От Иерусалима по шоссе на Тель-Авив до Мэвасерет-Цион, там поворот налево.
И запрыгали с горки под горку, из-под горки на горку. Покатились по зеле-ным склонам.
Место красивое. Но что душевным до этого? В окна не смотрят. А двор для прогулок – колодец с высокими стенами, не видят даже плоского неба, вверх не смотрят.
Одна команда из трёх человек сдаёт меня. Многочисленная – принимает.
В первой комнате молодая за столом. Сжимает ладошку ладошкой, протяги-вает их в мою сторону и вся устремляется ко мне с улыбкой:
- Вы прибыли...
- Я не прибыл, – сожалею, что обрываю её, – первое и последнее моё вам сло-во – шалом.
- Он отказывается, – начинает она жаловаться кому-то из моей свиты.
А меня проводят дальше, в комнату, верхняя её часть из прозрачного пласти-ка – наблюдательный пункт, просматривается налево и направо просторный ко-ридор с входами в комнаты, а напротив – зала со столами и приделанными к ним стульями.
Мне предлагают сесть на стул, по его виду ясно, для кого предназначенный. Захотелось его опробовать, потому что интересно, но сидеть, полулёжа, неудоб-но.
Добродушная толстушка с ручкой в руке готова записывать, но я её обижаю:
- Единственное, что я вам скажу – шалом.
Она огорчённая встала, а её место быстренько захватил молодой хват в тюбе-тейке, заговорил:
- Я медбрат. Ваше имя, фамилия?
Я молчал.
- Может, хотите проверить давление, пульс? – спросил с восточной хитрецой.
Мне стало неприятно, почувствовалось, что приближаемся к укольчику. Но совладал с собой и заявил всем и никому:
- Я не участвую в ваших делах!
Почти вплотную ко мне встал толстопузый, наверное, надзиратель, тихо ска-зал:
- Вы находитесь в закрытом отделении. Надо вынуть всё из карманов.
В карманах было только то, что оставили после обыска в тюрьме.
Встал и сказал:
- Вынимайте.
Он вынимал из карманов, клал на стол, проводил руками по брючинам с двух сторон, шарил по спине. Вынутое из карманов сложил в пакет. После обыска сказал:
- Ремень надо снять.
Жаль, забыл сказать, чтобы он сам снял его.
Надзиратель скатал ремень в кружок, заклеил клейкой лентой и надписал.
Ему сказали показать мне, где спят, где едят, где туалет.
- А зачем? – удивился я.
Только сейчас понял, что меня оставляют бессрочно. Остальные догадались, что я не знал, что спланировали со мной. Мне казалось, проверка может быть однодневной. Приятный самообман сменился ощущением беспомощности. Наверное, похожим образом обманывались привозимые в лагеря, где дымили трубы.
- А, впрочем, мне надо в туалет! – обрадовался я, что уколами ещё не пахло, и вдруг, как сумасшедший, закричал: – Ой! – закричал уже совсем о другом, и пояснил всем: – Мне надо сообщить домашним, где я нахожусь.
- Вы позвоните по нашему телефону, – поспешила предложить добродушная толстушка, написала его номер на бумажке, написала ещё другой номер и пояс-нила, – а это общественный, он в коридоре.
Я набрал домашний номер и закричал в трубку, а я кричу при любом теле-фонном разговоре, по-другому не умею, и Любимая всегда сердится, но на этот раз закричал тихо и равнодушно, чтобы не пугать:
- Я в сумасшедшем доме!
Потом успокаивал, но не долго, ведь телефон не мой, надо быть экономным.
Теперь я был готов начать новую жизнь с туалета.
Надзиратель вывел меня из наблюдательного пункта. Он показал, где мы спим, где мы едим, где мы писаем. Дверь я не закрыл по тюремной привычке, чтобы вертухай мог видеть. А когда повернулся, увидел надзирателя, который наблюдал за мной. Воду я не забыл спустить. И был доволен, что это хорошо говорило обо мне.
Прямо из туалета я вышел в новую жизнь.
Меня принимали хорошо – меня не видели.
