Самоволка
САМОВОЛКА
(рассказ)
1.
Ох, как захотелось свободы!
Оно, понятно - уже полтора года. Уже полтора года просуществовать в атмосфере команд и приказов, смиряться, терпеть - и сопротивляться, по возможности, от полного растворения своего того, что называется «личностью» в кипятке уставных требований, требующих тупого смирения. Как вон когда-то, в старом кино про Ивана Бровкина, солдата, которого от его шалопаевства перевоспитывали мудрые и сами безгрешные, как ангелы небесные, его непосредственные командиры с иконописными ликами. «Стань, Вань, винтиком без мозгов, подчиняйся уставам - и благодать на тебя снизойдёт, лычку на погон повесят…»
Лычка – это, да. Первая карьерная ступенька на карьерной лестнице молодого парня, вступающего в самостоятельную жизнь через срочную службу в армии своей отчизны. Променяешь свою личность на лычку – и карьера по жизни начнёт набирать обороты. Всё дальше по жизни в личном деле учитываться будет, будто высший разум в небесах поставил тебя на свой персональный учёт.
Петька Желтков в первые полгода службы, по воле «покупателей», выбирающих своё «мясо» на призывных пунктах, оказался в сержантской учебке в должности курсанта. Уж вот в младшие командиры подаваться - никак этого Петьке не климатило, не ту он себе судьбу по службе солдатской планировал. Отслужить – тут, да, конечно, если такое считается в обществе, как некий «зачёт» для кандидата в полноценного гражданина и мужчину: издревле же существовал похожий обряд в диких племенах. «Куда призовут – туда и пойду», - ответил Петька своему отцу-офицеру, который, согласившись на слёзные уговоры Петькиной матери, договорился в военкомате пристроить сына в свою часть на должность «какого-нибудь библиотекаря». С самоуверенностью прыщавого, хилого подростка Петька твердил: «Куда пошлют – туда и пойду». Мамаша плакала, папаша горестно предупреждал – «узнаешь, что такое армия, там тебе покажут почём фунт лиха…»
Вот сразу-то в сержантской школе Петька и понял, что такое «фунт лиха». И пожалел не раз о своём отказе «стать библиотекарем». Так ведь и фанатики на костре инквизиции отрекались от своих надуманных идеалов: какие, к чертям собачьим, идеалы, когда тебе, образно выражаясь, круглосуточно яйца в тиски медленно зажимают. Зажимают-зажимают, что медленно теряешь сознание и в таком бессознательном состоянии и существуешь, печатая шаг по раскаленному асфальту строевого плаца, приближаясь в своей личности к бездумной амёбе.
И самих курсантов учили «вырабатывать командный голос», чтобы звериным рыком вибрировало в горле, и холодок пробегал меж лопаток у подчинённого тебе личного состава. Чтобы твои сослуживцы вмиг ощущали, что их командир на методических занятиях готов разорвать их за малейшее неподчинение на мелкие кусочки. Как цепных псов учили командам – «Чужой! Фас!». Как в школе гладиаторов – «Убей, не глядя. Забудь о чувствах». Кто проявлял «командирские способности», давали лычки: кому сержантские, кому младше сержантские, самым неспособным – ефрейторские. Ниже ефрейтора нельзя, ниже – только трибунал за неподчинение приказам командира.
Ох, как Петьке Желткову захотелось свободы, аж в горле першило. Кто никогда не ощущал жажды свободы – тому не понять. Похоже это чувство на суицидальное стремление к смерти, на поиски выхода из жестокой наркоманской ломки, или просто на рывок к глотку воздуха тонущего человека.
Уже полтора года солдатской службы, полгода из которых в жестоких условиях сержантской учебки, где вся «свобода» в пять минут «свободного времени», чтобы подшить на гимнастёрке свежий подворотничок. А кругом забор… и ноги гниют в сапогах. А потом служба в войсках – и хоть у тебя начальное командирское образование и одна лычка на погоне, но ты – самый младший по призыву в своём расчёте радиолокационной роты. И все тяготы для самого молодого: и наряды, и «рубон» для дежурной смены на «точку» таскать за пять километров от гарнизона, и должность свою в промежутках исполнять по обеспечению полётов двух авиационных полков. Желтков терпел – такой обычай, а всё равно легче, чем в сержантской школе: в авиационных уставных порядках чуть-чуть воздуха больше. Разгильдяйства в подразделениях, составляющих авиационную дивизию, размещённую в болотистой местности вдалеке от цивилизации больших городов, хватало, чтобы Петька не захлебнулся окончательно от предсказанного отцом «фунта лиха». И даже, когда совсем освоил свою профессию, и надо было находить в себе силы ещё и на обеспечение полётов в составе штурманской группы наведения – а когда и бывало с шести утра и, с небольшим перерывом, до двух часов ночи - Желтков осознавал и успокаивал себя, что бывало у него и хуже.
