет нормально! Люди работают. Ты чем планируешь себя занять сегодня?
      — Через полтора часа выезжаю в Старгород. Хочу проветриться.
      — Не один? С той, наверное, что тогда весь вечер протанцевал?
      — С ней.
      — Завидую. Она ничего. Не броской красоты, но с притяжением.
      — Ты только пальцем щёлкни и с красотами вокруг тебя будет как колец у Сатурна.
      — Когда щёлкаешь, то такие же оказываются как пыль этих самых колец. А тут определённо человек! Хотя и обломы в нашей жизни бывали нередки. Думали мудрейшая и единственная, а оказывалась артисткой хорошей.
      — Долго вчера всё продолжалось?
      — С авторитетами-ворами часа два. Но я поcле прошёлся по залам казино. В Зелёном встретился с Достоевским.
      — Чего они не переименуют этот зал в Игрок? Играл с ним?
      — Нет. Оба были в этот вечер вне игры. У Михалыча был чёрный день — прухи не было. Так… посидели, поговорили.
      — Извини, что не приглашаю с нами в Старик.
      — Правильно делаешь. Всё нормально. Да и мне тут надо одному поработать. Пока.
      — Пока.
     Мы всё понимали с полуслова.


     * * *

     Старгород, или как я его чаще называл СтАрик, был не городом, а отдельно стоящим в глубь материка огромным кварталом. Этот город-квартал и моё детище!
     Когда началось проектирование всего грандиозного чукотского проекта на бумаге, то была создана группа специалистов, которая выбирала художников со всего мира для возможного привлечения к реализации задуманного. Я тоже попал в список рассматриваемых кандидатур, которым могут предложить там поработать, в той или иной степени.
     Мне позвонили, в двух словах обрисовали картину и предложили приехать в Москву. На следующий день я вылетел. На Урале была отвратительная промозглая осень, а в Москве солнечно и сухо. На что, встретивший меня друг Артём, сказал, что Лужков три дня тучи разгоняет: «У Юрия Михалыча пчёлы не успели к зиме подготовиться». «Кепкой разгоняет?» — спросил я.
     Художников на той встрече было человек двадцать. Нам чуть подробнее рассказали о планах строительства и каким образом видят в этом деле художников. Мне было ясно только одно, что будет создан на Чукотке искусственный огромный оазис «вечного лета» — остальное смутно. Кто-то сразу дал согласие, кто-то, и я в том числе, взяли пару дней на раздумья.
     Вечером, в день моего приезда, я сидел с друзьями в ресторане, и мы отмечали нашу встречу. Артём никогда не мог скрыть своего нетерпения и желания услышать мои думы. И двух рюмок не пропустили, как он спросил:
      — Ну, ты согласился?
      — Пока ещё думаю.
      — Там бабла вываливают столько, что если поджечь эти бумажки, то уже из-за этого тундра оттает!
      — Артём, деньги давно не горят… — заметил Олег.
      — Как сказать, Русланыч, — улыбаясь, начал Владимир. — Артём! А когда у нас Семёныч поступал и делал, как мы думаем? Сергей Семёнович, сколько предлагают?
      — Возможно, Владимир Анатольевич, это станет впервые, когда ваши с Артём Вартановичем финансовые фантазии могут оправдаться.
      — И ты ещё думаешь? Мы там кисточки тебе постираем, палитру почистим…
     Нас четверо. Не высказался по обсуждаемому вопросу и не предлагал мне кисточки помыть только Олег Русланович и не выскажется — ему больше нравится почудить и меня разыграть. С Артёмом и Олегом нас с юности связывает та самая мужская дружба, что проверена всеми жизненными перипетиями. Для Володи ближе друга, чем Артём — нет никого. У каждого из нас дорога жизни была в ухабах и ямах, порой с невероятными поворотами и разворотами. Ровно её никто не прожил.
     Пока выпивали и говорили, мне пришла мысль. С ней я и решил ознакомить комиссию через день. Весь завтрашний день был полностью посвящён моему видению идеи, что как-то вскользь была упомянута в докладе. Рисунки, наброски, некоторые схемы, запись основных предложений и аргументов.


     * * *

     Свой первый рисунок, который помню, это было здание нового детского сада, что видел из нашей квартиры. Я перечислил все окна в карандашном рисунке, три двери и старательно прорисовал белые кирпичи двухэтажного здания, не нарушая кладки. Для меня это было первое в жизни здание из кирпича. Вернее — не так. Строения из кирпича в городе были, но они покрывались штукатуркой, которая затем красилась. Тогда я этого не знал — мне было лет пять-шесть. Здание детсада привлекало моё внимание, было из белого кирпича и этим, видимо, вдохновило меня на рисунок.
     Архитектура всегда жила во мне. Периодически хотелось что-нибудь спроектировать и увидеть реализованным.
     После своего второго посещения Таллинна, я стал ощущать совместимость, какое-то единение человека и архитектуры. Это во мне усиливалось ещё и отсутствием должной архитектуры в современных городах, новых кварталах СССР. Если молодым человеком фантазировал по отдельному строению, то с возрастом захотелось иметь рядом постройки с частью той атмосферы, которая обволакивает, когда находишься среди старых домов, кварталов. Уют и комфорт так просто не накачаешь в улицы и не размажешь с краской по стенам, заимствуя облик, копируя те же детали с прекрасных строений, архитектурных ансамблей. Внешний облик зданий, это для глаз в первую очередь. Хотелось, чтобы тело нигде в этом городе не было отторгнуто, не было инородным. С возрастом фантазии по такому кварталу чётче мне представлялись и вырисовывались. Я всё больше чувствовал уверенность в своих ощущениях для передачи и придания нужной комфортной атмосферы среди построек. Когда мне его Величество Изобразительное Искусство приоткрыло одну из своих дверей, я стал понимать, что главный «художник» города — это не опечатка. Опечатка — люди, что посажены в это кресло, что в самом социалистическом строе архитектурная беда.
     В Новоуральске был пустырь, на котором я мысленно воздвигал двух и трёхэтажные домики, проводил ручейки узких улиц. Там люди у меня заходили в уютные магазинчики, пили кофе в семейном кафе. Тут есть куда пойти и куда зайти с ребёнком. И млад, и стар находили свой уголок. Это не был растопленный кусок чукотской земли для обеспеченных. Это — для людей.
     Фантазировал я и по Парку аттракционов в Новоуральске. То, что таковым у нас являлось, было тоже для меня опечаткой.
     В жизни своей я частенько уходил в сторону от конкретных задач, заказов. Работая над их воплощением, вдруг приходила новая мысль, на которую подтолкнул заказ. Эту именно идею я настойчиво предлагал реализовать заказчику, в результате чего терял заказ и деньги. Позже я тормозил себя или отказывался от работы.
     Свои некоторые архитектурные концепции на Чукотке я и решил изложить. Предложенные нам задачи по оформлению различных интерьеров, фасадов зданий, закупке у нас картин, скульптур, меня не заинтересовали. Я достаточно много чего оформил и сейчас вполне довольствовался уютом мастерской, живописью, графикой.


