Как-то раз я собрался в магазин обновить коллекцию мороженых рыбьих туш, но когда двери лифта на нашем этаже растворились, на меня шагнула из кабины слегка застигнутая врасплох суздальская Вера. Определённо она только что прихорашивалась перед зеркалом.
- Привет! А вот и я! Ведь ты приглашал!
"Когда?" едва не сорвалось с языка. Я не хотел оставаться с ней, но как воспитанный соглашатель не отправил нежданную гостью категорически восвояси, а предложил прогуляться. Она выбрала ботанический сад, куда надо было добираться на метро, отчего я страдал, ибо с некоторых пор спуск в подземный переход вызывал необъяснимую фобию.
В саду мы бродили по мёрзлым, но уже освобождённым от снега дорожкам. Деревья грустили голые, и лишь на одном кусте остатки прошлогодней листвы застряли в ветвях словно пойманные в сети воробьи. Чуть поодаль почти лежала на земле очень старая, но все ещё живая берёза. Немного веяло весной, и возле небольшой прогалины Вера разглядела лезущий из-под корки настырный, хоть и чахлый подснежник.
Мы заглянули в деревянный павильончик на берегу неглубокой канавы. В царящей там прохладе жили крохотные японские деревца и раздавалось тихое бренчание сямисэна. Все четыре времени года мирно сосуществовали на этом небольшом пространстве. Полностью обнажённые клёны соседствовали с усыпанными красными бусинами падубами, зеленели фикусы, желтели яблони, нагибаясь под несоразмерными плодами. Земляничное дерево уже отцветало, зато сливы только-только окутались белыми облачками. Ярко-фиолетовыми шариками хвастался красивоплодник. Можжевельники, сосны, спускающийся каскадом костянкоплодник, погрузившись в себя, сосредоточились на том, как текут в их стволах соки, наполняя силой волокнистые ткани. И было этому карликовому миру абсолютно плевать на все раздирающие нас страсти, на боль, на то, что женщина рядом со мной хотела меня, а я не хотел её ни капли. И как никогда становилась очевидной полная ненужность человека природе. Беззвучно струились соки, нежные звуки сямисэна таяли в тишине.
Голос Веры, трескуче прочитавшей табличку, нарушил молчание:
- Трахелоспермум азиатский!
- Какое милое название придумали люди!
Прислушиваясь лишь к себе, трахелоспермум не шелохнулся.
- Тут холодно, - поёжившись, сказала Вера, - пойдём в оранжерею!
Мы пересекли дощатый мостик над ещё незаполненным водой каналом и вступили под арку старого кирпичного входа. Здесь было душно, жарко, очень влажно и властвовали иные существа. Я говорю "существа", ибо с первой же секунды стало мерещиться, что они пристально наблюдают за мной, яростно шепчут, подначивая на что-то. На что именно я понять не мог, но их "взгляды", их кричащие наряды сеяли тревогу. Целые полчища орхидей всех раскрасок и мастей наполняли всё вокруг. Лишённые углублённого самосозерцания, присущего "японцам", смело таращились они из зарослей, змеями болтались подвешенные на лианах, пятнистыми кошками прятались в засадах за пальмами. И кто только умудряется находить их трепетными? Настоящие агрессоры в разноцветных шелках лепестков. В центре под специальными лампами, смахивающими на военные каски, зеленело миниатюрное болотце, над которым с шипением поднимались пары, а внизу затаились, раскрыв пасти, дионеи да терпеливо поджидали жертву пузатые кувшинчики непентесов.* (*Дионеи, непентесы - хищные растения).
Мы брели по кругу под журчание небольшого ручейка, под записанное на плёнку птичье пение, и какие-то продолговатые алые листья торчали из земли словно окровавленные ножи. В одном конце оранжереи стояла большая фанерная доска, полностью отгораживающая угол, в другом - за дверью с матовым стеклом угадывалось помещение с надписью "Только для служащих".
В дорогой вериной сумочке боевито затревознил телефон. Мы остановились у служебной двери. В поисках аппарата моя спутница долго рылась в помадах и баночках с витаминами, а когда тот нашёлся, принялась деловито распекать кого-то за неумелые переговоры с поставщиками керамической плитки. Я рассеянно стоял, ожидая окончания разговора. Сухим водопадом свешивалась над головой монстера лакомая. На мониторе камеры видеонаблюдения моя фигура в модном чёрном пальто смотрелась пугалом в Эдеме. Из-за двери с матовым стеклом донеслось:
- На ночь они останутся тут. А утром передадим в лабораторию.
Я ковырял носком ботинка землю возле маленького красного ананаса.
- Адромедотоксин опаснее арбутина, так как заставляет одну часть сердца биться быстрее, а другую медленнее. Развивается синдром Вольфа-Паркинсона-Уайта и, вуаля, внезапная сердечная смерть не заставит себя ждать.
"А Андромеда-то причём?" - чуть было не спросил я.
Слегка сместившись вбок, заглянул в щель. На длинных поддонах выстроился ряд саженцев, над которыми склонились несколько человек в очках разных форм. Слова принадлежали, по всей видимости, владельцу авангардной красной оправы.