Но и на следующий призыв в их расчёт не распределили молодого пополнения. И у Желткова за плечами уже год солдатской службы, а он всё самый молодой. И он уже фандыберничать себе позволял в плохом настроении и кричал старикам с тумбочки дневального: «Старики! Отбой, нахрен!». Бывали стычки на этой почве, а потом, с разбитой губой, Петька выслушивал в курилке от кучки стариков дружеские просьбы «не подрывать их авторитет». Кто-то говорил понимающе, потирая костяшки на кулаке: «Дурь из него прёт на нервной почве. В псих впадает, смерти ищет. Так понимаем же, что ж не понимаем, перегрузки не выдерживает организм».
2.
А Петька уже терпел свою службу на грани истерики: давно выдернул из погон ефрейторские лычки, телом сделался худющим и жёлтый лицом. И два раза на гарнизонной гауптвахте побывал за употребление спиртных напитков, но и сажали его туда лишь на трое суток и под праздничные дни, когда всем губарям объявлялась амнистия, но и когда не бывало полётов по этим дням: ведь так получилось, что по его должности ему не имелось замены в деле отражения на планшете радиолокационной обстановки в группе руководителей полётов двух авиаполков. «А вот если бы я смертельно заболел», - иногда мстительно мечтал Желтков. И на пустых нарах за трое суток, отоспавшись, Желтков свежел телом и лицом.
Желткову сочувствовали уже и старики в его расчёте, в его роте, во всём батальоне связи. О его напрягах в солдатской судьбине ходили даже страшилки и в других подразделениях по всему гарнизону. Говорили: «Он, как Ленин – вечно молодой». И старшина его роты как-то незаметно перестал придираться к Желткову по разным мелочам с постоянной присказкой «паныч, офицерский сынок».
Последние дембеля уже готовили свои парадки к «главному празднику своей жизни», украшая их разными канделябрами, а обозлённый на свою судьбу Желтков всё тянул лямку «молодого» и вкушал по полной программе предсказанный ему отцом «фунт лиха». Обозлённый на весь белый свет, на весь армейский порядок и, в частности, на штабистов своего батальона связи. И если ночью, вернувшись в казарму с аэродрома после полётов, он стегал свернутым в жгут полотенцем уже спавшего оператора, выдававшего ему час назад неверные координаты цели - претензий ему особо не выражали. И прощали все, что Петька опять шарил по чужим тумбочкам, в поисках разных одеколонов для снятия перевозбуждённого состояния. Говорили: король парфюмерии – ему позволительно.
А Петька всё боялся в глубине своей души, что вдруг и вправду сломает ему солдатская служба, все эти напряги и тяготы то, что считается личностью и превратится он совсем не в того человека, которым бы он сам хотел себя видеть в своей жизни.
По осеннему дембелю ушло из Петькиного расчёта сразу шесть человек. В штабе батальона связи будто очнулись от спячки: мать их, штабные стратеги, в одно солдатское рыло обеспечивать полёты двух авиационных полков без нареканий и "предпосылок к лётным происшествиям" в адрес радиолокационного обеспечения, а у этого солдатского рыла за десять часов от гарнитуры на ушах уши становились похожими на разваренные пельмени. И после того как Желтков двое суток изображал на утреннем разводе и вечерней поверке весь личный состав расчёта, прислали для пополнения двух сержантиков и двух солдат, прошедших обучение на курсах младших авиационных специалистов. А ещё через месяц – четырёх совсем зелёных салабонов.
Старшина роты, умудрённый жизнью прапорщик, сказал, покрутив головой: «Ну, Желтков, ты теперь будешь, как Будда святой, для этой «зелени»… Только, Петь, злобно не стариковствуй... В отместку». Петька занял самую крайнюю койку в кроватной шеренге, уложил в тумбочку отглаженную гимнастёрку старинного образца, воротник стоечкой, которая по традиции в батальоне передавалась эстафетой от самого авторитетного самому авторитетному старику и, мысленно вздыхая, принялся планировать дальнейшее своё солдатское существование.
Всё равно хотелось свободы.
3.
Желтков впал в апатию и с подъёма запирался с глаз долой в казарменную сушилку. После утреннего приёма пищи укладывался там на куче старого, подменного обмундирования, на круглых трубах батареи отопления – и размышлял, вспоминая прошлое и планируя будущее. Наружу выбирался по команде «Строиться на обед» и после обеда опять заныривал в свою берлогу. Лишь вечером, когда казарма начинала заполняться возвращающимися с объектов личным составом, выползал на белый свет. Блуждал по казарме с лицом, выражающим крайнюю степень опостыленности службой, что даже его однопризывники заражались этим настроением и начинали рвать струны на гитаре, исполняя сочинённый Петькой дембельский марш: «А как засияет весеннее солнце, вихри враждебные прочь улетят. Всем до последнего даже пропойцы, нам, скрепя сердцем дадут обходняк…»
В обеспечении полётов он теперь не участвовал, подготовив за два последних месяца трёх молодых из пополнения – махнул рукой, мол, крутитесь сами со своей противовоздушной обороной. И по ночам, слыша в ночной тишине вой стартующих на форсаже истребителей, подсознательно и тревожно начинал подсчитывать количество целей в воздушном пространстве.