     * * *

     Сидел с друзьями в ресторане и всё это вспомнил про себя. В тот вечер прошло без приключений и удалось не перебрать лишнего. В дне наступившем обмозговывал тактику разговора с комиссией. Я знал — это единственный шанс осуществить свою многолетнюю мечту нового архитектурного квартала. И работа масштабная, и есть простор. Трудности только подхлёстывали и звали на приступ. Характер всегда помогал в работе, учёбе, достижению целей, реализации задач.
     Надо! На-до за-жечь чиновников — убеждать бесполезно. Эти кабинетные пиджаки в галстуках и на шпильках столбенеют от вопросов, проблем и их разрешения. Чего бы побыстрей и попроще. Кто б этим другой занялся… Угодную речь сказать, а лучше и это кто другой за него пусть произнесёт. Горы бумажных отчётов, плановых мероприятий с массой ответственных — раздутый штат подготовит и напишет. Но! Обязательно! Меня — вашего начальника — указать каким-нибудь креативным директором. Но — не ответственным за что-то конкретное лицом. Премии, грамоты, благодарственные письма от выше сидящих, медали и ордена «За заслуги перед Отечеством». Обязательно не забыть мероприятие на пару часов посетить, чтобы затем полноценный день отгула взять…
     За-жечь! Говоришь им, примеры из мировой практики и свои эскизы показываешь, что за бесплатно сделал. Одно заседание, второе, третье. Всё новые люди каждый раз, а ты один-одинёшенек. У них это «галочка» в череде граф и мероприятий, трудодень оплаченный. Ты же сгораешь, не зажигая. Потом тебя не вызывают никуда, не звонят. Бац! Реализовали, материализовали «галочку». Быстро и просто. Согласен — не сеятель, разбрасывающий облигации от Бендра и мальчика-ассистента. Сколько раз так было…
     Вся их работа на бумаге и в отчётах. Не вникать, не разбираться! Есть реальная жизнь, а есть бумаги, стопки бумаг! Рано или поздно умный плюнет и отступит. «Плюй!.. Утрёмся. Главное — что кресло моё подо мною и уже рядом кресло начальника, в которое моя очередь подходит сесть». Им особенно страшно, когда кто-то извне или вне их очереди может занять караулимое место. Тогда начинается такое блеяние слухов и запуск интриг, что нет слов и определений.
     Но тогда в Москве удалось зацепиться. Место создавали для «сильных мира сего», мировой финансовой элиты. Как всегда, декларировали о доступности и принадлежности уникальной территории всему российскому народу. «ДИКИЙ ПЛЯЖ», примитивные коробки для проживания рядом — это и есть «для всех». Но и на это надо людям денег подзаработать и накопить. Можно и по соседству, где Молли, но там будет дороже. Бывай всюду! Смотри! Ходи везде, пока подмётки целы! За посещение свои деньги взяли авиаперевозчики. Билет обязательно в оба конца, чтобы гарантированно покинул райский уголок. Где жить и как питаться — это уж... Что-то тут доступно по цене российскому народу. А ходить, смотреть и тёплое море, вообще бесплатно. Ещё всегда хорошая солнечная погода на всей территории. Пользуйся! Это для всех!


     * * *

     Мы свернули под указатель «STARГОРОД 2.5 км».
     Несчётное количество раз проехал я этой дорогой. Не один месяц прожил в строительном городке, выбирая и разрабатывая место под мой проект. Люблю масштаб! Организм невероятно мобилизован, собранность появляется, чувства неописуемые. За неполные четыре года возвели этот квартал, полтора года ушло на визуализацию идей и техническую сторону проекта. Это очень быстро.
     Собрали максимальную информацию со всех уголков Земли. При необходимости куда-то я вылетал. Но команда была сильная, а творчеству не было предела. На компромиссы шли все без проблем, никто не тянул одеяло на себя, все горели объектом в целом. В создании квартала необходимо было уместить максимум на малых площадях. Здесь уютные улочки, скверики; сами дома, двери, окна, многие интерьеры — всё имело малые формы. Здания не более трёх этажей, окна одного дома заглядывают в соседние, напротив. Кроме своих основных обязанностей, я взялся за разработку парка по примеру японских садов.
     Тут под землёй все магистрали. Собственно, внизу отдельный транспортный город с путепроводами, опорными сваями домов, стоянками для транспорта, технологическими сооружениями и прочими техническими конструкциями. Здесь много чего оригинального и впервые изобретено кулибиными. Но этого я не касался, иногда только встречался для согласования каких-то вопросов.


     * * *

      — Куда дальше, Серёжа?
      — Налево и по второму съезду далее.
     Лайки оказалась хорошим водителем. Проехали первый съезд, повернули с обводной дороги во второй. Шлагбаум поднялся заранее и впустил нас в подземелье.
      — Почему нас запустили без оплаты?
      — Я в городе оплатил то, что было возможно, — соврал, не задумываясь. У меня бессрочная сервис карта Старгорода, как автора и строителя этого квартала. — Предлагаю начать с центра.
      — Предлагай! — веселее произнесла Лайки.
      — Предлагаю! — тем же игривым тоном ответил я. Включил на панели указание и далее нас вели в зелёном коридоре светофоров нашпигованные всюду датчики. Тут за все годы существования не было никаких автотранспортных аварий. Но главное — общая безопасность. Это была мною поставленная задача перед инженерами. Прочно и надёжно. Поэтому делали с запасом, как на случай войны времён СССР. Те разработали сложную электронную систему контроля, массу подконтрольных блоков, навигацию с правилами передвижения, разные транспортные уровни. А главное, разработаны схемы спасения на случай ЧП, для чего имеются вспомогательные сверхмощные блоки-подъёмники, эвакуирующие к поверхности из любой точки подземелья. Во главу поставлена жизнь человека, а не уникальность сооружения. Если наверху необходимо лишиться постройки, при срабатывании подъёмного блока, то никакая «волосатая рука» не остановит спасение жизни. Это тоже было моим условием проекта.
     Мы запарковались.
      — Куда теперь? Как наверх попасть?
     Тут не заблудишься, и Лайки могла меня не спрашивать. Разного рода указателей, визуальной графики было предостаточно. Они предусмотрительно зажигались, отслеживая наше движение с помощью всё тех же датчиков. Есть стойки для связи и любых консультаций с гидами-диспетчерами, а не с поиском на панели в стиле «наиболее популярные вопросы».
     С самого утра она была легкой, какой-то игривой. Я напрягался, так как знал — что чаще происходит при таком настроении между двумя понравившимися друг другу людьми. «Женщины нас выбирают, а не мы их!» — вспомнил я опять. Я не был против логического продолжения взаимных симпатий. А потому радовался волнению и чувствам.
     По старой привычке заблокировал автик от проникновения извне. Недолго петляли между другими автиками и прочими авто до лифта. Автики самые оптимальные и многим доступные по цене автомобили на прокат. Лифт плавно доставил нас на поверхность.


     * * *

      — Вперёд! — именно сказала, а не скомандовала Лайки. Она адресовала это себе, мне, ангелу-хранителю, что даёт о себе знать в подобных случаях.
     Лайки змейкой окольцевала мою руку своей, прижалась с боку и глазами счастливой девчонки смотрела в меня.
     «Капец!» — сказал я про себя. «Помоги, Боже!» — вторил Саритов. «Счастливец!» — заключил во мне третий. Я ощущал её тело, грудь. Во мне росли чувства от счастья, от причаливания к моей плоти того, что должно быть в жизни, но отсутствовало. Чьё сердце так барабанило на стыке наших тел? Счастливым и обезоруженным смотрел я в это чудо-лицо.
      — Вперёд, — ответил я тихо.
     Помог с места тронуться ангел-хранитель — больше некому. Я мог бы ещё долго любоваться Лайки и вкушать происходящее между нами.


     * * *

     Я был гидом. Я был лучшим гидом, и у меня была самая лучшая спутница в мире! Я водил её по чудо-городу! Мы отдыхали на скамейке японского сада, мы любовались игрушечными домиками средневековой Европы, поднимались по крутым грузинским улочкам, смотрели сверху на кривые китайские крыши; обедали в украинской хате, пили турецкий кофе в кофейне; купили тарелку у самаркандского чеканщика; к вечеру на мне было мексиканское пончо, на Лайки индийское сари, в карманах оказались сувениры ацтеков; на моей шее амулеты аборигенов Америки, у Лайки ожерелье из даров моря...


     * * *

     Я лежал на спине абсолютно обессиленный, не ощущая кровати, подушки... Ещё минуту назад я не чувствовал своего тела, плоти. Медленно возвращалось сознание; не спеша, растекались к конечностям силы. Было хорошо лежать с закрытыми глазами. Я вспоминал прошедший день и наш первый поцелуй...


