В. Фролов Сокровище греческой диаспоры

                Глава 6

                СОКРОВИЩЕ ГРЕЧЕСКОЙ ДИАСПОРЫ

                1. ТАЙНА ГРЕЧАНКИ КОРИННЫ


О, боги земли и неба! Не думала и не гадала, не верила – сбылось! Все, что не могло быть никогда – сбылось! Гречанка опустилась на пол, боясь вымолвить слова открывшегося чуда, быстро шептала: «О, Эйрена всемогущая, милостивая! Благодарю за то, что сделала причастной меня… О, Изида, созидательница неба, моря и всего живого на земле, благодарю тебя!.. О, Кибелла, хранительница! О, Оракул! О, счастье! Все, все три молитвы, три мечты и три заветные желания – все, что обещали – все исполнили!.. окно настежь и раскричать на весь двор, улицу, на город и через море – чтоб здесь и там узнали все, услышали!

- Эвоэ! Все сюда! Собирайтесь, подруги, одевайте светлые одежды! Несите в храм дары большие. Благодарение и молитвы. И праздник в доме на тысячу гостей! А где же он? Мой муж, отец и господин? Эй, Кипассида, иди и приведи его!

- Кого «его»?
- Того, кого… Его! Большой букет цветов… Добавь еще. Неси!
- Куда, кому? В преторию? На Капитолий? Афранию? Муренне?
- Публию! О, Публий! О-о-о! – изумлена Коринна. – Иди к нему скорее!
- Опомнись, подруга! Что случилось?
- У Коринны будет сын!!!

Кипассида отмахивается: «А что сказать? Что сказать Афранию? Сенатору?»
- Иди и приведи! Там видно будет… О, Публий! О-о-о!
- А дом? Что будет с домом?
- О, Ирена! – молится Коринна, осыпая цветами богиню. – Прими нас в число возлюбленных твоих! Дай ему тело здоровое и душу…
- А Публий? Что Публий сделает? В лучшем случае, он прибежит сюда, заберет, потащит на Подол в свою хибару, попутно на перекрестке раскричит на всю Субуру, что Коринна от него понесла…
- О, Публий!..
- …и там, в его домишке с пауками и мышами, закончится твоя мечта о счастье…
- О, Публий!..
- …а если наоборот? А если ревность и обида уже превратили любовника в ненавистника?
- О, Ирена! Сделай, чтобы возросло его тело с целыми и здоровыми членами…
- А если вместо радости он встретит тебя насмешкой?
- …а когда наступит день, разреши меня по милости твоей!..
- А если он не впустит тебя в свой дом? – делает большие глаза Кипассида.

Да-да, Коринна понимает… Милый Публий, он в обиде, в большой обиде. Но Коринна будет ласкова с ним, Коринна все ему расскажет, после чего они помирятся навсегда. И никто их не поссорит никогда. О, Публий! Все, все! Есть сын – будет дом. Будет дом – будет муж. О-о-о, Публий!
- Ты с ума сошла, подруга!

- О, Ирена, сохрани меня от страха, от злых людей, которые желают повредить нам! Да-да, – шепчет Коринна, сверкая глазами в сторону подруги. – О, Эйрена, я ведь думала, что я за последней чертой, навсегда порожняя, телка яловая… А я! А я уже третий месяц ношу! Я теперь, как все. Как ты, Ирена! Изида, Кибелла!.. Я сама богиня, дарующая жизнь. Я – мать! И у меня два любимых сына – Публий Большой и Публий Маленький. Ма-лень-кий! О, боги, не думала, не гадала… Никакого знамения не замечала, кроме одного: он приходит и уходит, уходит и возвращается. Неужели постоянство и есть знамение? Так вот он – единственный!.. Ты еще здесь, Кипассида? Иди, куда говорю.

- Нет, нет!
- Да, да. О, публий! О! Геракл, Зевс, Юпитер!
- Но он же бедный. Молодой. Из поганой соломенной деревни.
- Но он – отец! Зачем ты меня – водой? Дура.
- Тс-ссс!.. исчезни. Поезжай домой себе и там рожай.
- Зачем же я буду рожать себе? Я ему подарю сына!
- Другому подаришь. А его отпусти.
- Зачем же его отпускать?
- Совсем… Почистись.
- Зачем?

- Потому что такая, как ты есть – ты нужна. Всем. А счастливой матерью – не нужна никому. Поэтому, молчи. И никому ни слова. Шепни в ямку и закопай радость в землю… Никто не должен знать об этом. А Публий и подавно. Ты не знаешь, что он сделает. Зато знаешь, что сделает его отец из Сульмоны. Что сделает община. Афраний Камилл. Сенатор твой. А что говорит Закон – ты знаешь. Ты давно и заблаговременно осуждена. Греки нас выгонят из квартала, а римляне – из города. Выбирай: или ты госпожа в римском доме, или бездомная шлюха в портовых табернах.

Гречанка закрыла счастливое лицо. Темное покрывало вздымается и дрожит.
- Боги, зачем вы посылаете радость, которую надо скрывать?..