Порой его покой в сушилке нарушал старшина роты. Щёлкнув выключателем, тот с грозностью в голосе вопрошал: «Кто тут?». Потом, рассмотрев заспанного Желткова, говорил, как успокаивая: «Лежи, лежи. Тебе можно». Как-то Петька услышал за дверью своего убежища разговор нескольких салабонов, которые с мечтательностью представляли вслух, что когда они станут в преддембельском возрасте, они тоже, как Петька, будут целыми днями отсыпаться в сушилке. Перевернувшись на другой бок, Желтков тогда подумал – на всех в сушилке места не хватит.
4.
Для всего нового пополнения Петька в самом деле являлся чем-то нереальным, будто легендарный «Летучий голландец», иногда возникающий на горизонте. Командир взвода, молоденьки «летюха», возрастом чуть старше Желткова, чтобы не размыть случайно границы армейской субординации, в пререкания с ним старался по возможности не вступать. Молоденькие два младших сержанта в расчёте, прознавшие, что Петька заканчивал ту же их «альма-матер», после нескольких попыток поднять его на утреннюю физзарядку, быстро забыли о своём желании проявить в отношении него свои методические навыки. Командир радиолокационной роты, капитан с задумчивой внешностью, сталкиваясь иногда в казарме с Желтковым, просто так, для профилактики грозил пальцем и выговаривал предупреждающе-строго: «Ты мне смотри. Того…».
Расслабившись в сумраке сушилки, Петька мечтал о свободе в послеармейской жизни. Обобщенно и абстрактно, как о полёте на Марс. Получить за все свои заслуги солдатский отпуск в десять суток за все свои «трое суток» отдыха «губе» Петька и не мечтал. А что такое «увольнение в день отдыха» - об этом в гарнизонных частях, окружённых на несколько десятков километров болотистой местностью и дремучим лесом, вообще понятия не имели.
Давно уже, ещё в начале его солдатской службы, в этом гарнизоне перестали практиковать такую форму коллективного увольнения в форме «культурного обмена» как поездку в виде поощрения по службе в ближний по расстоянию районный городишко. Съездили тогда на новогодний вечер со студентками тамошнего техникума легкой промышленности десять солдатиков из их батальона. Потом рассказывали писаря из штаба, что командиру батальона пришло угрозистое письмо от директрисы техникума лёгкой промышленности с требованием прекратить такой культурный обмен. Мол, после этого, в скором времени шесть студенток признались с плачем о своей беременности. А сколько было сделано абортов по дошедшим до педагогического коллектива слухам. И с подчёркиванием нескольких строчек в письме требовалось прекратить такие обмены, калечащие девичьи судьбы.
Те из Петькиных сослуживцев, которые до призыва познали сладость тёплого женского тела и уже были не в состоянии бороться с грешным, туманящим их сознание мороком, и вырывались в «самоходы» влекомые зовом природы через болота и лесные дебри в ближайшие деревни с деградирующим населением… Те ребята, потом злясь на самих себя, плюясь, рассказывали о пяти минутах быстрой любви, когда от губ тамошней девахи воняет самогонкой, настоянной для крепости на курином помёте, а от других всех мест – навозом крупнорогатого скота. Но и услышав об этих поведанных мерзостях, кое-кого всё равно не покидало желание потратить ночь на рывок через болота за пять минут быстрой любви.
И лёжа в сумраке сушилки, Петька строил свой план короткого рывка на свободу, но чтобы было с каким-нибудь «романтизмом». Чтобы было, потом что вспомнить в жизни.
5.
Тот режим службы, что был совсем недавно, при последних, ушедших на дембель, когда они коротали свои «стариковские деньки» в относительной свободе на радиолокационной «точке» расчёта, уже не существовал. Там, на "точке" - небольшой домишко с печкой, берёзовая роща вокруг и дальше дремучий сосновый бор. И командиры там бывали наездами, если не случалось нареканий по работе локатора. И молодые туда раз в сутки притаскивали термоса с едой из гарнизонной столовой. Да и у дежурной смены свой огородик имелся, бражку ставили из корок хлебных в штатных огнетушителях, зайчишек ловили в силки. А по весне там берёзовым соком даже умывались и посуду мыли. А теперь вот, как будто Желткову назло, «точку» упразднили, локатор переместили совсем рядом с гарнизоном, и не стало дежурной смены с её относительной свободой в природной идиллии.