     * * *

     Мы в нелепых одеяниях и сувенирах. Наш конечный пункт — центральная площадь Старгорода, с которой начинался путь по лабиринтам эклектики. Кажется, что наши руки и тела всё время были неразлучны.
     Она высвободила свою руку, положив ладони на мою грудь. Я увидел изгиб чудных бровей, ресницы, что спокойно поднялись и открыли любящий взор... Обняла, прижавшись горячей щекой к моей шее… И молчала… Лайки чуть запрокинула голову, дав свободу улетающим волосам. Я опять смотрел в её глаза, которые стали затухать, накрываемые трепетом ресниц… Мякоть губ приближалась чуть дрожа, покрываясь росой желания. Томные, чувственные… Желанные… Своего сердца я не слышал — только её, которое колотилось неистово, словно его не пускали на порог… Наши губы коснулись, и мы стали медленно тонуть в чувстве каждого из нас… делясь им, обнажая сокровенное…
     Я вёл автоикс. Голова Лайки весь обратный путь была на моём плече. Не раз я посматривал на её лицо, где глаза были полуоткрыты всё время и было не разглядеть — что в них? Смотрел на её руки, ладони. Порой они слегка шевелились, словно проверяли, что я действительно есть в её мире.
     Не спрашивая, привёз нас к её отелю. Мы, словно не в первый раз, но оберегая хрустальную нашу тишину, прошли мимо внешнего мира к ней в номер.


    * * *

     Мы погрузились в счастье любви...


     * * *

     Наступил тёплый вечер нашего счастливого дня — дня влюблённых.
     Я часто приоткрывал глаза — хотелось видеть Лайки. Её волосы стекали по подушке и разливались по кровати, растворяясь в темноте. Осторожно шевельнул рукой. Лайки тихо поцеловала моё плечо и сильнее прижалась ко мне. Ей не хотелось ничего в эту минуту менять. Я нежно обнял волны её тела, соглашаясь с ней.
— Как хорошо, Серёжа, — прошептала она сквозь поцелуй…


     * * *

     Всё получалось по ведомому кому-то в таких случаях сценарию. Мы оказались у неё в гостинице. Это был отель хорошего уровня. Есть и шикарнее номера и гостиницы, но у Лайки была гармония с миром. Гостиничный номер приводил меня к мысли, что она сама заказала мебель, выбрала обои и портьеры. Даже ванная комната была какой-то женской — я бы сроду не вселился в такие апартаменты.
     С Гейтцем мы были варварами. Я жил в дорогущем и инородном моему телу и душе чуме. Гейтц, это вообще отдельная вселенная варварской эстетики.


     * * *

      — Тебе с чем кофе?
      — Ни с чем, — ответил я, любуясь Лайки.
      — Фрукты, мороженое будешь?
      — Буду, — смотрел я, одурманенный происходящим и красивой женщиной.
     Она была спокойной предрассветной тишиной, тёплым воздухом, что начал теснить холодный в чащу леса, превращая туман в капли, оплодотворяющие землю. Земля впитывает влагу в себя и отдаёт всему живому, зарождая новые жизни. Лайки отпустила свои чувства, не прося ничего взамен. Вбирает в себя каждое мгновение быстро скользящего времени. Вчера этого не было в её жизни. Завтра? Надо не пропустить мимо себя ничего сегодня!.. «Кофе, фрукты…» Забота любящей и любимой женщины в самых простых вещах. Нет как будто вопросов, есть только ответы и они самые наилучшие. Я полусижу на кровати с тлевшими во мне силёнками и остатками разума в голове… шевелиться не хочется. Дурилкой самодовольным смотрю на влюблённую богиню, сам втрескался по самые уши и царьком себя чувствую, только корона набок.
      — Серёж! Давай пельмени со сметаной, блинов закажу?
     Я стал возвращаться к жизни.
      — Почему пельмени?
      — Ты же русский? Ваша национальная кухня — борщ, блины, пельмени. Тебе же надо поесть хорошо! Ты же у меня мужчина!
     Спросить, откуда знает о нашей кухне? Ду-рак. Что это — секрет Полишинеля?
      — А ты?
      — Я женщина! — рассмеялась она в ответ. — Мне тебя хватает! Я пробовала всё это —– не простая еда для женщины.
      — Ещё у нас есть холодец! С пельменями и уксусом очень хорошо.
      — Фу!
    Это сочетание с водкой особенно вкусил Гейтц. И в такую минуту не преминул он вылезти из дальних уголков моего сознания.
      — Будем заказывать? — переспросила Лайки.
      — Надо, наверное. Хотя без пяти минут, как ночь начнётся.
      — Поэтому и надо!
     Я сидел обезоруженный, довольный обрушившимся на меня счастьем, всем происходящим.
      — Давай, Серёж, выберем на всю ночь, чтобы больше не отвлекаться. Но тебе надо поесть обязательно.
      — Почему обязательно? – начал я язвить. Не переборщить бы.
      — Ты весь день ничего не ел почти.
     Она подошла, опустилась, прижавшись щекой к груди и опять крепко обняла меня, как это делала не раз.
      — Ты подарил мне такой чудесный день! Смотри, какой красивый букет ты собрал у цветочницы!
     Она поцеловала меня, не отпуская объятия, словно боясь потерять.
      — Я художник!
      — Я знаю!
      — ?
;     Лайки ослабила объятия. Я стал поворачиваться к ней, увидел это чудесное красивое лицо, эти умные и смеющиеся глаза. Она улыбалась и, думаю, догадывалась, что во мне стали вызревать определённого порядка вопросы.
      — Не знаю, что и сказать, Лайки.
      — Говори всё, что хочешь. Нет желания — не говори.
      — Как-то перемкнуло.
      — Тогда надо сначала заказать еду. Хорошо?
      — Хорошо...
      — Потом будем кушать, будем говорить, будем молчать. Я мечтала о тебе и была уверена, что мы никогда не встретимся. Как я счастлива, Серёженька! Ты рядом. Спасибо, Господи! — перекрестившись и сложив ладони вместе, прошептала она. Словно боясь чего-то потерять, опять обняла меня, прижимаясь всё сильнее. Я закрыл её своими руками от внешнего мира, в который ей сейчас никак не хотелось. Ещё недавно она была там одна.
      — Мне твои картины сразу понравились. У меня твой альбом-двухтомник как настольная книга.
     Я обнял свою искренность, поцеловал эти святые линии губ. В который раз отметил её уникальное качество не торопить и не опережать события. Всему свой час, своя мера. До самого рассвета мы полулежали на подушках обнявшись, и она рассказывала мне всё с самого начала, не перепрыгивая и не отклоняясь от своей истории. Лайки садилась на колени и на меня, опускала ладони мне на грудь и говорила, и улыбалась, и мы целовались… Целовались… Любили…
     Возвращались из Рая, приходили в сознание… Она опять рассказывала, я слушал и любил это чудо природы.
     Что будет завтра? Что с нами будет потом? Надо проживать своё счастье тут и сейчас.
     А сейчас?


     * * *

     Она действительно заказала пельмени в номер. Я их ел со сметаной вместе с холодцом. Дикарь! Простолюдин — чего никогда не отрицал. Ел салат, который Лайки выбрала себе и скармливала мне. Чувствовал дискомфорт оттого, что она с самого начала знала кто я. Женщины в мою жизнь привнесли разно полярный мир. Рефлексы многие были весьма устойчивыми.
     Лайки придвинула подушку к моему плечу.
      — Серёж, спроси меня: чем я занимаюсь?
      — Лайки! Между прочим, чем ты занимаешься?
      — У меня свой маленький бизнес!
      — И какой он маленький, и какой бизнес?
      — В Осло у меня небольшой магазин.
     — Очень хорошо! Что есть в этом магазине?
      — Слоны! — она вся светилась, счастливая улыбка не покидала её, глаза искрились и смотрели в меня.
      — Сдаюсь, Лайки!
      — Я выращиваю цветы, которые только и продавала сначала. Когда торговля наладилась, решилась ещё на одну свою мечту — работать с художниками, помогать им продавать картины. Стены магазина кое-где пустовали, и я легко пошла на экспонирование картин наших художников. Начала украшать обе витрины магазина композициями из картин и цветов. Прохожие останавливаются, смотрят и заходят. У меня художники-самоучки или только начинающие осваивать изобразительное искусство. Мы вместе пытаемся что-то продать через мой магазин, придумываем благотворительные акции. В салоны и галереи их творчество не принимают. Картины, что на стенах, становятся частью интерьера магазина. Я подбираю им соответствующее окружение из цветов, ваз, декора.
      — Слонов, значит, пишут?
      — Бывает, приносят. Бывают подражания твоим слонам, попытки копий, но эти я не принимаю. Висят небольшие постеры двух твоих картин со слонами, которые я люблю.
     Не знаю, как себя в такой ситуации вести. Не привык к искреннему человеческому признанию и любви к моему творчеству — не из скромности, которой не так много — я привык чаще по жизни палки из колёс вытаскивать. Как верили в меня друзья и помогали — это наше, это святое.
      — Меня ваши художники заводили в салоны, галереи. Цветочный с картинами точно не посещали.
      — И не могли. Ты был с пробившимися в профессионалы художниками. А у меня простые норвежцы, которым хоть как-то показать свои творения. Расстраиваются, когда после нескольких месяцев возвращаю работы обратно. Расстраиваются не из-за того, что не купил никто, а потому что дома будут вместе с другими картинами лежать в углу подсобки. Картины должны висеть на стенах! Особенно жалко пожилых. А если продали, то радуемся вместе! Кому-то эти денежки может ещё и очень нужны. Серёжа, ты чего задумался?
      — Так, ничего. Извини. Всё нормально.