                2. ЗАГАДКИ НОЧИ И ДНЯ

…Нот-африканец, незлобивый ветер пустыни, перелетел над волнами моря и, не вобрав легкой влаги, душу бередит тоской. Вестей от Коринны не будет, память теперь не нужна, прошлое скоро забудется. Мертвенно светит луна… Голос звонкий, ласковый не зазвенит в саду, сердца порыв искренний снова принес беду…

Публий растер податливый воск. Замирает огонь плошки. Замирает все. И даже сердце в груди…

Стук-стук… Публий поднял голову. Стук в дверь? Нет, показалось. Мечется рыжим бельчонком огонь в синей плошке, чадом удушливым дым наполняет жилище, нервно колеблются длинные тени на стенах. Публий Овчина?.. Нет, это не сельский мальчишка, выросший в рощах, среди гомона птиц, очарованный звоном светлоструйных ручьев, который говорил на потеху сельчанам цветисто и складно. Это поэт Публий Овидий.

Стук-стук… Опять! Кто там стучит? В один миг оказался у калитки, весь с головы до ног наполненный сладостным предчувствием, широко распахнул калитку – Входи!

Из темноты послышался тихий смех. Ха-ха! Факел отогнал ночь с порога. Никого. Улица пуста. То ветер вздохнул, играет калиткой. Тоска сильнее сдавила сердце. Но только прилег на постель – таинственный голос из ночи окликнул: «Публий… Публий!»

Ах, как он вспыхнул, на крыльях взлетел на стену глухой ограды. Пылающим огнем и жадными глазами вглядываясь в черноту ночи. «Кто ты?» – кричал он невидимке. Но чьи-то глаза его видели лучше, кто-то, не отвечая, тихо посмеивался. Ужас поднялся из глубины, черной волной затопил грудь, поднял волосы…

- Спокойной ночи, Публий!
И тишина. Кто это? Чей голос? Он даже не понимал – мужской или женский. Почему-то подумал – шутник Месаллин. А может, разбойники выманивали на улицу? Нет, голос был женский. Но мгновениями звучал грубым рычанием. Смех. Страх. Беспричинная радость сменялась печалью… Ночь наконец уползла. С порога полыхнул перед глазами желтый нарцисс.

Цветок на ступенях? Значит, здесь кто-то был? Радостная догадка молнией блеснула в свете солнца и осветила собою весь день. Имя Коринны он не называл, боясь спугнуть шалую судьбу, чтобы демон не напортил, чтобы не позавидовали боги. День пролетел, будто светлая птица. И снова ночь. Затихает город.

Засов отодвинут, дверь на улицу чуть приоткрыта, луна серебрит ступени. Он ждет ночную гостью, слушая шорохи и звуки. Тело напряжено, как у зверя, готового к прыжку, – догнать, связать руками, зацеловать! Теперь, когда он остался один, вдруг оказалось, что все радости жизни связаны с ней… Он ждал до утренних петухов. Чужие шаги пробуждали надежду. Он открыл дверь и увидел лишь ряд затухающих огоньков. Пустая ночь!

Публий собирался на службу, когда на улице раздался топот копыт. Промчалась почта. К двери калитки оказалось приколотым письмо. Письмо! Жадными пальцами ломал печатку, разрывал бесконечную ленту. Любовное послание! Чувство опытного любовника его не обманывает: «таинственная незнакомка» решила открыться. Торжествуя, развернул туго скрученный свиток… Чистый лист? Перевернул, посмотрел на свет – ни единого знака. Обнюхал. Разочарованный, вглядывался в лица соседей. Мальчишки, девчонки идут в школу – может, шутники? Может, это дело друзей?

Друзья внимательно осмотрели лист. Письмо без слов, но с легким ароматом – страсть и нежность! Адресат – женщина. Запах Публию знаком? Нет. Бумага? Нет. Публий вглядывается в лица приятелей. В лице Аттика надежда и сочувствие, в глазах Сенеки добросовестное размышление, а рожа Макра вытянулась завистью. Так кто же?

- А вдруг, это она – Коринна?
- Исключено.
Публий покраснел. Друзья переглянулись.
- Тогда это новая любовь. Может, Камилла?

На какое-то время версия друзей потешила. Но загадка осталась. Может, Хлида, Пито? Все знают, Публий свободен. Но может, Месаллин. Он любит жестокие шутки, для него интриговать – все равно, что приготовить блюдо, недаром его прозвали Кулинар.

…Привет тебе, каморка тихая, сырая. Привет, постель пустая, одинокая. Привет, паук, и мышка робкая, подпольная, привет. Коринны милой с нами больше нет – расстались мы, теперь, конечно, навсегда. Кому рассказать о тяжкой обиде, кому пожаловаться? Ночь поздняя, спят друзья. Луна холодная над старым дубом. Одна подруга – муза-хромоножка осталась, она всегда готова разделить печаль…

Трещит сухими искрами огонь. Ах, как поет душа, полная любви, как песня складывается легко, в какие глубины проникает ум. Горячая слеза прожигает невежество и детское варварство… Это я могу! И это мне по силам.
Ночью он не сомкнул глаз и встретил утреннюю звезду новой песнью про Коринну.

Генерал Валерий Месалла, седовласы и моложавый, сидя на сильном жеребце, выписывает неимоверные фигуры на песчаном корте. Конь делает круги, идет вперед и пятится послушно и, пританцовывая, снова идет вперед кругами. Женщины на галерее аплодируют. Генерал Валерий кланяется, показывая великолепную выправку и неувядающую молодость.

- Публий, добро пожаловать! Почему такой хмурый? Опять влюблен и безответно? Так в чем же дело? Корова и стольник вмиг решат проблему. Впрочем, это никогда не поздно.