Душевные, в отличие от недушевных, заняты только собой. Прогуливаются по просторному коридору из конца в конец, отдыхают в дворике, греются на солнышке, с аппетитом кушают.
В том КГБ, незадолго перед отъездом, меня «замели» на много часов. Люби-мая позвонила американскому корреспонденту, что меня нет уже шесть часов. В это время со мной «беседовали» за столом. Входит ещё один их человек и сты-дит меня: «Михаил Шимонович, только что Голос Америки передал, что вот уже шесть часов, как вы исчезли». Наклонил голову вбок и взгляд полный иро-нии уставил выше меня. Я упёр локоть в стол, щекой лёг на кулак, опустил гла-за. Профессионалы знают, как стыдить культурного человека, а культурный че-ловек знает о системе Станиславского.
Если сегодня Любимая позвонит американскому корреспонденту, то после первой фразы, что мужа забрали в психушку, ей ответят, что ошиблась адресом.
Мой звонок домой дал результат – немедленно приехал сын со своим това-рищем, нас заперли в комнате для встреч. Сын привёз тфилин и талит, волно-вался за мои молитвы.
Рассказал ему, что в тюрьме был интересный человек Биньямин, на суде сто-ит спиной к судье, молчит, протокол не берёт, у него взял тфилин и талит.
Рассказал, что вчера вечером был миньян в синагоге. Сын спросил: а как с миньяном здесь? Очень хотелось, но я собрал все силы, дождался сына – вот то-гда-то уж мы насмеялись. Сквозь слёзы рассказал ещё смешное, увиденное здесь. Но вдруг осёкся – о душевных или хорошо, или никак. Пусть поздно – но исправился.
Ещё сын привёз большую сумку вещей и чёрный хлеб ручной работы. Ве-щами, в которых мне будет тепло в психушке, он обидел меня, но я их принял, чтобы не обидеть его за смирение, что меня загнали сюда. А от хлеба отказался и объяснил, что одну еду я уже пропустил и отказ от еды – это единственный протест, что меня загнали сюда. Сказал без умысла, а получилось с умыслом. Сын долго не уходил.
Потом я читал Псалмы в тихом месте, в конце коридора, недалеко от запира-емой двери – она притягивала к себе.
Никогда не читал в один день так много.
Закрытое отделение долго отходило ко сну. В столовой за столом было удоб-но писать. Кое-кто ещё слонялся, но мне не мешали. Работал телевизор, но зри-телей, кроме моей спины, не было. Когда пригасили свет, даже стало уютно. Потом стало поздно. Появился ночной дежурный. Попросил у него матрас и одеяло. Он предложил мне кровать в безлюдной комнате. Сказал ему, что это не мой дом и лягу в коридоре. Он посочувствовал, что очень меня понимает, и вы-дал матрас и одеяло. Увидел, что ложусь во всём, в чём стоял, предложил пижа-му. Я отказался.
Спалось хорошо. Утром поверх одеяла обнаружил пижаму и свитер. Встал, когда ещё не ходили из угла в угол. Молился в углу. Когда кончил молитву, прежде чем сделать три шага назад, предварительно оглянулся и увидел мой «миньян» – нескольких душевных, о которых или хорошо, или никак.
Появился толстопузый надзиратель, прикатили тележку с едой, начался зав-трак.
Спросил толстопузого:
- Я могу получить мой пояс?
- Зачем? – сказал он равнодушно.
- Брюки сползают, – продемонстрировал приспущенные брюки, которые без пояса не держались, даже не знал, что у меня такие водятся, что по случаю было кстати.
- Почему? – сказал он равнодушно.
- Я не ем, – и показал: втянул в себя живот, оттянул брюки и всунул кулак.
- Будем кормить принудительно, – равнодушно заключил толстопузый.
Довольный скромной демонстрацией, пошёл на своё любимое место, к двери на выход. Читал псалмы.
Вошёл незнакомец, проходя возле меня, на ходу спросил: «Вы Бабель?» – «Да», – только успел ответить и чуть приподняться, а он махнул рукой и, удаля-ясь, сказал: «Сидите, сидите». Приподняться – это не больше как привычка культурного человека: нельзя, чтобы кто-то сидел, а кто-то стоял, когда разго-варивают.