- Однако доза нужна большая, иначе смерть наступит позднее. Хотя бесспорно опасен даже мёд пчелы, собиравшей нектар на этом цветке. Греки, помнится, называли его сумасшедшим, - заметил мужчина в респектабельной роговой оправе.
Вера отошла в сторону, по-прежнему сердито шипя в телефон. Я продолжал следить за очкариками.
- Крестовник вообще-то не действует быстро, - сказал человек в очках а ля Джон Леннон. - Яд копится в печени в течение длительного периода времени.
Он слегка дотронулся до невинного с виду цветочка, сходного с жёлтой ромашкой. Третий участник этого собрания последователей Борджиа ткнул в насыщенно фиолетовые цветы.
- "Голая леди" - настоящая хладнокровная убийца. Смерть долгая и мучительная. Колхицин - яд, убивающий подобно мышьяку.
"Джон Леннон" сказал:
- Самая страшная - вот эта дама! Цербера одоламская. Сколько смертей повисло на ней, одному Богу известно! Церберин проявляется уже через час. Лёгкая боль в животе, медленное впадание в кому, остановка сердца. Весь процесс занимает не более трёх часов. При том, что яд почти невозможно обнаружить.
Три пары разнокалиберных очков поблёскивали над простенькими белыми цветками с пятью лепестками и красноватой серединкой. Они говорили ещё про яд "пустынная роза", наносимый африканцами на наконечники стрел, про калы, от которых опухает горло, про прекрасные цветы в форме сердца, убившие Александра Македонского.
Вера наконец завершила взбучку и потянула меня на улицу. Возле выхода из сада, у магазинчика с семенами и ростками фиалок я уверял её, что она не виновата, что вот такой я нелепый человек, сам не понимающий своих желаний, что, возможно, я совершаю ошибку и жизнь меня за это накажет. Ну, в общем, весь положенный в таких случаях набор. Вера стонала: "Нужно начать всё сначала, без тебя в моей жизни пустота, я больше не потащу тебя в горы Эквадора..." и так далее. Тоже обычные вещи, произносимые тем, кто не хочет быть брошенным.
Я почти не слушал, косился на рослого охранника с неуместной горошиной бородавки на носу, который, сняв с пояса рацию, лениво проговорил:
- Да, накрылось... никакого изображения нет и не будет.
Из рации неслось возмущённое бульканье. Приблизился озабоченный рабочий в комбинезоне и, выставив вперёд руки, решительно скрестил их перед собой.
- Нет, - твёрдо сказал охранник невидимому собеседнику. - Авария централизованная. До утра не починят.
Я повёл Веру к метро. Что-то лепеча, она всё ещё цеплялась за рукав. Я проводил взглядом её шею, обёрнутую кремовым шарфом с помпонами и опущенные плечи, погружающиеся в недра метрополитена. Затем резко развернулся и, сдерживаясь, чтобы не побежать, устремился обратно к решётке сада.
Билет был действителен весь день. Сначала я в лживой задумчивости погулял по дорожкам, будто поэт, сочиняющий элегию о несчастной любви. Крупинки гравия поскрипывали под подошвами, в то время как я охотничьими петлями подбирался к оранжерее. Проникнув в неё, осмотрелся. Все мониторы висели потухшие, чёрное пугало моего тела больше не отображалось на экранах. Лишь двое охранников топтались возле гигантского бананового дерева. Улучив момент, когда они отвернулись, я проскользнул за широкую фанеру в углу и оказался полностью невидим для всех. Там было очень тесно, и я сел на пол, наплевав на то, что запачкаю пальто. До вечера оставалось ещё несколько часов. Находясь в укрытии, я слышал, как посетители шаркали по деревянному настилу. Щёлкали затворы фотоаппаратов, родители кричали детям: "Не трожь цветок, бестолочь!"
Сквозь прозрачные стены я наблюдал сгущение сумерек. Вот желтоватая сиреневость переродилась в сереющую синеву, а вот уже подоспели ультрамариновые оттенки, постепенно завоевавшие небосвод. В оранжерее включили красно-зелёную подсветку. В щель я мог видеть, что злобные орхидеи выглядели теперь ещё инфернальнее. Зловещие пары над болотцем сгустились и отливали малиновым.
"Будь я Набоковым, - думал я, борясь с тошнотой, вызванной нехваткой воздуха, - занялся бы сейчас сравнением орхидей с бабочками. Вот та справа словно махаон в доспехах, вот эта слева как ленивая боярышница. Те, что возле бананового дерева, будто шоколадные гиперканты. Мелкие орхидейки - порхающие над лужайкой мотыльки. Лазоревый амандус, маленький бражник, смуглая фрея... ах, как изысканно!"
Но я-то - всего лишь аквариумист да поэт-неудачник, а потому чудилось мне, что в качестве живого корма я брошен в ёмкость с хищными рыбами тропиков, которые спокойны лишь потому, что сыты, и что хозяин аквариума (прыщавый нерадивый мальчишка, возможно, мой нерождённый сын) увлёкся компьютерной игрой, забыв включить прибор для подачи кислорода.