Женщины возмущенно зашептались. Ну, этот генерал Валерий! Легко ему шутить, а где он, Публий, возьмет сто сестерциев? Он только песню может подарить. Но песню милая не захотела слушать.
Ха-ха-ха! Не захотела больше слушать! Генералу нравится молодой поэт. Генерал всегда требовал, чтобы в его доме даже грусть была веселой. И откровенной. Он велел позвать сына.

- Помоги товарищу. Публий наш человек, и мы его в обиду не дадим.
Генерал забавляется, то на прямом ходу коня он держит неуклонно, то поворотом мягким и крутым наклонит, то пустит вскачь.
Женщины аплодируют. Генерал Валерий Месалла усмешливо кланяется.
Месаллин, больно ущипнув Публия, ласково упрекнул: ты приходишь, когда тебе плохо. И принялся выпытывать:

- А… это та гречанка, что гремит по всему городу? Мы бы очень желали посмотреть на нее и оценить убойную силу ее красоты…
Генерал прислушался.
- …так приведи ее сюда! – завзято выкрикнул Месаллин.
Публий смущенно объясняет, что они в ссоре, расстались с нею. Она не придет.
- Какая ссора? Как это «не придет»? Вот несколько сестерций, два по пять, иди и побеждай!
- Это не поможет, – клонит голову Публий.
- Цирк и жетон на год вперед?!
Публий покраснел и сник.
- Да она выгнала Публия, – вмешались всеведущие клиенты, – и вышла замуж. А он морочит тебе голову. 
- Даже так? Очень жаль, – протянул Месаллин. – Тогда к Проперцию на излечение.

Если правду говорить, то в дом Месаллы он пришел, чтобы послушать Проперция и Тибулла. Они были гораздо старше и натерпелись от Цинтии. Это были самые открытые сердца. Слушая их песни, Публий утешался тем, что есть страдания большие. Так становилось легче.

Проперций – мосластый, молодой, но совершенно седой – пожал плечами.
- Любимая ушла – лучшая ситуация для поэта. Что случилось? Нет, рассказывать не надо. Поэт должен отвечать элегией.
Публий в голубой гостиной. Стих его рваный. Паузы. Вопросы.

Я не пойму отчего это в песнях так мало любви
Мало радости в них. Грусти и горя полно.
И почему вслед за счастьем толпою идут огорченья
Грустную песню зачем Муза моя избрала?

«Бедный, бедный Публий!» – вздыхают сердобольные женщины.

Ночи звездной я задал вопрос, спросил у расхожей калитки
Что случилось со мною? Ответ был простой:
«Новая страсть твоей милой теперь овладела
Верно почувствовал ты – милой другой предпочтен.

Я не пойму, отчего и постель мне кажется жесткой
И одеяло мое на пол с кровати скользит?
И почему во всю долгую ночь я сном не забылся?
И отчего изнемог, кости болят почему?

Ему впервые аплодировали в этом салоне Месаллы. Женщины сочувственно улыбались издали. Цинтия подошла и поцеловала его.
Но вполне Публий ощутил победу, взглянув в изумленные глаза Проперция.

- Ты мало что взял от меня. Единственное, чему ты научился – откровенности.

Песни рождались одна за другой. Их было много, и все – о любви. Вспоминался каждый день: солнце и лунный свет, радость и грусть, торжество и зависть – все было в этих песнях.

Но не было в салоне генерала Месаллы слушателя более внимательного, чем младший генеральский сынок. Впрочем, мысли его были о другом.
И вдруг, громом среди ясного неба, крики на улице:

- Публий, выходи! Тебя женщина хочет видеть.
Он бросается в сад. Сердце трепетной птицей готово вылететь из груди. Но почему-то останавливаясь, спрашивает громко и вальяжно, будто потягиваясь спросонок, так, чтобы слышно было на улице: «Красивая?»…

Сердце чуть не выпрыгивает из груди, птица, разламывающая крыльями клетку, – сам же он, упрямый, стоит посреди двора. Кто же там – Коринна или нет? Выйти или не выйти? Если «да», то «нет», если «нет», то «да»…

- Публий, чего ты ждешь?
- Сейчас иду…
Но не спешит – глаза могут выдать бушующую радость, и он, усмиряя ее, стоит. А на улице нетерпеливые крики соседей сменяются разочарованием.
- Была, ждала и ушла. Догони, еще успеешь.
Статуей в нише, картиной в раме Публий стоит в проеме калитки.
- Нет, сегодня Публий, наверное, не пойдет.
- Как не пойдет? – удивляются соседи.
- Утомился я через весь Подол к грекам бегать. Две пары башмаков поистрепал.

И захлопнул калитку с треском.
И тут с ним случился припадок яростного гнева, тем более безысходный, что направлен против себя. Несколько мгновений его круглые глаза с ненавистью смотрели вокруг, кожа на лбу собиралась в складки, и вдруг затопал ногами, вцепился в свои волосы, подняв глаза в потолок, завыл…

- Ай-ай-ай!.. – тотчас откликнулся голос.
Луна повисла над имплювием, пепельным светом озаряя его.
- Что ж ты наделал, Публий? Ведь ты ее ждал?
- Ждал.
- Желал?
- Желал.
- И любимая, добрая, умная дала тебе знак?
- Дала.
- Зачем же ты не вышел?
- Не знаю!
Как взбесившийся бык метался он по комнате, круша и пиная ногами табуреты. Стихи, так любовно записанные, всполошенными стаями взлетели под стропила.
- Она сделала все, теперь твой ход, Публий.
- Мой?!