«Если я хоть чуть-чуть не вдохну свободы, - сам себя анализировал Петька, - у меня что-то хрустнет в характере. И я тогда вернусь на гражданку полным придурком… И крути тогда мной всякий-любой, как захочешь… Наверное, произойдёт какая-то психологическая травма?»
Постепенно планируя самоволку, Желтков представлял её себе как маленький солдатский отпуск, суток в трое. А больше и не нужно, а больше и нельзя: самовольное оставление расположения воинской части свыше трёх суток - является дезертирством. Так написано в уставе. Что-что, а уставы Петьку заставили выучить, это не математика в школе, в армии педагогика другого свойства эффективности.
«Сам не отдохнёшь – тебе никто не даст отдохнуть, - эту солдатскую мудрость он чётко усвоил за свою службу. – Только так надо секретно отдыхать, чтобы об этом никто не знал».
А план в общих чертах вырабатывался такой. Чтобы сразу не догадались, где на момент вечерней поверки находится уже никому не нужный ефрейтор Желтков, то одному из сослуживцев он скажет, что он, мол, на старой «точке», проверяет возложенную на него обязанность следить за сохранностью батальонного имущества. Другому, как бы между прочим, сообщит, что отправляется в гарнизонную санчасть с жалобой на понос. Третьему – что вызвал дежурный по аэродрому для проводки пролётной эскадрильи. Четвёртому – что вызвали на КПП гарнизона для встречи с приехавшей невестой. Короче так, рассуждал Желтков, пока все эти векторы по его поиска сойдутся в одну точку обнаружения «цели» он успеет вернуться после трёх суток свободы.
А рвануть в такую масштабную самоволку Петька решил в тот город, откуда его и призывали в армию. Хотя родителей его уже там не было, отца перевели к другому месту службы. Двое друзей, с которыми хотелось бы встретиться, сами в солдатах. Но этот город совсем близко, всего-то в трёх-четырёх часах езды на электричке от той станции, до которой от гарнизонной границы ещё надо добраться на попутке.
Но и ещё в глубине, не отшибленной солдатчиной памяти слабым огоньком мерцало воспоминание о нежной девочке-брюнеточке, очень-очень мало знакомой, два раза станцевавшей с ним медленный танец на летней эстраде в парке. И Петька так и мыслил свой «глоток свободы», что отыщет ту брюнеточку, подойдёт и просто скажет, что любит её «со страшенной силой», как никогда никого не любил в своей жизни, и будет ли она его ждать и письма писать – значения не имеет. Будто бы только из-за этой фразы – в это Желткову самому не хотелось верить – он и собрался в чреватую последствиями самоволку. «Нет, - убеждал он себя, - нужно просто свободы, хоть чуть-чуть чего-нибудь сотворить назло плющившей душу дисциплине. А дальше он прослужит свой оставшийся солдатский срок с успокоившимся сердцем.
6.
И вот одним днём, когда в казарме кроме дневального никого не было, Желтков в сушилке переоделся в офицерские «ПэШа», присланные ему отцом, начистил сапоги, надел старинную гимнастёрку со свежеподшитым подворотничком. Потом подобрал из наличествующего ассортимента более-менее незаношенный бушлат, сунул за пазуху заранее припрятанную фуражку от парадной формы. Вышел из сушилки и осмотрел себя в большом зеркале на выходе из спального помещения. Можно было и в гражданку переодеться – на старой точке имелся целый комплект разнообразной штатской одежонки на любой сезон – но попасться потом, если вдруг обнаружиться самовольная отлучка в таком маскараде прямая улика умысла на побег из армии.
Сказал дневальному небрежным тоном: «Если будут искать – я на старой точке нераскраденное имущество считаю». Спрятал в кустах недалеко от казармы шапку, надел фуражку и направился бодро известными ему тропинками к границе гарнизонной территории. Через полчаса хода вышел к шоссейной дороге, где можно было остановить попутку и доехать до железнодорожной станции.
С привкусом опасности в воздухе запахло свободой.
От станции на электричке ещё часа два до того города, куда он замыслил свой самовольный отпуск. Пока ждал, пока ехал Желтков постепенно освоился с чувством тревожной настороженности, расслабился в предвкушении предстоящих приключений на свободе. Каких именно приключений, он и не представлял: возможно, просто окунуться в другую обстановку, свободную жизнь.
На вокзальный перрон по прибытию уже опустился февральский вечер. Желтков закурил и увидел краем глаза, как в его направлении движется комендантский патруль – молодой лейтенантик и два солдатика позади него. Петька стоял и курил непринуждённо, руки в карманах, вопреки всем правилам уставных отношений. Старший патруля в кургузой, не обмятой шинели внезапно замедлил свой уверенный шаг, приостановился, потом развернулся и пошёл обратно. За ним и его солдатики посеменили. «Наверное, из молодых, из двухгодичников, - подумал Петька. – Смутился от непонятного объекта. В бушлате, в фуражке, с голубыми погонами, которые по юрисдикции данного гарнизона не значатся в подконтрольном наблюдении. И курит нагло». Петька поправил фуражку на вспотевшем затылке, отшвырнул сигарету и двинулся в город, пахнущий свободой допризывного возраста.