     * * *

     А задумался, потому что вспомнил, как шёл своей дорогой. Вспомнить всё и за такое короткое время невозможно. И надо ли? Что же я тогда вспоминаю? Ощущение. Какой-то образ серой массы. Дальше этого ощущения по тому времени не позволяю себе идти.


     * * *

      — Не надо, Серёжа! У тебя лицо какое-то стало.
      — Извини.
     Действительно — надо ли упускать это мгновение счастья ради каких-то мыслей о трудностях в прошлой жизни?
      — Прости, радость жизни! Так что там, в маленьком магазинчике ещё есть?
      — Немного сувениров, наше серебро. Туристы каждый день заглядывают. Они в основном и  покупают картины. Недорого и себе как память о наших местах, Норвегии.
      — Лайки, расскажи о своём детстве, той стране, которую тебе создали родители. Как училась после школы? Расскажи, пожалуйста.
      — Это долго.
      — Ночь длинная. К тому же будут чудесные перерывы...



     Глава 8


     Сижу в автоэксе. Боковая дверь максимально открыта, так что вижу всю панораму аэропорта с взлётно-посадочными полосами. Жду посадки своего самолёта. Прилетают все трое — Артём, Владимир и Олег. В Москве встретиться вместе труднее, чем тут на Чукотке. В столицу я прилетаю только по делу или на юбилеи и подобное им. Моё время там ограничено. У друзей работа, семьи, планы — всякое бывает. Сейчас я на отдыхе и троица летит свидеться и расслабиться.
     Если внутри моего лайнера ничего не говорит о хозяине как художнике, то снаружи по обшивке фюзеляжа нааэрографирован мой знаковый слон. Исполнителями слона предлагались на крыльях сверху груши моей вариации, снизу авторские вилки — лишь бы денег с меня срубить. Какая-то смехопанорама представилась мне. За это изъявление я уволил своего помощника, что настойчив был чрезмерно. Лишь повод для увольнения — я знал, что он подворовывает деньги. Слона изобразить на корпусе самолёта как-то меня друзья уговорили на одной из наших встреч. Тогда мы очень крепко отметили наш союз. Мне не хватало аргументов, они вошли в кураж и вышли из него, когда я на салфетке нацарапал «да». Назад дороги не было. Пришлось специально сесть за эскиз изображения слона на самолёте. Механический перенос любого мною написанного слона весьма примитивное решение. За неделю бригада мастеров перенесла желание друзей на корпус лайнера. Наверняка есть прозвище этому арт-объекту, но до меня как-то ничего не доходило до сих пор. Друзья просто говорят: «Летим на Слоне». Салфетку вернули.
     «Слон» заходил на посадку.
     Так и не смог принять мой организм — не разум — что тонны железа летают; ещё бОльшие тонны-корабли ходят по морям и океанам; что пусть в вакууме, но можно кое-чему вращаться в десятки тысяч оборотов за секунду! В меня подобные вещи не врастают.
     Самолёт и я направились к месту стоянки. Попросил на этот случай трап-эскалатор мне выделить, а ещё двух манекенщиц переодел в одежду, напоминающую форменную. Девчонки в теле и с ногами танцовщиц на высокой шпильке. Груди просвечивают сквозь белую органзу блузки, колышутся от малейшего движения, а при ходьбе просто рвутся наружу из декольте. Я выбрал с пятым номером барышень вместо массового третьего. Ещё попросил ареолы сосков тонально затемнить. Мини-юбка — условное определение для их набедренных повязок синего цвета. Пятки переходят в шпильки. Макияж, ресницы. Полуоткрытые томные что губы, что глаза. Развивающиеся на ветру длинные волосы. Ветер натуральный. Ветер дул и приподнимал края юбчонок, обнажая аппетитные ягодицы. Было ли там бельё — я понятия не имел.
     Разыграть друзей мне вряд ли удастся — в этом им не занимать. Поэтому надо брать их другим. Специально сделал количественное несоответствие: к трём прилетавшим друзьям, приставлю двух встречающих девиц. Хотя бы в самом начале нашей встречи взять инициативу в свои руки. После они всё равно её перехватят. Я повернулся и пошёл спиной вперёд. Девицы смотрели на меня с вопросом: «Ну как?» Решил не отказать себе в удовольствии и низко прохрипел, повышая тон: «Дайте жару этому невзрачному пейзажу, girls!» Широкие бёдра пошли в разнос. Поступь длинных не худых ног на бетонку стала агрессивной. Плечи каждый раз отводили назад, словно уберегая от подлетавших снизу розовых шаров. С пластикой тонких длинных красивых рук тоже был порядок. Я развернулся, развёл руки в стороны и показал кулаки с поднятым вверх большим пальцем. Девчонки того заслуживали и я, который их выбрал.
     Открылась дверь лайнера. Дорожка трапа доставила командира. Командир экипажа подошёл ко мне и доложил о сделанной работе. Не пустая формальность. К тому, что так надо и это не пафос, не прихоть — я проделал внутри себя некую работу, припоминая службу в армии. После этого Захар Тимофеевич подал знак стюардессе. Та шагнула обратно внутрь салона и через минуту вернулась на трап, эскалатор которого медленно приближал её к земле. Вслед за ней показались Владимир, Олег и другая стюардесса. Артёма не было! Не понятно. Если он даже уснул, что он очень любит, и спал до сей минуты, его бы вынес на руках или вместе с креслом экипаж. Я своих людей знаю, они знают меня и свою работу.
     Артём мучился аэрофобией, но это его никогда не остановит от нашей встречи. Он по работе вынужден иногда летать, хотя и на работу вынужден ходить — надо! Тёма утверждает, что его вера в Коммунизм была светлой и искренней, а потому кто-то же должен в нём жить и выбрал себя. Он уверен, что люди при Коммунизме не работают, максимум — думают.
      — Здорово, Семёныч!
      — Здорово, Володя! Здравствуй Олег!
     Обнялись.
      — Володь! Где Артём?
      — На подлёте. В самолёте с Жириновским летит. Перед посадкой Тёма пошёл до туалета в аэропорту — выходил, обнимаемый Жириновским.
      — У писсуара познакомились?
      — Видимо. Не у фонтана, это точно!
     Олег чуть отошёл в сторонку (уберегая меня от дыма сигареты), глаза его смеялись, предвкушая Вовкин рассказ из сериала «Ой, что было!? Что было…» Олежка любит паузы. Оба стреляли глазками по девицам: груди — ноги, груди — ноги...
      — Захар Тимофеевич, спасибо! Отдыхайте. Всё по штатному расписанию.
      — До свидания, Захар Тимофеевич! Всё замечательно и профессионально было! Спасибо! — это Олег.
      — До свидания! Хорошего отдыха! — попрощалась команда и вернулась в лайнер.
     Владимир стал заметно выпившим. Действовал не только алкоголь. Он продолжил, удлиняя смотровые паузы «груди-ноги» на заморских моделях.
      — Артём вылетел в самолёте Жириновского перед нами. По параллельной полосе взлетел Баварцев. Летели мы нормальненько так. Даже не переговаривались с самолётом Жириновского. Твои нас угощали — классно, в общем. Стюардессы твои ни-ни: вышколенные, но свободные, в рамках приличия работают. Пили-ели с Русланычем. Захарыч подходил...
      — Захар Тимофеевич, — поправил я Владимира.
      — Да, Тимофеич! Интересовался: всё ли хорошо? Раз — Артём на экране появился. Говорит, п__дец, мужики! Разворачиваемся! Референт Владимира Вольфовича доложил, что следом летит Баварцев, и мы к ним ринулись.
     Мне не трудно было представить скрытый за Тёмкиным юморком ужас и страх полёта. Не раз летали вместе. У Артёма был единственный способ преодоления аэробарьера — хорошенько выпить. Новейшие средства он не воспринимал и всегда говорил: «На всё воля Божья!»
     Владимир продолжил:
      — М_дак, этот его референт! Мы глянь в окна — там как в Том и Джерри — просвистел мимо нас их самолёт в обратном направлении. Артём не отключался, мы продолжали общаться и видели всё происходящее в самолёте Жириновского. И Тёме так легче было. Мы слышали и видели только Владимира Вольфовича — ты ж понимаешь. Если б была форточка, он вылез бы наружу, чтобы собственными руками взяться за самолёт Баварцева. По связи высказывали они друг другу весь свой ругательский лексикон. Жириновский заставлял своих пилотов подрезать, вставал перед самым носом их самолёта, какой-то чёрный дым выпускали. Кино и немцы! Где-то над твоим Уралом присоединились ястребки, вели и уговаривали их угомониться. На экране за Тёмой был действующий вулкан. Обосраться, нех_й делать, Серёг! Я такого — ещё не видел!..
     Владимир на этом этапе рассказа, позабыл про девиц, которых не оставил в одиночестве Олег. У Вовки нервно дрожали руки с потухшей сигаретой и мокрым от испарины платком.
     Повествование оборвалось звуками сирен и многократными объявлениями покинуть территорию аэродрома посторонним лицам. Выкатили машины МЧС и медиков. Вскоре появилась спецтехника. Набирали обороты лопасти вертолётов. Кругом лихорадочно мигали синие, красные, жёлто-оранжевые лампы аварийного состояния. Поочерёдно взлетело три пары вертолётов. Стало жутковато.
     Я связался с Артёмом и включил видео.
      — Артём! Тёма!
      — Здарово, Саритов! Тут п__дец, одним словом! Это, наверное, никогда не закончится...
      — Что значит, не закончится, Артём?! — ворвался в разговор и на экран разгневанный Владимир Вольфович. — Щас размажем Баварцева об вечную мерзлоту! Баварцев подлец! Ты слышишь меня, кучерявый? Даже не прощайся в этой жизни ни с чем! Тебя и земля-матушка не примет — вы только травили её и воздух вокруг себя портили! Тебя цыгана и всю твою команду на каторгу, на урановые рудники, с удобствами на лютом ветру! Вместе с твоими соратниками на каторгу и лютый ветер! Никакой горячей пищи! Баварцев! Ты слышишь меня? Я тебе! Я тебя!..
     Но мы смотрели на Артёма. Тот всё время курил, пальцы его дрожали и мяли сигарету. Тёма шутил, как только мог это делать только он в случаях с определением в двух словах — «п__дец всему!» Но можно ли сравнивать, что было когда-то и тем, что сейчас творилось где-то в небе?