И поняв, что он не сделает шага навстречу милой, заорал: «Вот тебе, вот тебе…» – и, боднув лбом стену, навзничь упал на постель. Легкомысленная ирония столичного повесы, как позолота с чурбана, слетела с него, казалось, навсегда.

- Позови, позови еще раз глупого Публия, – шептал он, – и я приду. Позови…
- Усни, – убаюкивал голос Селены. – Это еще не конец, это только начало…

Небо медленно светлело. Лунный пепельный свет размывался в воде. Проснувшаяся птичка пропела свою первую песенку. И вдруг, облака вспыхнули ярким огнем, разошлись клубящиеся тучи и вспыхнул ослепительно яркий диск солнца. 


                3. КАПРИЗЫ ЭЛЛИНКИ КОРИННЫ


Ах, какой жалобный звон тихих струн, какая грустная песня послышалась из комнаты гостьи на втором этаже. Раб-садовник подымает голову к высокому окну, домочадца оглядываются удивленно. Что это с нашей красавицей, нашей умницей, веселой Коринной?

«В Коринфе, наверно, поют соловьи и в рощах запахло весной
«И рвется душа из чужбины постылой, летит через море домой.
- Душевная песня, Кипассида, подпевай: «Весна лишь там, где сердцу рай».

Подруга вскинула настороженный взгляд.
- Что ты задумала? Все так хорошо складывается у нас, – Кипассида щурится подозрительно, знает крутой характер подруги, забегает вперед. – Ох, не капризничай. Пользуйся случаем и будь благодарна судьбе.
Коринна усмехнулась и долго глядела на сильно раздобревшую талию, круглые колени и довольное лицо подруги.

- Какие там капризы? Сама ты в гостях, сама знаешь – все под надзором. Ни к друзьям пойти, ни к себе пригласить. «Ты бы туда не ходила, а вот туда бы пошла». Так, пожалуй, новые хозяева станут указывать, кого любить, с кем спать ложиться. Та же самая – как это по-римски? – ситуатис, только персонажи другие.

- Соотечественники тебе добра желают, – с плохо скрытой завистью вскричала подруга. – Смотри, как убрали твою комнату – гирлянды, ленты, цветы! И тебя украсили…

- Жертвенную овцу тоже украшают, говорил мне Публий,  мукою белой лоб посыпают, – хохотнула невесело Коринна, – кстати, где он, почему не приходит?
- Не знаю! – вздернула плечами Кипассида.

- Бедный Публий, совсем перестал приходить в Греческий квартал. Стихи не читает, песен не поет… Так, все. Послужила и хватит! Собирайся. Я хочу уехать. Без объяснений. И никому ни слова, – тихо и угрожающе прошептала гречанка. – Только тебе доверяю.

- Да-да… Я, как могила, тайну хранить умею.
Гречанка усмешливо смотрит вслед, твердо зная, что ее тайна тотчас станет известна всему кварталу. Коринна уезжает! Как? Куда, почему, зачем? Но видимо, это ей только и надо.

И снова тоской зазвенели струны про милую, далекую Элладу, горячие пески, смоковницы на скалах и синие лагуны в желтых берегах.

А вот и долгожданный робкий стук. А, госпожа Сократова! Удивленные брови, недоуменные глазки, святая простота – точная копия храмовой сводницы, даже приемы и слова: «Ах, неужели ты нас покидаешь? Нам будет без тебя плохо, мы к тебе, как к дочери родной…» Несомненно, она пришла узнать настроение, меру терпения, готовность обманываться или уйдет из диаспоры? С нею говорить – время терять.

Решительность гостьи всерьез испугала хозяйку дома, она придвинулась и под большим секретом сообщила, что говорил ей муж, господин Сократий. «Это наше счастье, что приехала эта эллинка Коринна», – и отстранившись, посмотрела, какое впечатление произвели слова. Она бы сказала больше, но боится, как бы гостья не возгордилась. Гречанка зарделась от удовольствия, но это признание нисколько не продвигало ее к намеченной цели. Поэтому, поблагодарив хозяйку на добром слове, опять разбудила струны. Она так устала, так хочется покоя и тепла. Звезд с неба. А еще – рыбки.

Плещется под тонкими пальцами тоска, локон крученый завился от виска, лицо в тени печали, и гостья не то поет, не то говорит:
- Мне снится тихий вечер, окна настежь, играют дети на песке горячем. Садится солнце, остывают тени. Соседи улыбаются при встрече и говорят друг другу: «Добрый вечер!»

Госпожа Сократова обижено поджала губы: ты посмотри, она тоскует по родине! А диаспора делает все, чтобы угодить этой пришелице, и вот, оказывается, все впустую!

О нет, нет! Словно угадав ее мысли, Коринна дотронулась до ее руки.
- Я так благодарна…
- Так что же тебе нужно?

Удивительно наивна эта женщина. Или притворяется? Нет, Коринна будет ожидать других, пусть говорят старейшины и принимают решение.
Вскоре в дверь постучался Анаксагор-благородный. Приветливый, белобородый. Под усами улыбка, и даже шрам на лице улыбается. Этот начинает достойно и бесхитростно:

- Греческий квартал в Риме – лучшее место для женщины, покинувшей родину. Мы тебя полюбили и возлагаем некоторые надежды. Нас теперь жалуют своим вниманием и посещением знатные граждане Рима, и в этом твоя немалая заслуга. Твоя красота и таланты привлекают. Если ты испытываешь неудобства, община готова пойти навстречу.

