«Я помню, следовательно, я существую. ... Меня уже нет на свете, как младенца, тянущегося к цветущей яблоне в саду, как отрока, впервые читающего Лермонтова за маленьким столиком с зеленым сукном; меня нет уже как юноши, впервые наклонившегося над волною белого моря в солнечную ночь, но я, старик, одновременно ... помню себя в этом ребенке, отроке, юноше и ощущаю их небытие во вне ..., как действительное бытие во мне самом, в неразложимости моего „я есмь“. Вспоминая, я живу сам и оживляю других, поглощенных временем. Более того: я живу в других, я живу в чужом или стороннем бытии, как в своем собственном.
Казнь забвением —самая страшная из казней, постигающих человека, и недаром Церковь, опуская человека в землю, молит о памятовании его: „и сотвори ему вечную память" — молит о кончаемом бытии человека в нескончаемой памяти Божией. ... Человеку бесконечно далеко до этой животворящей памяти, но он не был бы человеком, если б его не просветлял луч этого светозарного Солнца памяти»
С.Н.Дурылин. «В родном углу». 1942.
***
Тогда я была безработной и состояла на учёте на бирже труда. Надежды получить работу почти не имелось. Да и я не могла ответить на вопрос честно, самой себе - хотелось бы мне новую службу?
Я - в пятом своём десятилетии, и недолго уже то время, когда начнётся шестое. Мало сил, чтобы начинать всё заново. Я не за всех. За себя. У меня мало сил пока. Чтобы снова справляться, нравиться, завоёвывать уважение и авторитет.
Иногда такое чувство концентрированное обожжёт - тоска. Ничего не добилась в жизни, всё ушло - как в песок. Тогда я вспоминаю Адама. Не Библейского. Рассказывала одна старушка, вспоминая о своей тётке. У той после гражданской войны был жених - поляк. Военнопленный. Когда ему разрешили уехать - вернуться на родину, он звал с собой любимую: «В России разрухе не видно конца и краю… Если бы ты мне сказала, что через четыре года тут все образуется, я бы остался… Но этого не будет, поверь!»
И столько жизней в моей стране в этот песок ушло…
Я начинала в 90-ые, и столько надежд и планов было, и всё вокруг менялось ежеминутно. А сейчас оглядываешься - какая там праздничная карусель - будто с войны пришла… И так часто дрожат руки, и когда тоска отпускает, хочется просто сидеть бездумно, греться минутой.
Тёмно-серый платок, в завитках пуха, кресло у окна. Я живу на последнем, девятом этаже, в густонаселённом районе. Есть от судьбы подарки. Благодаря высоте, вдали можно увидеть полоску леса, и за ним - полоску Волги. Когда лес облетает, я вижу больше реки. Иногда она сливается с небом, иногда даёт собственный зеркальный блеск. Я всё хочу сходить к ней, оставить город за спиной.
Ещё хороши здесь закаты. Благодаря высоте - надо мной - всё небо, И если хоть чуть-чуть проглядывает солнце, небо - в тысяче переливов, а порой и в перьях облаков.
Благодаря высоте я поставила на то, кухонное окно, что так легко открывается - сетку. Потому что иногда так тянет - вниз. И боишься, что можешь сделать это одним усилием, прыжком - против воли, против разума.
***
Я живу «по сусекам». Так, время, которое впервые в жизни принадлежит только мне, может растянуться ещё на сколько-то. Потом-то придётся на что-то согласиться. Пойти на компромисс. А пока… Человеку так мало надо…
Предчувствуя скорое увольнение, я смогла отложить немного, когда работала в газете. И ещё пособие по безработице. Хватает, чтобы заплатить за квартиру, интернет, и утром спуститься к хлебному киоску. Плоский «дарницкий» хлеб ещё тёплый, и пока возвращаешься, тем более, если в одиночку едешь в лифте на свой последний этаж - сколько раз отломишь ещё мягкую корочку, ткнёшься украдкой носом в мякоть. Если глубоко вздохнуть тёплый этот хлеб пахнет мне отчего-то морозным зимним воздухом. А пачки порошкового бульона «Роллтон» хватает на несколько дней. И дешёвый чай - что-нибудь вроде «Принцессы Нури»… И дом ещё подбрасывает мне сюрпризы: забытая когда-то на антресолях банка
смородинового варенья, пачка гречневый крупы, притаившаяся в глубине шкафа, и - что там притаилось тёмное в морозилке?- помилуйте, да это грибы? Много ли надо одной, когда умеешь сварить суп из топора, и не имеешь больших претензий к качеству этого хлёбова? Нет сосущего чувства в желудке - и что ещё надо? Можно больше не думать о насущном, и читать - то есть получать ещё более насущное - душе. Заварив крепкий чай - роскошь, растратчица - я часто засиживалась в интернет-библиотеках глубоко в ночь.
В ту осень мне хотелось быть потребителем. Умение писать много, сходу, на разные темы - без этого в газете не проживёшь - куда-то ушло. Мне казалось - я больше ничего не сумею написать. Я могла только впитывать чужое. Смотреть фильмы, которые давно хотелось, но не доходили руки - или, как сказать - глаза? Слушать музыку, в том числе студенческую, из юности, по которой стосковалась - а в интернете можно найти любые записи. Смотреть картины известных художников, и читать об их судьбах - художников и картин - я тоже это когда-то упустила, и сейчас открывала для себя и Нестерова и Васнецова…И «Радость праведных о Господе» давала такую уверенность в Вечности, без которой - как жить? Как не утонуть в страхе? Ведь течёт, течёт вторая уже половина жизни…
**
Я решила последний раз в этом году сходить к Волге. Попрощаться с ней до следующей весны.