     * * *

     По молодости Артём рихтовал автомобили, что многократно помогало ему быть не выгнанным из института за неуспеваемость. Все педагоги-автомобилисты знали студента-жестянщика. За две недели до собственной свадьбы он закончил реанимирование сильно разбитого жигулёнка. Деньги хорошие и в самый раз к торжеству — как по заказу. «Е-е-есть! Есть Бог на небе», — говаривал не раз за тяжёлой работой Артём, вдыхая гаражную пыль и ловя зайчиков от сварки. Завтра отдавать машину клиенту и получить вторую часть суммы. И сразу отметить — это традиция! Пришли друзья посмотреть на результат. «Лучше новенькой!» — искренне восхищались они. Прокатились по дворам до магазина, попеременно садясь за руль. Обратно ехали аналогичным образом. На оставшуюся сотню метров до гаража посадили за руль кореша, которому ещё только предстояло когда-то в недалёком будущем овладеть этим мужским навыком. Артём прекрасно понимал его состояние. Тёма вышел, пригласил друга занять место водилы. «Давай садись! Давай смелее! Но…» — и далее стал объяснять, что и как нажимать. — …спокойно. Не торопясь… выжимай сцепление, включай передачу. И на первой так и доедем…»
      Тронулись! «Молодец! Смотри куда едешь и отпусти чуть газ. Быстрее не поедет, а движок на всю улицу орёт.» Благополучно проехали вдоль дома, где редкие прохожие береглись от медленной и шумноватой машины. Теперь короткий отрезок гравийной полосы и поворот в гаражи. Ничего не случилось по пути. А могло! «Нормально для первого раза… — хвалил салон водилу, — вечером и это обмоем...» Не получилось. На повороте машина взревела повышенными оборотами, «почему-то не стала поворачивать» и врезалась в стену трансформаторной будки. Классика — перепутал педали газа и тормоза. Шок от летящей в твои глаза разрисованной дьяволом отштукатуренной стены и замыкание всех частей тела у начинающего водителя. Стена въехала поглубже в красивенькую морду обновлённых Жигулей. Казалось, что она с остервенением проникала внутрь салона к сидящей молодёжи, деформируя металл и детали. С безмерной любовью взяла всех за грудки и смачно поцеловала. «Горько!»