Гречанка улыбалась, щуря сладко глаза. Хотя от нее не укрылись скупые эпитеты «некоторые надежды», «некая заслуга» и скупая, будто ощипанная похвала. Тем не менее, она поднялась и отвечала в тон.

- Ах, господин Анаксагор! Все прекрасно, но женщине нужно свое гнездо. Я так мечтаю стать хозяйкой небольшого гнездышка в каком-нибудь тихом селении, наслаждаться тишиной и вспоминать о моем покинутом богатом доме в Коринфе, между двумя морями, с окном, увитым виноградом и плющом.

Глаза старейшины хитро прищурились, наверняка подумал: «Ишь, стерва, хватила лишку». Пальцы его застучали по подлокотнику кресла. О, теперь она поняла, как низко ее ставят и как долго ждать их милости.
- Госпожа чего-то опасается, хочет спрятаться?.. Госпожа так богата, что может купить такое гнездышко.

В голосе гречанки, до сих пор звучавшем тихой жалейкой, зазвенела медь боевой трубы:
- Греческая община, если я не ошибаюсь, получила лучшие места на Бычьем и Староконном рынках, на всех базарах Субуры и Подола. Греческое вино свободно продается возле претория и солдатских казарм. В лупанариях пьют наше вино. И все это благодаря моим «некоторым связям». Не находишь ли ты, что в общей казне нашей общины есть и моя доля? И немалая.

Взгляд Анаксагора заметался, изуродованная щека дернулась. Гречанка мягко улыбалась. Вот так! Кто там следующий?

А вот и господин Сократий! Приехал прямо с ассамблеи. Какой стал важный! В богато расшитой хламиде… исполнилась его заветная мечта – его выбрали старейшиной гильдии иноземных купцов. Хитрец! Он не верит ушам.

- Что случилось? Кто тебя обидел? Может, поменять прислугу? Может, поставить ложе с резбленными ножками из нашей спальни? Носилки быстрые для выезда в город? Тебя кто-то испугал? Может, тебе нужны деньги?
- О нет! Коринна никого не боится, Коринна никому ничего не должна.

Гречанка рассмеялась и долго и многозначительно смотрела на хозяина. Хозяин – на гостью. Ну и притвора! Неужели он и в самом деле не понимает, что ей надо? Свой дом, в не его временное гостеприимство.

И собравшись с духом, гостья выложила главный аргумент.
- Я знаю, уважаемый, твой личный доход в последнее время возрос втрое. Ты недавно отпраздновал пышную свадьбу своей дочери в зале Эмилия, какую не мог бы себе позволить… И незначительная сумма, которую диаспора выделит мне на покупку скромного гнездышка, не составит значительного урона для тебя. Будем считать это вознаграждением за мои услуги.

Лицо Сократия пошло красными пятнами и, сдерживая раздражение, он глухо бросил:
- Женщина, твои претензии может рассмотреть только совет диаспоры.
Гречанка смеялась вслед. Все они скрываются, жалуются на бедность, хвалят, но никто не хочет раскошелиться. Все повторяется – что в Греции, то и в Риме. Вот она – судьба незамужней женщины. Вот куда завела Красота и Любовь. Всем она нужна, но никто платить не хочет. Что в Греции, то и в Риме. Но продавать себя она больше не хочет.

А вот и домочадцы! Толпой пришли проводить госпожу Коринну. «Вот тебе лютики, вот васильки, вот мимозы, вот и розы, и левкоя цветы…» Да, эти любят Коринну, и слезы их искренни.

Между тем в покоях Сократия собрался Совет диаспоры. Белобородые старейшины не на шутку встревожены м6нимым отъездом госпожи. Мнения разделились.
- Капризы капризами, но Коринна – сила. И она это доказала. Корина нам нужна, и ее надо удержать в Риме.
- Но у нас нет возможности подарить ей целый дом. Комната в доме Сократия – это все, на что она может рассчитывать.
- Это ее уже не устраивает.
 
Старейшины примолкли и задумались. Жадность в душах боролась с необходимостью непредвиденных и досадных затрат. Время от времени возникали предложения, искали более дешевый способ удовлетворить взбунтовавшуюся эллинку. Известно, что Публий-стихоплет – ее слабость. Так дайте ей Публия, если не можете дать дом. Шутку сочли неуместной. Тем более, Публий беден, ему указали на дверь, и он нас не любит. «Не надо забывать, – говорил Анаксагор, – за нашу Коринну просил Сенатор, и мы обязаны выполнить его желание. Сенатор защитит греков от бесноватого префекта Камилла».

Неожиданно резко выступил хозяин дома Сократий.
- Неужели эта женщина все еще надеется обмануть нас? Она думает, что мы не знаем, что заставило ее покинуть Элладу и тот мифический дом, увитый плющом и виноградом. Никакого дома там не было и нет.
- А что есть?
- Преступление.

И Сократий, оглянувшись на дверь, шепотом сообщил, что на прекрасной эллинке висит дело. Есть человек, который знает ее давно и утверждает, что владеет какой-то тайной. Он угрожал ей разоблачением. Она знает, что он здесь, и боится его.