Вновь открылась дверь, и меня пригласили в комнату для встреч. Визит двух соседей из района, где проживаю. Принесли что-то из тёплой одежды, заботятся, чтобы мне было тепло в психушке. Я им это не высказал, но одежду не принял. Если от всех принимать, шкафа не хватит.
После визита вернулся к псалмам. Было время дневной еды. Один душевный поставил на стул рядом со мной полную тарелку еды. Для него такое действие было бы победой разума над тьмою, но это был луч тьмы надзирателя в светлом душевном царстве. Мне пришлось удалиться от тарелки. Через некоторое время он же принёс в ладонях куски картошки в соусе, я поблагодарил, и он унёс при-ношение. Я чуть не заплакал, когда смотрел на добрые руки, державшие для меня тёплую картошку. Никогда не забуду!
Когда у меня появилась телефонная карточка, данная сыном, хотел сообщить своим номера телефонов, по которым можно дозвониться в психушку. Постучал в пластик наблюдательного пункта, открылось окошко, попросил номера теле-фонов, дежурная написала номер общественного телефона. Я попросил другие номера, она сказала «не положено» и закрыла окошко. Один душевный стоял рядом, слушал и даёт мне список с именами начальницы заведения, докторов, их телефонами и говорит: "Знал, что нужно будет тебе, вот и приготовил". А что на это я, идиот? Говорю «спасибо». Всю жизнь буду помнить!
Обед кончился, тарелка с едой стояла на стуле. Я читал псалмы. Дверь от-крылась, и незнакомка объявила, что за мной приехала полиция.
В наблюдательном пункте вернули отобранное у меня, и с большой сумкой я пошёл на выход. За дверью стояли знакомые полицейские, которые сутки назад привезли меня сюда, и группа персонала, которая только что вернулась с обеда. Сытые, в тёплых по-зимнему одеждах, прохладный лес, чистый воздух, румянец на щеках, настроение приподнятое. Полицейские шутили ни о чём со знакомым им персоналом. Проводы получались тёплые. Персонал не спешил. Мне они не знакомы. Хотелось увидеть заведующую. «Это вы заведующая?» – спросил од-ну не молодую женщину. Не угадал и спросил другую и угадал. Увидел. Теперь надо было оправдать свой интерес, и спросил громко:
- Так я могу ехать?
За один такой вопрос надо было оставить до полного излечения.
Она улыбалась себе и, не прекращая ковыряться палочкой в зубах, посовето-вала:
- Я вам советую отвечать на вопросы в суде.
И возразил я тоже громко:
- Против меня ведётся суд КГБ, его я не признаю.
Всем моим слушателям эти слова не в новость: персонал состоял из «рус-ских» и русских, которые не меньше меня знают о том и этом КГБ, а полицей-ские больше меня знают об этом КГБ и валяют дурака со мной.
Начальник рейса громко засмеялся:
- Мы не КГБ, а только исполнители.
- Все тут КГБ, – смеялся и я, – я тоже помогаю КГБ – плачу налоги.
Из конторской комнаты вышел ещё один «русский» или русский, показывал полицейским какие-то бумаги, говорил о моём несоучастии. Полицейские слу-шали молча, снисходительно улыбаясь. Он ретировался.
Ведь знает, кто здесь командует парадом, а выпендривается. Вылечат.
Решения принимаются не в этом тихом лесочке.
И не в суде.
Полицейские пошли к машине, а я за ними.
Говорю начальнику:
- Эта женщина работала на КГБ и там. А кто из них не работал на КГБ – зна-ют, что надо работать.
- Ты слышишь, что он говорит? – обращается начальник к водителю и весело смеётся, – она работала на КГБ там!
И мы покатили.
Подпортил малость начальник, которого попросил сообщить Любимой, что из психушки меня переводят. Через окошко, разделявшей нас спинки кабины, ответил кивком головы, мол, успеешь.
Твой ход, товарищ КГБ.