На автобусной остановке, дожидаясь своего маршрута, он почувствовал себя каким-то инопланетянином. Все на остановке смотрели на него, а одна женщина в светлом пальто и шляпке особенно пристально. Уже протиснувшись в подошедший автобус, Петька вспомнил, что это была его учительница математики, всегда изумлявшаяся глубинам Петькиного незнания математических истин, вроде того, что дважды два… точно – четыре. В отражении автобусного окна он увидел выражение своего лица: напряжённое, запуганное, точно морда загнанной в угол собаки. «Вот верно, почему усмехалась математичка: несладко, мол, в солдатах, учиться надо было лучше».
В тесноте салона слышались разговоры на какие-то непонятные для Петьки темы, о каких-то удивительных для него событиях. Щебечущие рядом девчонки пахли загадочными, манящими запахами.
Желтков спланировал заранее, куда он направится по приезду. Родители в этом городе, родине былинного богатыря, уже не жили: отца несколько месяцев назад перевели к другому месту службы. А этот город, в котором Петька прожил всего год, и помнился ему своей досолдатской вольницей, и Желтков поехал к Витьке Кравцову – своему приятелю, его он и провожал в армию, первым из своей компании, за полгода до собственного призыва. В общей сложности получается, что с Витькой не виделись целых два года.
7.
- А Витю можно видеть? – с отвыкшим от вежливости голосом спросил Желтков у открывшей дверь женщины с заплаканным лицом.
Женщина долгим взглядом всмотрелась в Петькин бушлат, фуражку, а потом сама спросила с чувством радости:
- А вы из армии? За Витькой?.. А забирайте его туда обратно, ради бога.
Кравец сидел в своей комнате, в трусах, с голым, заметно растолстевшим торсом и слегка пьяненький. Гремели магнитофонные колонки, и Витька, поначалу опешив, потом кинулся обниматься, тыкал кулаком в грудь, хлопал по плечам.
- О-о, голубые погоны… сигаретка в зубах… Садись карифан… Сколько лет – сколько зим!.. Вот сейчас погуляем, у меня сегодня как раз зарплата, а завтра суббота – и мне гулять охота. Маманя, правда, ругается… А тут вон какой повод, чтобы выпить!
Витька приглушил музыку, притащил с кухни тарелки, вилки. Его мама, уже приветливо улыбаясь, наложила в тарелку Желткова кучку котлет и салата.
- Давай, давай рассказывай, каким ветром… Ты в отпуск или в самоход? Я слышал, ты где-то рядом служишь?
Петька, засыпанный вопросами, всё пытался объяснить про свой психический порыв в самоволку.
- Послезавтра к вечеру мне, как Золушке, надо обратно. А то запишут в дезертиры – и ещё два года в дисбате трубить. Но так вдруг захотелось – хоть пищи. Так я устал от этой быдлачьей житухи, Вить…
- Надо, Петь, давать своему организму и нервам отдых. Обязательно надо. Сам не отдохнёшь – никто не даст отдохнуть. Только, чтоб отцы-командиры этого не заметили… Да, калечит служба наши организмы, ох, калечит… Вот мамка моя говорит, что я до армии другой был. Ласковый и весёлый. А теперь злой и грубый, говорит, стал, Водки, говорит, много пью..
В радостном возбуждении, выпивая и закусывая, расспрашивая Петьку и тут же перебивая его своими армейскими впечатлениями, Кравец достал из тумбочки объёмный фотоальбом в красном сафьяновом переплёте. Принялся тыкать пальцем в фотографии и делать комментарии.
- Вот мой командир полка. Полковник. Зверь… А у тебя кто в командирах?
- Комбат.
- Зверь?
- Так себе. Бывает.
- А это я в дембельском прикиде. Орёл?
Затем Кравец достал другой альбом, с фотками из доармейского бытия, с глупыми, самодовольными лицами подростков, тупо верящими, что они уже познали всю мудрость жизни.
- Во, венцы природы. Идиоты, - критически хмыкнул Витька. – Смотреть противно, правда ж?.. Сколько таких слюнявчиков в первые дни службы к мамке просились. Тьфу…
- А как умилялись тогда всяким песенкам слащавым, - поддакнул Петька. – Про какую-то там любовь хотелось.
- Тьфу, - Витька со злостью тряхнул головой. – Про это, как её… девятнадцать лет. Я пою в подъезде. Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег…
- Ну, мне эта песня и сейчас нравится, - не согласился Петька. – Это – хорошая песня.
- А-а, у тебя ж, насколько помню, своей девчонки тогда не было. А потом так и не нашёл никого до призыва? Письма никто не пишет? Что любит и ждёт?.. Тьфу!
