Жил был старый диван. Никакого ему не было дела до того, кто на него садился и сколько раз. Был он как бы сам по себе, абстрагирован от текущей реальности. Всегда виделись ему одни и те же сны. Он считал себя чем-то вроде крылатой бабочки, которая то сложит свои крылышки, правда не до конца, то распрямит их что есть силы, диван ведь был раскладной. И поэтому он пренебрегал всей этой способностью людей использовать его в качестве сиденья или спального средства. Мысленно он летал. И, конечно, желающие прокатиться на его изящных, как ему казалось, крылышках, вызывали в нем досаду. Старый диван был не одинок в том, что умел фантазировать. Расстеленный на полу ковер, например, то и дело представлял себя вафельной трубочкой. В квартире жили дети, и иногда случалось им пролить на него банку сгущенки. Тогда ковер еще больше вживался в роль, и только и ждал, что вот сейчас-то его точно скрутят в рулон, и отправят в чей-то гигантский рот. Было непонятно почему ковру так хотелось быть съеденным, но он изо всех сил стремился к этому, воображая, что именно там, в глубинах ротовой полости, его ждет настоящее счастье. В комнате, помимо всего прочего, жил себе стул. Он отвергал свою природу, он знал, что на самом деле никакой он не стул, а электрическая вилка, и никак не мог взять в толк зачем к нему приделали еще два штыря. Стул был не новый, и поэтому, иногда все же случалось одной его ножке отвалиться. Происходило это часто прямо в тот момент, когда кто-нибудь решался присесть на него. Тогда, видя, как присевший сваливался на пол, стул ликовал без всякого стеснения, дожидаясь, когда и еще одну ножку оторвут от него навеки. Но почему-то все, кому бы ни пришлось упасть со стула, упорно вставляли ножку обратно, и продолжали себе сидеть. А ведь ему так хотелось наконец узнать – как это, проводить ток по своим конечностям. Пианино стояло гордо. Чуть что, могло и по пальцам ударить. Крышкой своей, конечно. Но не крышка это была в сознании пианино. Это была губа, хоть довольно увесистая и драчливая. Все оттого, что пианино в действительности было афроамериканцем для себя самого. Оно очень не любило, когда кто-то садился рядом с ним на электровилку, и начинал тарабанить по его белоснежным зубам. Эта инициатива просто выводила из строя негодующее пианино, и иногда оно начинало издавать какие-то ноющие звуки, вместо обычного своего голоса. Тогда приходил мастер, и что-то там подкручивал в нем, и все вставало на место. Ко всему прочему, у пианино имелись ножки, обутые в блестящие ботинки, писк моды, как оно считало. И вот на эти прекраснейшие ботиночки все время кто-то наступал. «За что?!» - спрашивало пианино всегда. Но ни разу ему никто не ответил. В шкафу в той же комнате стояли книги. И не знали они что в самом деле они делают в шкафу. Зачем их туда положили, когда они давно уже должны были оказаться на месте крутящихся дверей какого-нибудь торгового центра. Конечно, недооценивали они себя. Особенно хорошие книги. Напрасно стремились стать этими объектами стекольной промышленности. Но каждый раз, когда корочки одной из книг соединялись, и листы ее создавали форму окружности, раскрывшись разом все до одного, книга приходила в неописуемый восторг. А какова была радость батареи, которая мнила, будто она реечное дно кровати, когда на ней сушили не какие-нибудь там носки или футболки, а настоящие наволочки! Вот уж где им точно следовало находиться, думала про себя батарея. Торшер ничего не думал. Он просто стоял себе, и ждал когда же его выключат. В конце концов, кто-то должен был догадаться, что он не торшер, цапля. И что стоит он на одной ноге, а вторая – это провод, который необходимо согнуть именно в том положении, в котором скручивается вторая нога у самой натуральной цапли. И зачем к торшеру приделали лампочку, и то и дело норовят его вторую ногу воткнуть в розетку, торшер искренне не понимал. Картины маялись. Просто потому, что им хотелось в Лувр. Шторы, оттого, что их все время раздвигали, и задвигали, стали думать, что они гармошки, и что только они делают, вися на окне, было для них загадкой. Телевизор всю жизнь думал, что он чей-то глаз, в который вставили линзу, и судорожно искал по комнате где же оставшиеся нос и губы. Было понятно, что второй-то глаз стоит в другой комнате, хоть он и дальтоник.
И вот, навоображав разного, в комнате оказались: бабочка, вафельная трубочка, электровилка, афроамериканец, вращающиеся двери, реечное дно кровати, цапля, шедевры живописи, гармошки и чей-то глаз. И стали дружно составлять быт среднестатистического семейства.