Машина времени переносит только в прошлое. Причем лишь себя. Иногда – того, кто согласен перенестись.
У стандартной машины времени пять всем известных кнопок. Одни кнопки работают лучше, другие хуже. Надо только знать правильные кнопочки и нажимать на них.
Кнопка-музыка. Едешь, допустим, в маршрутке. И какая-нибудь эфэм-станция транслирует «When Im Sixty-Four», естественно, Битлз. Я мгновенно оказываюсь в 1969 году. Магнитофон «Днепр», большой тяжелый ящик, пришли еще одноклассники, мы слушаем и не можем наслушаться. Я озираюсь, вижу свой несуществующий дом, где я родился, вижу каждую деталь, смотрю на Вовку Трофименко, чье лицо давно забыл, а сейчас увидел, он принес пластинку с новыми битлами, ему дали переписать на магнитофон на один день...
Машина едет дальше. Кнопка-запах. Когда проезжает мимо автобус «Икарус», у которого дизельный движок, запах отработанной солярки уносит меня в 1974 год, в Приморский край под Уссурийском, где я служил в армии и был механиком-водителем зенитной самоходной установки, в сущности легкого танка.
Если сразу после летнего дождя выйти во двор... Если кондитерская фабрика ничего сегодня не печет, если не надымил самосвал, если не жгут мусор... Можно почуять особенный, острый запах мокрой травы и свежей земли, запах совершенно не городской (сегодняшнее замечание: теперь, в Яготине этот запах со мной ежедневно). Я оказываюсь под Киевом, году в 1960. Все лето детский сад находился в Буче, на ведомственной даче Главпочтамта. Деревянные хлипкие домики, сосново-дубовый лес, тишина, трава по пояс. Огромные толстые деревья, фиолетовый асфальт на шоссе. Вредная воспитательница, вредный я. А я не буду есть яйцо всмятку, меня от него тошнит.
Там, в Буче, в пять лет я прочитал «Маугли» Киплинга. Все дети играли, а я уходил, садился на какой-то бугорок и читал. Меня окружала высокая трава, казалось – это джунгли. Мама, можно я напишу Тане Беликовой записку, что она мне нравится и я хочу с ней дружить? Можно, но зачем: она ведь еще читать не умеет. Родители улыбаются странными улыбками. Разочарование.
И не только чувства включают кнопки, а любые памятные с детства вещи. Потому что мы временные, а вещь нет. Нас время тратит, а с вещами оно ничего не может поделать. Поэтому сквозь вещь можно заглянуть в прошлое.
Достаточно всего лишь взгляда на старые оконное рамы – и поехало. С трудом дожидался, когда отец вынет из окна и уберет в кладовку вторые рамы. Это знак лета. Жарко, спим на деревянном полу под подоконником. Воздух – такой, какого сейчас не делают.
Во дворе был большущий толстый кран, из него с ревом хлестала вода. Когда набегивались с мальчишками до осатанения, засовывали морды под кран и пили.
Лазить по деревьям. Это было интереснее, чем ходить по земле. Зеленка на локтях. И на коленях. От падения с велосипеда, с забора. Мать нежно отдирает бинт с локтя. Я танцую от боли. Посреди зеленого кольца – бело-розовая новая кожа.
Собака. Наконец отец принес щенка. Счастье. Восточно-европейская, умная. Потом родители зачем-то ее отдали, может, болела. Долго не мог простить, очень долго. Когда родители завели новую собаку, белого шпица, выгуливал его в урочище Гончары-Кожемяки. Там раскопки, темно-желтые человеческие кости.
А в Софиевский заповедник интереснее лазить через стену. Летом там можно насобирать яблок и вишен. Осенью – насбивать палками каштанов. Что делать с каштанами, никто не знал, но было азартно.
Машина едет, не остановишь. Сенной рынок. Это было недалеко, два квартала. У мамы в руках плетеная корзинка. Рынок крытый, от высоких сводов отражаются звуки. Постоянный звуковой фон. Берите зелень за десять копеек – нет, за семь. Не понимал, зачем мама торгуется. Сюда же бегал на переменах из школы, за семечками. Мимо рынка идет двойка, трамвай на вокзал. Отсюда меня увозили на лето, сюда привозили, и город с его улицами был первые полчаса совсем чужим.
Чем больше возраст машины времени, тем больше факторов, действующих на кнопки. Машина начинает хорошо работать после нескольких десятков лет существования. На мне, например, можно вернуться лет на сорок пять, даже пятьдесят пять назад. И на двадцать хорошо перенесу. На год-два – хуже, но можно.
А вот зря я в свое время не воспользовался как следует машинами времени по имени бабушка и дедушка. Перенесли бы они меня в самое начало двадцатого века. Жаль, жаль... Отец, правда, неплохо переносил в 1943 год. А мама – в 41-й, когда несколько месяцев ехала с годовалой дочерью эшелоном куда-то в сторону Урала. И в 49-й, когда родители познакомились, переносили, только версии-реконструкции прошлого у них отличались.
Однажды тетя Тамара, двоюродная сестра мамы, покатала меня на машине времени:
– Мы с папой пошли на футбол, у него были билеты. Папа Наум уже тогда был в разводе с мамой, но мы с ним гуляли по выходным. Это было воскресенье, 22 июня 1941 года, мне еще десяти лет не исполнилось. Пришли на стадион, он тогда совсем другой был, не центральный и поменьше. А там объявление: «В связи с началом войны матч отменяется. Просьба сохранить билеты, матч состоится после войны». Он улыбнулся, сказал: «Сохраню, пойдем через месяц-другой».
– И что, пошли?
– Нет, он же пропал без вести. А нас с мамой эвакуировали. Отчим Николай был офицером, офицерских жен перевели куда-то под Севастополь, потому что думали – это все ненадолго. Но там начались такие бомбежки, много семей погибло. Тогда нас отправили в Киргизию.
– В какой город?
– В деревню, даже не помню названия, может его и не было. Местные жили в каких-то убогих, не знаю как называется, маленькие такие постройки. А мы в бараке. Мама постепенно все продавала, есть было нечего. Я страшно похудела, только селезенка выпирала шаром. Потому что болела малярией.
– А офицерское пособие отчима?
– Местные власти его зажимали, ничего нам не давали, ни пособия, ни трудодней. Это уже был сорок второй. Мы все время работали, что-то тяжелое таскали, не помню. Меня колотили приступы. Когда я чувствовала, что приступ приближается, выходила на солнце, чтобы поскорей. Потом мерзла страшно, и к вечеру отпускало. Однажды вот так на солнце вышла, а детвора кричит: «Вон твой папа идет!» Я смотрю: какой же это папа, это отчим Коля. Я его так и называла. Его все офицерские жены обступили, плакали, и мама тоже, они обнялись. Слышу, он шепчет: «А где Тамара?» Испугался – вдруг я умерла. «Да вот же она». Не узнал меня... Схватил, заплакал, стал гладить. А у меня приступ от радости прекратился. С тех пор он у меня был папа Коля. Потом ездил в район, кричал там, размахивал пистолетом. Нам все выплатили. Но он все равно нас скоро увез на Украину. А с сорок пятого мы уже в Киеве жили...
Тети Тамары уже года два как нет. Но я успел записать вот это. И запомнить многое другое.
Вовремя пользуйтесь машинами времени.