- Потом, - Петька замялся с ответом. – Потом появилась одна. Так в душу запала, но издалека. Я с нею так и не закантачил.
И Желтков тут резко признался, какая у него ещё цель самоволки. Кроме того, как подышать воздухом свободы.
- Ну, ты, кореш, даёшь. На свободе сопли жевал, вздыхал под глупые песенки. А теперь ради этих соплей в самоход двинул. О-о, герой-любовник, рыцарь печального образа. Тьфу!..
Допивая бутылку, принялись азартно строить планы на завтра, как по примерным ориентирам разыскать очаровательницу Петькиной души. Петька знал лишь её имя, а внешность описал фразами из школьного учебника по литературе.
- Ну-у, - расстроился Кравец. – С такой мордашкой у неё, точняк, куча хахалей. Нам через такую толпу и не пробиться. Ещё и морду набьют.
Заспорили, в каком прикиде появиться Петьке перед взором «нежной брюнеточки», чтобы сразу «создать эффект». Решили, что эффектней в солдатском одеянии. Для пущей романтичности.
- И большой букет цветов, - обычно не любитель всякой лирики сказал твёрдо Кравец. – Розы. Я как раз зарплату получил.
8.
До армии Желтков был такой лопух в отношении с девчачьим сословием, что и самому было смешно вспоминать. Даже, оттанцевав пару танцев в парке на летней эстраде, не осилил в себе робости спросить у понравившееся девчонки её имя. Вроде бы, Анастасия, но не точно. Может быть, так песня называлась, под которую они медленно шаркали по асфальту танцплощадки. И Петька даже стеснялся прямо в глаза посмотреть, а всё косил глаза куда-то в сторону. А партнёрша по танцу рассматривала его лицо в упор, будто оценивая или чем-то сравнивая. Она и на приглашение на танец не сразу отозвалась, а подняв медленно ресницы, откинув подвитую прядку, также посмотрела оценивающе.
Вообще-то Петька считал себя общительным и достаточно компанейским. Он умел рассмешить компанию, над его залепухами смеялись и, когда он под настроение бацал рок-н-ролл, в кружке вокруг него девчонки восхищенно крутили головами. Вот на гитаре брякать он не умел, как Вася – стиляга из Москвы. С девчонками, в которых он не влюблялся, было легко и с ними он бывал весёлым. А с теми, в кого влюблялся – моментально перед ними тух, как перегоревшая от скачка напряжения лампочка. Втемяшилось ему в голову, наверное, от прочитанных книжек романтической направленности, что влюбившись и добившись ответного чувства – он обязан жениться. А жениться страшно не хотелось.
К полудню друзей разбудила Витькина мать, спросила:
- Вы же собирались идти невесту какую-то разыскивать?
Кравец посмотрел на спавшего рядом на диване Петьку и заметил скептически:
- Какой из тебя сейчас романтический герой. Пива надо попить. Иди вон в ванную отмокай, а я за пивом слетаю.
- Лети, - согласился Петька. – А я буду себя на цель наводить по собственным приборам. Где там эта улица, где этот дом, в котором обитает мой цветок цветущих прерий.
Уже в сумерках вышли из дома. В движении по улице Кравец периодически забегал вперёд, точно самолёт-разведчик погоды, чтобы не наткнуться на возможный комендантский патруль. И возвращаясь, осматривал Петьку критически и приговаривал одобрительно:
- Лихо смотришься. С моего солдатского взгляда – орёл.
Примерные координаты «своей цели» Петька представлял: несколько раз после танцев он незаметно крался в темноте группой возвращающихся домой девчонок и видел, в какой двор они свернули.
- Как на свободе сладко дышится, - глубоко вздыхал Желтков, раздвигая на груди отвороты бушлата, - И воздух совсем другой, снег совсем по-другому блестит, и пушинки такие мохнатые, не как там, в гарнизоне …
Зашли в попавшийся на пути цветочный магазин. Роз в продаже не было, и Кравец щедро выложил из своего кармана денег на покупку целых трёх букетов астр. Все три букета связали в один цветной ленточкой. С этим огромным цветочным снопом в охапке Петька почувствовал себя розовощёкой колхозницей с плаката.
- Ну, теперь к тебе никакой патруль не прицепится, - уверенно сказал Витька. – Такой букет лучше всякой увольнительной записки. Сразу поймут - какой же придурок -самовольщик с таким букетом потащится...
9.
Во дворе-колодце, среди четырёх девятиэтажек, Желтков остановился в растерянности, сказал: «Где-то здесь… примерно».
- Ща-а, разберёмся. – Кравец сделал успокаивающий жест ладонью и осмотрелся по сторонам. – Ты стой тут. Или, вон присядь на лавочку со старушками.