Греки были удивлены и напуганы. Мнения разделились. Одни, ударяясь в крайность, требовали немедленно заявить в преторию, другие – мягко угрожая, заставить согласиться на скромные условия, третьи считали обвинения пустыми.

- Стыдно, стыдно вам! – поднялся белобородый Анаксагор. – Коринну не устраивает дом Сократия. И она права. Почему каждая уважающая себя иноземная компания имеет своих записных красавиц и гордится ими? В Египетском квартале – зеленоглазая Хармиона, в Сирийском – широкобедрая Сурея. Китаянка, иберийка и даже косматая сигамбра-германка Брунгильда. Всему Риму известно, что Цезарь Август, – важный грек перешел на шепот, – любит смуглых фракиянок… Чем же наша эллинка Коринна хуже?

- Надо отдать ее претору Камиллу, – твердил дальновидный Сократий, – или избавиться от нее. На ней какое-то преступление.
- Хорошо, прогоняй ее. Веди к префекту, Сократий, сажай в яму, – продолжал иронично седобородый Анаксагор. – Пусть уходит… Но завтра, когда придут уважаемые гости – Сенатор, Цензор Капитолийский и тот же префект – ты, Сократий, наденешь прозрачное киоссе, накрасишь щеки и исполнишь роль гетеры Коринны. Будешь петь, танцевать и обольщать. И чтоб не хуже!

Старейшины важно кивали. Предложение было признано взвешенным и разумным. Да, да! А почему нет? Наша Коринна – пышнотелая, тонколодыжная, белолокотная и… умная! Легко поднялась на Капитолий, так почему бы ей не взойти на Палатин? Всему Риму известно, что Цезарь Август обожает смуглых фракиянок, чем же наша Коринна хуже?

А преступление? Это еще надо доказать. И вообще, нет человека, на котором не было бы преступления – вольного или невольного. 
И общее решение Совета было таким: Коринна нужна греческой диаспоре. Коринне нужен дом. Значит – дом для эллинской гетеры надо найти.

А в саду поют и плачут прощальные струны. Замирает листва, поникли цветы. Коринна прощается с домочадцами. Она в дорожном плаще, носилки с зонтом ожидают на улице. На веранду выходят старейшины, они привлечены жалобной песней Коринны. Они недоумевают – в чем дело? Они готовы сделать все, что в силах общины. Конечно, в разумных пределах.

Коринна мягкой ладонью отстраняет недостойные предложения старейшин.
- Ах, мне ничего не надо. Община уже достаточно заплатила Коринне: за укрощение префекта, за благочиние на рынках и – как это по-римски? – приоритет среди иноземных диаспор и прочее. За благосклонность Капитолия – о, тысяча благодарностей! – комнатой на одном этаже с рыбами и сундуком пестрых платьев.

Коринна решительно подымается в свою комнату. Старейшины смущенно бормочут извинения, жалуются на бедность. Может, следует вернуть Публия? Нет!
Коринна больше не спорила, твердой ладонью подчеркивала резкость слов. Она решила, что пора заняться своей судьбой. И лучше всего это делать на родине. Она решает вернуться в Афины. И теперь Коринна просит лишь одно – оплатить дорогу в Грецию на одном из попутных кораблей. В счет, так сказать, прошлых заслуг.

Коринна спускается в сад и направляется к калитке. Старцы всполошились, заговорили в один голос: они так привыкли к ней! Она им – как дочь родная, разумная и добрая. На все это эллинка отвечала решительным «нет».

- Прощайте, живите и процветайте.
Удивленные такой твердостью, старейшины переглянулись, а Сократий стал на пороге и торжественно обещал:
- Дочь моя, не торопись уезжать. В скором времени ты получишь то, что не могла себе даже представить.

                4. ДОМ ДЛЯ КОРИННЫ


«…Дом, дом. Мой дом! О, Ирена, добрая, милостивая, все, о чем мечтала Коринна, скоро сбудется. Дом, сад, цветы, белая козочка… Но кто-о – благая Ирена! – кто же будет в нем господином и хозяином? Перед кем я должна открыть дверь? Кому скажу: «Войди в мой дом, будь в нем мужем и господином».

 О, Эйрена! Соотечественники хотят дом для покровителей и куртизанки. Покровители открывают двери – ты нам должна! Афраний во всеуслышание заявляет свои права – все равно ты будешь моею! Сенатор Муренна что-то от меня хочет. Из тени выглядывает Цензор Ступа. Греки требуют: пора приступать к обязанностям куртизанки.

Опять сначала? На этот раз в обмен на благодарность. Зато потом – большие деньги от нобилей и публикан. Но так, как они хотят – не будет. Будет так, как захочет Коринна! Не нужен мне покровитель, мне нужен один – муж защитник и господин. Но кто же он? Я не вижу вокруг никого! Кто он? Открой глаза Коринне. О, мудрая, красивая Ирена! Дом, маленький садик и девять беленьких козочек!..»

Новые хозяева появились в Греческом квартале. Римские господа приходят в дом Сократия. Что ни день – то Афраний, то Сенатор Муренна, а вот сегодня – Цензор Катон. Когда он на службу ходит? Если так и дальше пойдет – то уже не он будет собирать компромат на сенаторов, а сенаторы на него.

Гречанка играет на струнах. Из-под розовых пальцев льется нежная мелодия, глаза блестят нежно и призывно. А вокруг суетятся греки, стремясь услужить. Надоедливые, выглядывают из-за ширм и занавесок – Сенатор! Цензор!