     * * *

      — Семёныч! Поговори с Жириновским! Надо это как-то закруглить. Артёма состояние представляешь? — просил Владимир.
      — Представляю. Жириновский только с президентами сдержан, но и этот список сведён им к минимуму. Жопа полная! Чёрт дёрнул Артёма с ним лететь.
      — Чёрт его дёрнул ссать идти в это же самое время!
      — Тёма! Пробовал ты его остановить? — зачем-то спросил я.
      — Как ты это представляешь? Попробуй сам!
     Тёму лихорадило, он нервно улыбался, как тогда его друг, что въехал на Жигулях в трансформаторную будку. Я решился.
      — Владимир Вольфович! Владимир Вольфович! Как бы всё это перенести на будущее?
      — Саритов! Подле-е-ец! Баварцев тебе ещё не надоел?
     «Подлец» не ко мне.
      — Я другим живу, Владимир Вольфович. Нам бы Артёма...
      — Гейтц где?
      — Я без него. Вчера был тут.
      — Василич! Садимся! — в своей манере, резко переключился Жириновский.
     Мы надеялись, что это была команда командиру самолёта. Напряжение ничуть не спало. Малейшего колебания воздуха может хватить, чтобы всё развернулось вспять. Владимир Вольфович плюхнулся на диван к Артёму.
      — Никто ни за что не ответил, Артём Вартанович! Никто! Дайте мне воды!
     Артём щурился и курил. Окружение не рисковало что-либо вымолвить. Партийный лидер больше расплёскивал, чем пил.
      — Заходим на посадку, просьба всем занять свои места, — услышали свидетели происходящего.
      — Сейчас сядем, Артём, я тебе партбилет вручу. Было бы лучше в нашем синем небе с жёлтым солнцем это торжественно произвести — Баварцев помешал! Всё время мешают! Не подниматься же обратно вверх!?
      — Не надо подниматься, Владимир Вольфович. Пожалуйста…
     Мы увидели заходящий на посадку самолёт Жириновского в сопровождении трёх истребителей Службы воздушной безопасности. Самолёт Баварцева никого не интересовал. Нам надо было, чтобы этот синий аэротрибун с крылатой надписью «ЗА ВСЁ ОТВЕТИТЕ!» приземлился. Состоянию Артёма мы ничем помочь не могли. Медиков на лётном поле было как на случай катастрофы. Нам оставалось ждать и терпеть. Неведомый лётчик Василич посадил машину и выруливал с полосы.
      — Артём Вартанович! Где твои друзья?
      — Мы с западной стороны, Владимир Вольфович!
      — Василич! Курс на запад!
     Я выключил связь. Так было чуточку легче. Дал команду, вернуть трап. Будем встречать лидера ЛДПР. Бред какой-то.
      — Сударыни! Встречаем Владимира Вольфовича, вставайте на исходную.
     В треволнениях не заметил — когда успели нас окружить соратники Жириновского, репортёры, местные чиновники.
      — Володь! Может медиков пригласить Артёму? — предположил я.
      — Не надо. Пока, во всяком случае. Нех_й откалываться от коллектива. Щас ещё и членом станет. Посмотрим.
     Владимира не Вольфовича, похоже, напряжение отпустило. Он Артёму всё позже выскажет. Его сейчас интересовала церемония зачисления друга в партию.
     Синий бок махины с жёлтой надписью остановился напротив нас. Мы пропустили вперёд трап, который вмиг оброс сине-жёлтыми гирляндами, шарами, искрящимися партийным свечением бенгальскими огнями. Дверь долго не открывалась. Что там ещё?
     Как открылась — так грохнул духовой оркестр. Я чуть не присел от неожиданности. Оркестра я также не заметил в калейдоскопе событий. Некоторые трубы были синего цвета, жёлтый заменяла сама медь. Появился лидер. Почему его мимику и резкость движений не сравнивают с Муссолини? Боятся? Владимир Вольфович вступил на трап, следом за ним дорожка везла к земле Тёму, далее партаппарат. Ещё сильнее взыграли духовики и оглушали медным боем тарелки, при этом театрально взлетая над оркестром. За пару метров между Жириновским и бетонкой дорожка замерла; поколебавшегося было Артёма подхватили соратники по партии.
      — Друзья! — начал трибун. — Нашей партией проделан огромный и нелёгкий путь! Этот путь сродни судьбе России! Ни одной партии в России не было так трудно, как нам! Сколько партий начинали вместе с нами, сколько появлялось позже? Кто выжил? Только мы! Единая Россия — это Единая Россия. Коммунисты, как любимая мозоль! Они должны быть как память о тех жутких семидесяти годах нашей истории! Многих неверных шагов избежала бы Единая Россия, вслушиваясь и принимая наше мнение также, как соглашались мы по её верным решениям! Мы всегда имели своё и чаще правильное мнение! Это исторический факт! Мы всегда поддерживали и помогали в реализации верных решений Президента, Думы. Мы сильны духом, преданы государству и российскому народу!
     Сегодня в наши ряды вступил новый активный человек — Артём Вартанович Храпунов! Коренной москвич, интеллектуал, познавший нелёгкий физический труд времён Социализма. Друг белорусского народа, христьянин. Его неизгладимый опыт руководителя поможет в восстановлении истинного духа и облика Москвы! Единогласно он выбран на пост руководителя Юго-восточного фронта либерально-демократического движения столицы!
      — П__дец по всему фронту! — услышал я тихое Вовкино заключение.
      — Артём Вартановичу на этой суровой чукотской земле я вручаю долгожданный наш партийный билет под номером тринадцать!
     Артём опять заколебался, и на лице что-то унылое мелькнуло. Партийцы ещё плотнее сомкнули вокруг него кольцо. Грянули аплодисменты, взорвались духовики, шарахнули искрами в небесах ударившие тарелки. Жириновский вложил новоявленному члену в левую руку партийный билет и карту уплаты членских взносов, сомкнул его пальцы, чтобы тот случайно не обронил всё это. Партийное рукопожатие и обнимание. Мы ждали концовки братания. Оба либерала направились в нашу сторону. Моментально вырос перед нами столик со стопками и партийной водкой. Нам разлили. Жириновский взял стопарик, мы потянулись к серебряному подносу.
      — За нового и твёрдого члена нашей Либерально-демократической партии! За верные дела наши!
     Стали чокаться. Олег удивительным образом оказался бок о бок с Жириновским. Владимир Анатольевич склонился к другу, и по губам я прочёл: «Поздравляю, Артём». В ответ единственное: «Да пошёл ты!»


     * * *

     Жириновский, а, скорее всего, Артём спутал все мои карты. Отлипнув от партийной встречи, пошли к авто. Не забыли отобрать у либералов наших двух козырных дам. Те на ходу поправляли растрёпанные волосы, что-то пытались нащупать меж своих ягодиц. Рядом с ними шёл и на «вы» во всю балагурил Русланыч. Каждой стряхнул с зардевших от партийных тилисканий грудей невидимые крошки. Владимир не отпускал друга и вываливал на Тёму ограниченный двумя матерными словами монолог богатого своего внутреннего мира. Колеблющийся всё ещё Артём ни на что не реагировал. Он укладывал в себе то, что с ним произошло за последние часы. Потом это будет иметь авторские формы изложения. Я был встречающей стороной и возглавлял этот шатающийся и странный караван.
     На заднее сидение я усадил Артёма и обложил его с двух сторон девицами. Может, быстрее вернут его инстинкты и интерес к жизни. Мы же сели, напротив.
     Сценарий нарушен. Введение было за Жириновским.


     * * *

     Концовка этого дня была за друзьями.


     Глава 9


     Я опять в аэропорту. Прилетает Лёвка — Лев Сергеевич — мой сынуля. Сын летит из Северной Америки, а завтра вместе улетаем домой в Новоуральск. У него два дома. В России живёт вместе со мной. В Канаде, в Торонто работает. Там он купил себе небольшой уютный домик в пяти милях от трассы номер одиннадцать, которая является продолжением главной улицы финансовой столицы Канады. Из дома до офиса не более получаса езды.
     Когда я впервые приехал к нему в гости, меня сразу впечатлил порядок, размеренность жизни в этом городе. Торонто в моей мерной шкале городов выделился какой-то своей естественностью, отсутствием вычурности. Не люди приспосабливались к городу, тем же небоскрёбам, как в Нью-Йорке, а город подлаживался под людей. Торонто не идеален, но приятен во многих отношениях и хорошо, что сын в нём оказался. И это портовый город — наверняка, кидалово в какой-то мере присутствует.
     С пяти лет сын жил без меня. Лёва — ребёнок двух абсолютно противоположных людей. Он дорого заплатил за безотцовщину, за мою не настойчивость по отношению к нему и за мой путь в искусстве. Не проста была и его дорога к дням сегодняшним. Кажется, ему удалось пройти тернистый путь достойно и далее его жизнь должна сложиться хорошим образом. Он всё время лавировал между материнским запретом общения со мной и той жизнью, которую преподала и привила ему мать. «То, какой он есть, моей заслуги в этом нет» — так, видимо, я должен расписаться…
     С каждым днём, проведённым в Торонто, я получал какое-то удовлетворение и вскоре пришёл к выводу: тут нет показухи — тут естественная среда обитания человека.
     Не случайно у сына тут бизнес, и я, как могу, молюсь за него.


     * * *

     Самолёт задержался на полчаса. К ожиданиям привык — Социализм приучил, тот же путь в профессию был неимоверно длителен.
     Встретил. Пожали руки. Отечески поцеловать не прижилось в наших отношениях, а хочется обнять, прижать...
      — Привет, пап!
      — Здравствуй, дорогой!
     Поехали ко мне.
      — Как твои дела, Лёва?
      — Нормально, пап! Что у тебя нового? Отдохнуть удалось?
      — Удалось. Сначала с Гейтцем, вчера друзья прилетели. Артёма Вартановича прямо на трапе самолёта Жириновский в партию принял.
      — Как это?
      — Позже услышишь, за столом и в красках. Они нас ждут, вещи ко мне закинем и сразу обедать.
      — Гейтц тоже там?
      — Может и там. Пропал куда-то.
      — Искупаться хочется.
      — Пообедаем, друзьям покажешься и на море, вечером в чуме встретимся.