Он направился к группе пацанов в возрасте старшеклассников. Что-то им недолго рассказывал, показывая пальцем в сторону Петьки. Одна из старушек, сидевшей рядом на скамейке спросила у Петьки:
- Жениться приехал? Из армии отпросился, чтобы жениться?
Голос у старушки прозвучал с какой-то ехидненькой интонацией, что Желткову даже сделалось обидно, будто он с постороннего взгляда похож на какого-то мелкого хитрована, который женится ради того, чтобы получить отпуск.
- Какое там жениться. Я даже не знаю, кого ищу.
И Петька встряхнул со злостью своими астрами, обсыпав снег под ногами цветочными лепестками.
- А кого же, солдатик, ищешь? – спросила другая старушка голосом волшебницы из сказочного мультика.
Петька вкратце поведал бабушкам о своём романтическом порыве. Они послушали, сочувственно покивали головами в пуховых платочках и принялись сыпать советами. Разговор со старушками прервал энергично подошедший Кравец.
- Разведал, - сказал он и показал на девятиэтажку за своей спиной. – Вон там живёт. Всё в точку сходится. Представил ребятам полный портрет твоей принцессы: и причёску, и ножки, и попку – и вон там, говорят, такая краля живёт. Студентка, не замужем, но хахали захаживают… - и Витька энергично дёрнул Петьку за рукав. – Пошли цветы дарить.
Старушки на лавочке посмотрели на Кравца враждебным взглядом, и Петька, оглянувшись на них, проговорил растерянно:
- А бабушки вот говорят, что моя искомая Настя в этом доме, в этом подъезде живёт, - Петька показал на подъезд в доме за его спиной. – А ты вообще, откуда взял сведения… про ножки, про попки? Откуда такие детали внешности? – Петька пронзительно посмотрел на Витьку.
Кравец пожал плечами.
- Так я же твой вкус знаю. Длинные ноги, круглая попка, брюнетистый колер. Вот и обрисовал детали. Всё сходится – такая там живёт, - и Витька упрямо потянул за рукав Петькиного бушлата.
Под неодобрительные взгляды старушек Петька покорно поплёлся за Кравцом, роняя с букета цветочные лепестки. Кравец мигом смотался в один из подъездов, вернулся обратно и, тяжело переводя дыхание, сказал голосом джина, исполнившим желание своего повелителя:
- Сейчас выйдет.
Петька выпрямил позвоночник, как под прозвучащей командой «смирно», взял букет «на караул». Витька посмотрел искоса на букет, хмыкнул:
- Что-то хило цветочки смотреться стали, жиденько как-то. Видать, залежалые всучили… Да ладно, не в этом суть. Суть в том, что букет – просто символ торжественного момента.
За секунды ожидания Желтков одеревенел, точно Буратино, ожидающий свою Мальвину и опасающийся ляпнуть при встрече какую-нибудь глупость. Ему даже захотелось швырнуть букет на снег и удалиться в комнату Кравца пить водку и слушать рассказы Витьки, как тот служил во взводе полковой разведки.
- Спокойно, кореш, - Витька ткнул кулаком Петьке под пряжку ремня на бушлате. – разверни грудь и делай всё со спонтом. Ты – солдат, защитник родины. Что ответит сейчас тебе твоя родина, которую ты защищаешь. Вот!
В коричневой шубке, накинутой на короткий халатик, из подъезда выпорхнула девушка с милым лицом, обрамлённым темно-каштановыми кудряшками. Она, вскинув ресницы, обомлело посмотрела – сначала на охапку астр в руках Петьки - потом на самого Петьку. Петька в молчаливом жесте сунул ей в руки букет.
- Вот… тебе, - глухим голосом буркнул он. – Люблю я тебя… очень. Уже долго. Все дни и ночи о тебе думаю. Солдатская служба на ум не идёт…
Произнося эти вымученные из сознания фразы, Петька одновременно мучился и сомнением: та ли эта его романтическая мечта, сменившая причёску, или, даже, повзрослевшая за полтора прошедших года пока он мечтал о ней. Или, даже – совсем не тот объект, не та цель, наведённая ошибочно самоуверенным штурманом Кравцом. Но Желтков произнёс, как заклинание, эти фразы и почувствовал, что у него сразу полегчало на душе. Будто исполнил свою главную задачу в этой опасной самоволке.
Девушка, тряхнув кудряшками, хмыкнула, в пол оборота повернулась, положила резко букет на поручень подъездного крыльца и, взмахнув полами шубки, шустрой белочкой ускакала вверх по ступенькам.
- Не та? – виновато спросил Витька.
- А-а, - вздохнул Петька и махнул рукой. – Наверное, у меня в голове за время службы вся гражданская жизнь сказкой кажется и все девушки на одно лицо, все - красавицы. Времени-то сколько прошло.