Всё тело затекло, от жары и напряжения стучало в висках, но самым гадким было то, что прямо перед щелью, откуда я вёл наблюдение, торчало на редкость мерзкое отродье - жёлтая орхидея, в центре которой, словно глумясь надо мной, скалилась гнусная морда с раскрытой пастью. Две глазные дырки и зияющая воронка рта. Почти что мунковский "Крик". Даже когда я отворачивался, она качалась перед мысленным взором, будто моё собственное отражение в зеркале совести.
Время закрытия наконец подкатило. Я боялся, что, совершая обход, охранники заглянут за фанеру. Рискуя задохнуться, с головой накрылся пальто, чтобы в случае чего сойти за груду тряпья, но они лишь формально обогнули оранжерею по кругу и спокойно удалились, о чём возвестило лязганье ключей в замке.
Темнота поглотила сад за стёклами, я услышал лай спущенных с цепи сторожевых псов. Даже если бы я сейчас передумал и решил отсюда выбраться, то далеко бы уйти не удалось.
Примерно через полчаса, убедившись, что окончательно остался один, я вылез из убежища. Первым делом рывком расстегнул брюки и от души помочился на омерзительную рожу "Мунка". "Сдохни, сдохни, сволочь!" - шептал я, стараясь, чтобы струя прибила её к земле, но так как противный цветок оказался слишком крепок, я втоптал его в почву и размазал до состояния распада на молекулы.
После этого немного постоял, привыкая к темноте. Подсветку в телефоне я не использовал из опасения, что сторожа, возможно, оставшиеся на территории, заметят огонёк сквозь прозрачные стены "аквариума". Затем на ватных ногах двинулся в сторону служебной двери.
Я дёрнул за ручку. Она не поддалась. Ещё одна попытка. И снова неудача. Нежданное чувство облегчения охватило меня. Вероятно, в глубине души теплилась надежда на то, что ничего не выйдет. Почти радостно дёрнул опять, но на этот раз дверь шевельнулась. Я нащупал ткань, и в тот же момент что-то задело ногу. Глаза уже видели в темноте достаточно, чтобы понять, что дверь заперта всего лишь с помощью тряпки, одним концом намотанной на ручку, а другим - закреплённой на гвозде. Снизу же она попросту подпиралась кирпичом. Ну что ж, раз так... вперёд... Я словно слышал за спиной шёпот гадин-орхидей. Решительно сорвал с гвоздя тряпку, отодвинул камень. Шагнув в помещение, едва не разорвал незаметную во мраке марлевую занавеску. В этой комнате не было ни стеклянных стен, ни вообще окон. Я зажёг телефон. Нужный цветок я запомнил прекрасно. Цербера одоламская, неопределимый яд. Но теперь я видел, что здесь находилось два образца. Один - покрытый изящными белыми цветками, второй - уже с небольшими, похожими на манго плодами. На всякий случай я сорвал по три штуки того и другого и завернул в бумажный носовой платок. Внимательно осмотревшись и удостоверившись, что не оставил никаких следов, прицепил на место тряпку, подвинул кирпич и ретировался обратно к фанерному убежищу, куда забился весь охваченный болезненной дрожью.
Всё получилось так просто. Я сидел в укрытии и в ожидании утра нюхал цветки Церберы. Они пахли жасмином. Сладко, призывно, женственно... как и должна пахнуть она... красавица-убийца...
Когда оранжерею открыли и первые посетители потянулись полюбоваться орхидеями ("Ах, зайка, взгляни какая прелесть!" "Вот такую купим в подарок тёте Рахили!"), я безо всякого труда выбрался из-за доски, ибо видеонаблюдение по-прежнему не работало.
Дома, не обращая внимания на возмущение родственников, бросился к книжным завалам. Я точно помнил, что видел там жирный ботанический справочник. Да, вот и он... с растениями разных видов на обложке... Поднеся страницу вплотную к лицу, жадно глотал информацию:
"Cerbera odollam... родина - Индия... встречается во Вьетнаме, Мьянме, Камбодже, Шри-Ланке... по берегам морских заливов или рек... в засолённых манговых болотах... листья годятся в пищу насекомым..."
Сердце скакало и колотилось в бешеном ритме.
"Ядовитыми являются все части растения... наибольшее количество яда в маслянистой косточке... алкалоид церберин... блокирует прохождение ионов кальция в сердечной мышце... остановка работы сердца... практически неизвестен западным медикам и криминалистам... в Индии используют для регулирования рождаемости... убивают ненужных девочек... убивают ненужных девочек... убивают ненужных девочек... всего лишь капелька масла косточки Церберы... всего лишь капелька масла... всего лишь капелька... капель..."
Я прекратил читать, дыхание перехватило, вся кровь прилила к голове. Наконец-то шанс... Я опустился на диван, положив справочник страницами на лицо, и лежал так неизвестно сколько времени. Затем медленно закрыл книгу, завернул её в газету, засунул поочерёдно в два пакета, спустился на улицу и выбросил всё это в урну возле Пушкинской площади.