Цензор морщится, оглядывая пышную бедность греческого дома, ему хочется уединения и тишины. Глаза его ласкают нежный белый локоть… Над лютней возвышается ее грудь, как виноградные гроздья на подносе. Хмурый, тяжелый взгляд говорит о том, что Цензор готов далеко пойти.

«Сейчас и он заговорит про дом…» – только успела подумать, как Цензор спросил:
- А почему у госпожи Коринны до сих пор нет своего дома? Эта женщина так много сделала для общины. Ей следует награда.

Сократий с готовностью пояснил, что этот вопрос обсуждается давно. Еще префект Афраний… Тут Сократий осекся под строгим взглядом Цензора. Не будем называть имен!.. Община уже подыскивает госпоже Коринне дом. Но теперь греки лучше понимают, что дом должен быть в престижном квартале, где-то на Священной улице.

- На Священной не обязательно, – Сенатор значительно понизил голос.
- Тогда, может, в Садах Мецената? Или под Капитолием?.. В нашем квартале?
- Да, в Греческом. В приличном доме.
- Да, конечно, но как это сделать?
- Очень просто: оформить дарственную до выкупа, а там видно будет.
 
Может быть, дом перейдет в собственность госпожи Коринны.
При этих словах Цензор многозначительно поднял бровь, проясняя возможные денежные затруднения. Вся сделка заключается внутри общины. Тысячи способов!.. И ничего противозаконного тут нет.

- Да, но претор Афраний категорически возражал и ставил условия…
- Никакого согласия претора не надо. Обойдемся и без его согласия.
Гречанка волнует струны. Глаза Сократия наполняются слезами. Имя ненавистного префекта отныне ничего не значит! Отныне можно жить, ходить, праздновать без указа тирана. О-о-о! за это и денег не жалко, за это греки готовы поставить соотечественнице лучший дом. Нарисовать портрет на стене. Памятник поставить.
 
Цензор скрипит голосом:
- Акт дарственной пропустим через городской магистрат.
- О, как могуществен господин Цензор! – гречанка волнует струны…
- Условие одно: дом должен быть тихим, никаких посетителей. И никаких песен!..

Гречанка подняла бровь. Но Сократий согласен: этот стихотворец путается, на него сердит эдил и префект. Вот и господину Цензору он не нравится. Если откровенно, то во всем виноват именно этот Публий Любимчик. Если бы не он, то и Коринна была бы покорная и приятная, и не было бы никакой ссоры. Как только он приходит. Так она – не в обиду будь сказано – становится несговорчивой и упрямой.

- Стихотворца-песенника – вон!
- А что скажет госпожа Коринна?
- Ах, он мне и самой надоел. Но он приходит и приходит. Как теленок ко двору…

Горит светильник у ног алтаря. Молится гречанка, растворившись в темном углу.
- О, Эйрена, Изида, Кибелла! У твоих светлых ног!..

Претор Камилл прислал письмо в мягких выражениях. Он предлагает дом в Заречье, чтобы об этом доме никто не знал: ни Сенатор Муренна, ни Цензор Ступа, а наипаче – Публий Любимчик, духу его чтобы там не было…

Ах, зачем ей Публий, разве в нем дело? Публий – это ее ошибка. Будь он неладен, столько потеряно времени! Но дом в Заречье из рук Афрания – что это?! Разве Оракул – о нем? Разве Афраний ее предназначение? Разве она приехала через море, чтобы стать тайной любовницей римского претора? О, мудрые Парки, зачем ей связываться с ним?

О, Изида, Ирена, Кибелла!.. – молится Коринна. – Розовое соцветие сестер…



                5. ЗАБЛУЖДЕНИЕ


А наутро гречанка появилась в Претории. Вид победный, лицо круглое горит алым пионом, праздничная хламида разлетается от колен.

Сердце Публия дрогнуло. «Ко мне пришла!» – встрепенулось сердце. «Но мне это безразлично», – охладил рассудок. В смятении не знает, что делать с собой – подойти или скрыться, приветствовать или… Пока он колебался, гречанка прошла мимо, обожгла взглядом и мгновенно отвернулась. Все его надежды, радостные и хвастливые, рассеялись. Не узнала или не захотела узнать?

Но тут в руке его неожиданно оказался красивый бланк «Просим пожаловать на новоселье. Греческий квартал. Коринна-эллинка». Кто и когда ему сунул? Публий дал волю торжеству, он метался по двору претории, радость и месть пели в нем свою победную песню, мучительная догадка разрешилась: невидимая ночная птица, таинственный голос из ночи, цветок на пороге – все это гречанка, которой он дал ложное имя Коринны. Так пусть знает: Публий ушел – отрезал. Не пойду!

Не знал он, что идти никуда не придется. Столы уже накрыты тут же, во дворе. Оказалось, телега, груженая снедью и вином, украшенная гирляндами цветов, приехала еще утром, а сноровистая и юркая челядь из Греческого квартала быстро украсила их. Ветеранам-эдилам гречанка почтительно поднесла по полной чаше «троянского вина», от которого глаза бравых капитанов засветились забытой отвагой, а кровь, при виде упругой груди гречанки, подчеркнутой тонкой тканью, ударила в голову хмельной волной.