На обратном пути Витька всё заглядывал в погрустневшее лицо друга и предлагал найти свободных девчонок на предстоящий вечер. Желтков отмахивался молча, а сам размышлял, что может оно и лучше: а то пошли бы всякие антимонии от возникшей симпатии, письма всякие слезливые сочинять, мучиться фантазиями в ревности, а потом после дембеля ещё и жениться, наверное, нужно будет. Купили ещё водки с пивом и пропьянствовали дома с фотоальбомом в обнимку и с песнями про солдатские будни.
10.
Утром мать Кравца нажарила и напекла пирожков, упаковала их в пергаментную бумагу и сложила в старый рюкзачок. Кравец в знак благодарности за понимание тягот солдатской службы чмокнул мамашу в щёку, а затем обдумчиво принялся снаряжать друга к возврату «на круги ада».
Притащил из сарая древнюю брезентовую хламиду. Приспособил это одеяние на Петькину фигуру. Нашёл в шкафу старую вязаную шапочку. Осмотрел Петьку и сунул ему, в добавок, лыжную бамбуковую палку. Сказал: «Похож на фаната лыжной рыбалки. Ни одна патрульная сволочь не докопается».
Направились к вокзалу, и Кравец всю дорогу, точно колыбельную младенцу, напевал Петьке успокаивающие слова, что служить осталось каких-то три, ну, четыре месяца, ну, может, в худшем варианте, пять месяцев – самое страшное, всё равно, позади. Петькину спину приятно прогревал рюкзачок с пирожками, напоминая своим ощущением те тяжкие времена, когда ему приходилось через снег по пояс пробираться к «точке» с горячими термосами за спиной.
«Всё проходит…», - философски размышлял Желтков, стоя на перроне вокзала и крутя в руках лыжную палку, - пройдёт и это». Он сунул этот предмет маскировки в руки провожающего и юркнул в вагон подошедшей электрички. Помахал Витьке из окна, снял вязаную шапочку, стянул брезентовый балахон и нацепил на голову парадную фуражку.
Три с половиной часа по железной дороге, ещё сорок минут на попутке по шоссе, двадцать минут по бездорожью до границ гарнизона - и всё время этого пути Желтков оценивал подспудно свои чувства от пережитых трёх суток свободы. Чувство было какое-то непонятное: совсем не то, как мечталось, но всё же гордость от исполненного желания. Перешагнув упавшую со столбов колючую проволоку, он вздохнул глубоко несколько раз, точно ныряя в глубину. Затем зашагал в расположение своей части с решимостью нераскаявшегося разбойника, идущего на эшафот. Ему так и мерещилось, что у входа в казарму его ждёт засада из комендантской роты специально для этой операции примкнувшие штыки к карабинам.
Из кустов Петька достал запрятанную там шапку, фуражку засунул под бушлат – и вошёл в казарму, ощущая тревожную вибрацию в организме. Первым делом он проанализировал взгляд дневального на тумбочке: взгляд солдатика из недавнего призыва был тускл и спокоен.
- Ну как служба, боец? – с разведывательной целью спросил Желтков покровительственно.
- Ничего, - буркнул салажонок, поправив двумя руками штык-нож на ремне.
- Происшествий не произошло в окружающей атмосфере за время моего отсутствия?
- Никаких происшествий, не-е, не было, - помотал головой дневальный. – Всё, как всегда. – И он в непонятности от внимания авторитетного старослужащего забегал пальцами по своему обмундированию, начиная от ширинки и до верхней пуговицы на гимнастёрке.
- Учти, боец, что категорически нельзя отвечать дневальному «никаких происшествий». По уставу внутренней службы полагается рапортовать чётко и кратко – происшествий не случилось. Без всяких «никаких», - с насмешливой занудностью произнёс Петька. – Ясно? – Потом спросил: - Пирожков хочешь?
Дневальный заулыбался широкой улыбкой, принимая в обе ладони протянутые Желтковым несколько пирожков. Суетливо переложил их в одну руку и левой ладонью сделал «под козырёк».
«Вольно!», - улыбнулся Петька и толкнул массивную, похожую на створки ворот дверь в спальное ротное помещение. Пахнуло опостылевшим запахом хлорной дезинфекции, мастикой для натирки полов, заношенными портянками, дешёвым одеколоном. Осмотрелся, как зверь, вернувшийся в свою берлогу. Четыре ряда коек четырёх взводов-расчётов. Пейзаж в панораме – солдаты на отдыхе. Кто-то, прикорнув у подоконника, строчит письмо домой, кто-то, наглея без командиров, прилёг на койку. Двое, оголённых по пояс, тягали гири у подвешенного к потолку турника. Троих салажат из Петькиного расчёта молодой сержант долбит параграфами из устава караульной службы. В дальнем углу кучка дембелей самозабвенно, как молитву, вопили под гитару старинный дембельский марш:
Выпьем за тех, кто служил с самолётами,
Три пары сапог износил,
Кто в самоход пробирался болотами
И патрули обходил…
--------------- «» ----------------