     * * *

     Распорядитель сказала мне, где нас ожидают друзья. Вскоре мы были на месте. События вчерашнего буйного дня и с последующей вечеринкой плавно перетекли в день сегодняшний. Лоск дольше всего держится на Олеге, но и с него последнее слетело. По накрытому столу я понял, что сидят они тут более часа.
     Мы присоединились не к трапезе, а к святому процессу нашего общения. Бесполезно искать описание этого. Я как будто впервые слышал повествования тех или иных фактов, смеялся от души, что-то сам вставлял и утирал от смеха слёзы в который раз. Особо удачные моменты изложения рассказчиком тормозились, повторялись, чем-то добавлялись. Ещё я смеялся от созерцания того, как не может уже смеяться Олег, и которой уже по счёту салфеткой он прикладывается к своим мокрым глазам. Артём был не только главным героем, но и прекрасным рассказчиком. Владимир Анатольевич своего шанса прокомментировать и дать оценку эпизоду также не упускал. Мы знали друг друга бесконечное количество лет, мы начудили вместе и порознь всякого. Без многого лучше было бы и обойтись, но мы принимали всё это, а за некоторое заплатили и сполна — Жизнь не прощает...
     К столику приближался управляющий Гейтца в России. Что-то не так.
      — Добрый день, господа! Прошу у всех прощения, но обстоятельства вынуждают обратиться к господину, Саритову!.. Вас разыскивает господин Гейтц! Не могли бы Вы прямо сейчас с ним связаться?
      — Что случилось? Где он? Соединяй!
     Всё стихло за столом в ожидании моего разговора. Управляющий моментально набрал код, кратко с кем-то переговорил на том конце и быстро передал мне трубку.
      — Алло! Алло! — взывал я в трубу.
      — Hello, Серж! — услышал я сиплый голос Гейтца.
      — Что случилось? Ты где? Билл!
      — Я в Хабаровске. Встречай меня и возьми завтра на свой борт.
      — Не вопрос! Чего тебя туда занесло?
      — Охота... На медведя ходил. Этот баран меня чуть не задрал!.. Сказали лучше к Елизарову в клинику показаться. Шойгу меня уже грузит в самолёт свой козлячий. Встречай и извини, что спутал вам все планы. Лёве и честнОй компании привет!
     Все козлы и бараны, кругом все виноватые — не он… Передал его привет и то, что сам услышал. Управляющего бесполезно спрашивать — могила! Заканчивали трапезу вчетвером — сын вскоре после звонка ушёл.
     Встречать БГ поехали все вместе и без Льва.


     * * *

     За сутки с небольшим я уже третий раз в аэропорту. Почти традиционно начавшийся мой десятидневный отдых, можно сказать, заканчивался также традиционно. Приключение на задницу получил в этот раз БГ. Эпизод в мастерской Гейтца — всего лишь эпизод. Раньше я пытался избегать подобных приключений и эпизодов. Бесполезно. Только уставал от самоконтроля и противоестественности. Плюнул и остался таким, каким явился на этот свет. Тешусь, что, может, маленькая коррекция во мне, а произошла с возрастом.
     Вместе со свитой Гейтца направились к самолёту МЧС. Держались поодаль — мы всего лишь навсего друзья БГ, а не врачи и лица ответственные. Толпа суетилась, нам оставалось только переживать за близкого человека.


     * * *

     Собственно, каждый из нас ему многим обязан. Из всего, что БГ говорил о моём творчестве, я знал только одно — он искренне любит мои картины. Его поведение, эпатажные номера были для меня просто фоном. И если я реагировал на это, то лишь потому, что такой я человек. Я не железобетонный Штирлиц, в конце концов. Было время, когда Тёма с Вовкой никак не могли себе работу найти. Он наладил им маленький бизнес, научил многому. Только Олег неплохо держался в современной России, но так и не мог до своего уровня подняться. Давание в извечно протянутые руки чинуш и проверяющих, расшатывало его нервную систему. БГ оценил кухню Русланыча и определил дополнительное направление — обслуживание к трапу вылетающего личного самолёта. Олег, естественно, быстро сообразил и расширил список подобных авиалайнеров. Билл нам помог — не дав больше, чем каждый того заслуживал. Но мы не забывали, кто с нами рядом. Ему удалось найти золотую середину в наших отношениях. Он не был рубаха-парень с нами, но и бронестекло нас не разделяло. В каждом из нас он что-то нашёл и уважал, а то и оберегал.


     * * *

     Опускался люк самолёта. Увидели открытую карету скорой помощи с растяжками. При виде этой картины, переживания переросли в серьёзные волнения. Тёма чаще стал прикладываться к сигарете.
     Билл махнул правой рукой, тележка осторожно скатилась и направили её в нашу сторону.
      — Всем привет! — обратился он к нам. — Серж! Забирай меня к себе. Эндрю! Я двигаю к Саритову и с ним же завтра вылетаю. Решай все вопросы. До Кургана из Екатеринбурга поездом поеду.
      — Билл! Мы сядем в Кургане, — обратился я, не понимая, почему тот хочет с нами лететь до самого Екатеринбурга без посадки в Кургане.
      — Не суетись, Серж! Зачем тебе туда-сюда мотаться?
      — В смысле?
      — Курган за Уралом, сказали. Несколько сот километров перелетишь, потом обратно тебе возвращаться. Суета и только.
      — Билл! За Уралом это со стороны Европы если!
      — Да?
      — Курган по нашему маршруту и перед Екатеринбургом, Билл!
      — Эндрю! Учи географию! Уволю! Серж, поехали! Достали они меня все! Тёма! Холодильник затарен, продукт охлаждён?
      — А как же! И стекло заиндевело.
      — Всё! Поехали, поехали быстрее! Смываемся! Надоело всё!


     * * *

     В чуме я застал Льва.
      — Уже вернулся? Чего так быстро, сын?
      — Нормально. Хорошего помаленьку. И надо тебе варианты лого-адресов показать, что ты просил — люди ждут твоего решения. С БГ хочу поздороваться. Как он?..
      — Лёвчик!
     Друзья вкатывали тележку с Биллом в гостиную.
      — Не бери в голову! Ты молодой — радуйся жизни! Это мы старпёры живём предрассудками и страхами! Всё починится, всё восстановится. Как твои дела, лучше скажи?
      — Здравствуйте, Билл! Всё нормально, всё хорошо.
      — Как биржи? Доуджонс на всех стоит?
      — Выборочно, дядя Билл.
      — Балдею я от твоего дядя Билл!
      — Слушай, дядя Билл, — встрял я. — Хорош при отце с ребёнком о фигне болтать!
      — Какой такой фигне? Мы о биржах, валютах, их противостоянии с джонсонами...
      — Пошли, сынуль! Начинайте без меня. Я быстро. Только варианты адресов посмотрю.
      — Лёва! Не бери с нас трудоголиков пример! Жизня — она на радость нам дана! Remember!?
      — Билл! Он это с молоком матери принял. Лев! За мной! Олег Русланович, организовывай тут! Медвежатник в чувства приходит.
      — Ё-моё! — ударил себя здоровой рукой по лбу Билл. — Я ж рогатину в самолёте у Шойгу забыл! Артём Вартанович вывози меня на балкон! На площади он должен вертухаить. Стырит ведь!


     * * *

     В дальней комнате и на другом этаже уединились с сыном.
      — Пап, смотри. Вот русифицированный вариант с инициалами как аббревиатура С.С.С.Рус. Тема СССР далеко не нова, но жива и нас переживёт. Если в латинице, то СССР читается несколько скрытно, акцент на твои инициалы: S.S.S.Ru. Я эти варианты принял к рассмотрению.
      — Хорошо. Что по нашему с Артёмом проекту?
      — Остановились на таком варианте: ArS-ART@united. Твой старый адрес смогли преобразовать только в rus-АСС@net. Но эта извечная шутка имени и следом собака всё же негатива. Мне ещё не нравится концовка net. Вот и получилось: рус-асс-собака-нэт. Завистники до мозолей языки с удовольствием натрут.
      — Ладно, подумаю. Что-то мне окончание латиницы напоминает… SRu…
      — Что исполнителям передать?
      — Подумать надо. Время ещё есть, потерпят. Домой прилетим, сядем, ещё раз перетрём варианты и примем решение. Сейчас и пяти минут свободных нет. Асс, собака, нэт! Подумаем... Ты сейчас погуляй, проведи вечер в хорошем месте где-нибудь. Наши бредни не для светлых голов. Как искупался?
      — Искупался хорошо. А послушать бредни хочется. Твоих друзей сто лет не видел.
      — Всё, проехали.
      — Ну, пап! Пожалуйста!
      — Папа сказал — no! Значит — no. По-русски, значит, нэт!