Это очень резкий переход у нас: город - лес. Район новостроек, элитных многоэтажных домов, на границе с лесом - огромный торговый дом «Сириус» с кинотеатром и катком с искусственным льдом. Потом дорога, а за нею - лес и почти пустынная в это время года дорога к реке, то есть - к водохранилищу, к рукотворному морю.
Решила я поздно - время было уже последобеденное, а ноябрьский день короток.
Странно было в большом нашем городе вдруг оказаться на дороге одной. Изредка только обгоняли меня ребята - бегуны из находящейся поблизости спортивной школы. Трусцой они пробегали друг за другом, совсем близко ко мне, и видно было, какой это им нелёгкий труд. Тяжёлое дыхание, взмокшие майки, красные лица и, главное - никакого счастья на них.
А шла - к берегу, туда, куда летом все спешат - на пляж, или к причалу - покататься на «омике». Пожухлая, приготовившаяся к зиме трава, иногда щемящей нежностью - последние цветы. Блеклые, живые каким-то чудом, подобие лиловых колокольчиков.
Набережная уже приготовилась -сюда никто не придет до весны. Склад каких-то шин, киоски - не просто закрытые, а некоторые - заколоченные, другие - с выбитыми стеклами. Пирс, и не речной вокзал - какое там! - стеклянная будочка, тоже уже заперта на долгие месяцы. Но закатный луч зажёг стекло, сияет неожиданным подарком. Дальний луч, с другого конца моря, там - солнце садится. А здесь - небо почти всё в тучах, свинцовых и сливаются с ними по цвету Жигулёвские горы. Леса уже сбросили листву, и горы темны.
А вода чиста. Такой она почти не бывает летом. Я иду по пирсу, и смотрю, как нарастает глубина, вот уже больше человеческого роста, вот глубоко совсем, а дно всё еще видно, и чёрные кустики водорослей, растущие густо…
Холодный ветер и крики чаек. И даль - ещё немного, и другого берега не было бы видно, как у настоящего моря… Когда вольный ход реки нарушен был неумным людским трудом, когда поднималась вода - сколько старинных сёл ушло в эту тёмную глубину, сколько развалин храмов - там, на дне…
Не поёт больше по утрам белуга, и жалость лишь осталось к любой рыбёшке, выловленной рыбаками: она пытается выжить, а вы…
Когда-то там, далеко, у другого берега, была я в археологической экспедиции. Раскапывали мы древнее поселение, существовавшее за тысячи лет до нашей эры. Черепки, пряслица, редко что-то железное - крючок, пряжка…Экспедиция была студенческая, и нагружали нас мало - раскопки шли часов по шесть в день. Всё остальное время наслаждались мы окружающим - местами дивной красоты.
Утёс, на вершине которого и жили древние, вдавался глубоко в Волгу. А за спиною были и овраг, заросший цветами
и душистыми травами - в человеческий рост, и заброшенный барский сад, и село, которое никто не хотел именовать Волжским, как называлось оно когда-то. А именовали отчего-то Грязнухой. Думали мы - из-за бездорожья, осенней и весенней распутицы.
Оказалось - память о Старой Грязнухе, в 17 м - семнадцатом! - веке уже существовавшей, а в начале 18-го тут был и свой храм уже, в честь Николая Угодника. Сперва деревянный, покрытый железом и обшитый тёсом, с восемью окнами, двумя дверями, одной печью, А затем и каменный, почти в два раза больше прежнего, с двадцатью окнами, четырьмя дверями, трехъярусной колокольней и двумя железными вызолоченными крестами.
Деревянный храм был обнесён деревянной оградой на каменном фундаменте, и имел аж колоколов. На самом большом из них указывался вес - 32 пуда 20 фунтов. И написано было: «завода Саратовских купцов, в городе Саратове братьев Гудковых, мастер Василий Кеменев, 1881 года». А ещё: «Благовествую земле радость велию, хвалите небеса Божию славу; благовестите день ото дня спасение Бога нашего; возлюбих благолепие дому твоего и место селения славы Твоея».
А сверху на колоколе были изображены херувимы, в же середине – Божья Матерь, святитель Архангел Михаил и святители бессребреники Косьма и Дамиан.
В самом же храме была в иконостасе древняя икона Пророков с четырьмя ликами и стёршимися надписями.
Ничего нет въяве уже… Немного можно найти в архивах - описаний, рисунков. Но редкий пытливый человек поднимет всё это.
Что-то живёт только в моей памяти, и памяти тех, кто был там со мной.
И так явно- здесь, не в клетке моей городской, а тут - над морем - над могилой Волги и старины - дохнула в лицо юность: ночи, когда сидели мы у костров, и горели эти костры там, где тысячелетия назад жгли их древние. И то, что было, но ушло - сейчас вновь жило - оно было рядом, под водою лишь… Град Китеж - только наш, здешний, выстраданный.
И тем касанием, которое может заставить прозреть, поверить незыблемо в потустороннее - мысль: да за этим и жить… Всё, что осталось, годы, что впереди, пусть будет посвящено тому, чтобы жили другие…Ушедшие давно в глубину десятилетий и столетий минувших. О ком не сказано ещё! Кто придёт сам - в мысли и сны…
И всё богатство человеческое - память, и нет ничего больше….