     * * *

     Охоты на кита, ему мало было! Напросился на медведя сходить. С рогатиной!
      — А что мне оставалось делать? Ты со своей пассией! Тёма ещё не прилетел!
      — Всех обвинил! Все кругом виноваты, но не ты. С головой дружить надо!
     С этого начался наш вечер после того, как я проводил Лёву. За встречу они выпили ещё в моём номере и не раз — не ждать же меня. У нас с этим просто-строго.
     Билл заказал старинную, весьма древнюю охоту с рогатиной зимой на медведя. А зимой, как известно, мишка спит и злой, если разбудят. Медведь у меня плохо ассоциируется с поеданием ягодок, овёсика, что он сладкоежка медовый. Как минимум, он должен есть рыбины, остальное — мясо! Такой слоняра, а колупается в малиннике!
     С рогатиной был один единственный идиот — БГ, остальные с головой, карабинами и даже с калашниковым. Казалось, всё предусмотрели егеря, охрана Гейтца, другие охотники. Билл скороговоркой выпаливал им свои действия на тот или иной случай, как на экзамене отвечал на вопросы егерей. Но невозможно рассчитать страх человека и страх зверя. Выживет только один! И каждый это знал на рефлексе в ту секунду, когда оба посмотрели в глаза друг другу.
     Мы так и не поняли, на какого стрелка со страхом от страха побежал Гейтц. Впечатление сложилось, что на всех сразу. Он оказался на линии огня у одного егеря, другой также боялся зацепить мечущегося Гейтца, третий... Билл говорит, что от его крика, выстрелов в воздух и медвежьего рыка снег свалился с веток нескольких ёлок, и получилась дымовая завеса. Если представить их бег по снегу, то Билл как будто замер, оглядываясь, словно приглашая косолапого — попробуй, догони! БГ просто увяз в снегу. А мишка летел! Медведь успел лапой подкосить ноги БГ прежде, чем упасть замертво от града пуль и падающего с деревьев снега. Скошенный Гейтц ещё и вывихнул левое плечо при падении. Своё плечо!
     Я почти солидарен с Greenpeace. Но что толку с этого?
     Теперь в клинику, к Елизарову.
     Гейтцу просто делать нечего. Такой он — мой дуралей БГ.


     * * *

     Лев хоть и пришёл поздно, застал нас ещё бодрствующими. Но силы были на исходе, и гвардия от выпившего сдавала позиции. Я не пил. Приехал сын, завтра вылет. Мой отдых заканчивается. И у безмерия должны быть очертания! К тому же внутри меня сработал тормоз, который есть, а что это такое, как выглядит и где живёт — я не знаю. Все заночевали у меня.
     Лев от меня узнает, как Артём залетел в ЛДПР; расскажу, что сделал медведь с Гейтцем. Это будет кратко и сухо, может, чуточку смешено. Про некоторые наши приключения он слышал и от друзей. Я не сухарь и не выстраивал общение с сыном на лжи. Не подхватит от нас он и всей нашей дури. Но я отец. Что-то объяснимо, что-то на подсознании запрещаю себе ему сказать. Хочется, чтобы жизнь детей была лучше собственной.
     «No! Значит — нэт!»



     Глава 10


     Грузимся в самолёт. Собственно, ждём, когда закончит с кем-то трепаться по трубке Билл. Лайки я давно отправил в салон лайнера, по тому же поводу, что и сына погулять накануне вечером — не слышать наших фразеологических изворотов. Сейчас Лев рядом — надо с Тёмой и Володей подосвидакаться. Они с недельку тут отдохнут, будут учиться кататься на водных лыжах по экономклассу у Молли и не в первый раз — в отрыв, короче, уйдут от дел на Большой земле. Олег с нами. Новоуральск — родной ему город. В нём мы и познакомились. В ресторане он разделывал мясные туши, пихал больше нормы в фирменные котлеты «СЕДОЙ УРАЛ» хлеба. А я работал там грузчиком-экспедитором и своего не упускал.
     Тёма стоял босиком, ему жали новые туфли, и он их по дороге скинул. Почему не было носков? Изначально поленился одеть, наверное… Владимир держался рядом — его всё устраивало. Он стоял с рогатиной, которую передали от Шойгу. Безбашенный танк министра маячил на краю аэродрома.
      — За три минуты не успеешь, полетишь рейсовым! — пригрозил кому-то Гейтц.
      — Сына! Возьми у Владимира Анатольевича рогатину. Осторожно только! Дождись, когда он равновесие поймает.
     Стали ждать отмеренные три минуты.
     Несколько позже открылись ближние ворота, через них проехало такси и направилось к нам. Остановилось. Вышла Ли. Я посмотрел на Гейтца. Тот искусно нахмурился, выпалив:
      — Быстро в самолёт, Ли! Много чести — тебя ждать!
     Вовка с трудом удерживал равновесие. Я, кажется, вздохнул. Лёва первым стал досвидакаться с дуэтом Тёма-Вова. Когда поднимали на борт Гейтца, я приблизился к его лицу и прошипел змеёй:
      — У тебя в Кургане что, мастер-класс по технике живописи?
      — Серж! Ты не представляешь, как её биржа поднимает мой доуджонс! А что потом она вытворяет!.. В этом мы дикари против них, а они — высшая цивилизация. Каста!



     Глава, как последняя


      — Доброе утро.
      — Доброе утро, милый! Сечка на воде сегодня. Чай наливать?
      — Да...


     * * *

     Я — Саритов Сергей Семёнович. Неделю назад мне стукнуло пятьдесят три года. Дожил! По неофициальной статистике это средняя продолжительность жизни мужчины в России. Дотянул! Об этом говорят в скользь на телепередачах. В новостях приводят число пятьдесят шесть лет. Премьер-министр Медведев в одном из выступлений недавно доложил, что увеличилась средняя продолжительность жизни мужчины в России и составляет — пятьдесят восемь лет.
     Я безработный и к пособию имею подработку дворником — последнее неофициально. Сейчас четыре тридцать утра — декабрь — минус тридцать шесть. Мне надо очистить от снега четыре остановки и посыпать их песком к пяти сорока, к первым автобусам. За год безработица в городе возросла в четыре раза. С нового года ожидается ещё (как минимум) тысяча новоуральских безработных. Президент России Путин говорит о сокращении безработицы в стране за последнее время. Ещё он отмечает, что подаваемые ему на бумагах сведения расходятся с действительностью. Хотя, возможно, я и руководство страны живём в разных Россиях.
     У меня диплом художественного института, я член одного из российских Союза художников и Международного. В Центре занятости населения в базе данных нет профессии или специальности «художник». Проводят по специальности дизайнер. Со мною бутафором расстался городской театр оперетты и Отдел культуры окончательно после того, как я сначала вернул себе немалые для меня областные деньги, что «не доходили» до меня по сговору директора и профкома. А после я сделал всё, чтобы этого директора не стало в кресле; а оказалось, что и с ней городские власти также попрощались навсегда. Грязно поступала она и её окружение со мною в этой тяжбе — я стал поступать аналогичным образом в её низвержении, никого не подставляя в этой маленькой войне местного значения. Подливал масла в огонь нетерпимых меж трудовых отношений коллектива и директора. Если бы не знал, что власть хочет её уволить — ищет причину — не ввязывался, так как бесполезно было бы нервы себе мотать.
     Культура в современной России? Что — есть такой вопрос?
     Нет… не стало спроса за работу самих Отделов культур, руководителей подразделений. За спорт ещё как-то можно спросить — там же конкретные результаты, цифры. А тут? Пляшут, поют… На местах «передвижники» и «Рубенсы» — не меньше!
     Бургомистр: «Каждый день к девяти утра Я ДОЛЖЕН идти в магистрат. Я не скажу, что это подвиг. Но, вообще, что-то героическое в этом есть!» 1979 год, фильм «Тот самый Мюнхгаузен». Сценарий Григория Горина. Сейчас это стало подвигом — ходить на работу руководителям. Ордена и медали же дают! О чём это я? О ком это?..
     Есть, конечно, и кто-то как-то работает художником. Главное — чтобы был удобен руководству. Вакансии по моему профилю занимаются другими. Хорошо, что в медицине медики, а «не другие»...
     Есть пятьдесят восемь лет для одних, а есть пятьдесят три для большинства. Время такое. И лучше не будет. Сейчас оканчиваю курсы обучения на парикмахера. Цирюльник денег больше дворника получает.
     Наверное, скоро Новый год...


     * * *

      — Серёжа, ты чего такой хмурый?
      — Так… сны донимали...
      — Опять про экзамены?
      — Опять...


2006 г. (-2019 г.)