«Слава эллинке Коринне!» – громыхнули сиплые глотки.
Ах, как больно сжалось сердце Публия, когда увидел, как эта подлая эллинка целует винные губы претора Афрания, как налилась вожделением его багровая физиономия. А она, будто ничего не замечая, подносит ему персональный кубок с орлом.

- Публий, тебя подписывать?
Претор объявил о формировании двух блок-постов для охраны Греческого квартала на время празднества. Стол и содержание за счет греков. Публий покраснел. Охранять гречанку и ее любовников – ни за что! В Греческий квартал ни ногой. На приглашение – нет. И о любви к гречанке, которой он дал имя Коринны, он, Публий, больше не поет.

Играя бедрами и тонким станом, дразня сквозь разрез хламиды изящными лодыжками, стянутыми серебряными тесемками сандалий, внесла амфору и, сверкнув игривой белозубой улыбкой, звонко крикнула:
- А это всем вам в честь новоселья Коринны!

И взмахнув ручкой, упорхнула. Ее серебристый смех потонул в грубом реве выпивших преторианцев, но ревнивый слух Публия улавливает топот ног дюжих носильщиков, уносящих ее паланкин.

«Неужели она меня не узнала? Никак не отметила среди всех? – терзался Публий. – Зачем же она манит и отталкивает, приглашает и не узнает?» И он бросается вслед за нею, оставив хмельных разгулявшихся товарищей, догоняет у самого выхода из претория, грубо хватает за руку.

Но Коринна, как ни в чем не бывало, улыбнулась и заговорила первой.
- О, Публий! Как живешь? Все один, или нашел себе любезную по сердцу? Что, нет? Отчего же так? Ты никого не любишь или тебя не любят?
- Любят, любят. Кто-то постоянно стучит в дверь и присылает цветы и письма.
- Письма? О-о-о, как интересно! – нетерпеливым жестом приказывает не останавливаться. – Цветы? Расскажи, расскажи, Публий.

И он рассказывает ей все. Он жадно всматривается в лицо милой, но даже в ярком свете не видит ничего… ничего, кроме великолепного пренебрежения и досады. Эллинка слушает натужный смех бывшего дружка, но не отвечает улыбкой, она все это представляет, но не одобряет такого легкомысленного поведения той ночной незнакомки.

- Кстати, то была женщина или мужчина? Ах, сам не знаешь? И я не знаю, но вижу только одно, Публий, ты ведешь скверную жизнь. Не спишь, похудел и какой-то бледный. Впрочем, это твое дело, – голос ее то звенит флейтой, то вдруг опускается до грубого мужского. – Спокойной ночи, Публий!

«Голос из ночи!» – ударила в висок догадка. Но гречанка уже отвернулась. Уже на улице. Стража взяла на караул. Но Публий перекрыл выход из ворот, разведя руки, будто распятый раб.

- Стой! Это – ты! Да, это все ты, и я узнал тебя.
На крик Публия потянулись любопытные полицейские, челядь, греки и прохожие смешались с ними, затмив своими пестрыми нарядами их грубые кожаные нагрудники.

Коринна, посверкивая карими с золотинкой глазами, с наигранным возмущением и ужимками обратилась к ним:
- Наш Публий влюблен, и кто-то любит его взаимно. И этот «кто-то» является ему по ночам. В двух лицах – женщины и мужчины. И это привидение…
- Привидение? – выплеснулось из толпы.
- Да, привидение! И он уверен, подумайте, это – я!
- У-у-у! – загудели сытыми шмелями преторианцы вокруг Публия. – Ишь, Овчина! – и острия ревнивых взглядов сошлись на нем.
Публий обиделся.
- Зачем же ты меня пригласила?
- Всех приглашала и тебя пригласила. Спокойной ночи! Приятных сновидений.

И глядя на смущенного Публия, гречанка расхохоталась весело, звонко, как птица – рассыпая гибкие трели, как богиня – самозабвенно и вольно, так, как умеет смеяться только Коринна.

Публий вспыхнул огнем жаркого румянца. Ночная гостья не Коринна! Теперь он в этом уверен. То была не она. В сердце, где он так удобно разместил приятное торжество, поселилась пустота и горечь.

                6. ЧТО ЗАТЕВАЕТ ЖЕНЩИНА, И ЧТО ДАНО ЗНАТЬ МУЖЧИНЕ


- Значит, отказываешь мне, Кипассида? Не хочешь помирить Коринну с милым?
- Не пойду, и даже не проси! Сама прогнала, сама и возвращай.
- Ладно, подруга, я тебе это припомню… О-ох, дурно мне! Такая негодяйка, целый день в садочке прохлаждается. «Как хорошо мы устроились», – а пришлось помочь – вон как заговорила. Паразитка.

Кипассида вспылила: он не придет, он гордый мальчишечка, вся улица смеялась ему вслед, его вышучивают Субура и Подол. И как это можно: вчера – убирайся вон, негодный, а сегодня – иди сюда, любимый! Он даже не поверит, что у Коринны к нему любовные претензии.

В голову Кипассиде полетела подушка.
- Однако, что же делать? – кусает губы Коринна. – Публия надо вернуть. И это не каприз. Это вопрос судьбы! Я ношу его ребенка. Я отвоевала у соотечественников дом. Я зову его, а он не идет! Что ж он, вправду меня бросил?!

- Возможно, – подтвердила Кипассида. – Он столичный мальчик, а ты, извини, – провинциалка, – и метнув рысий взгляд: - а может, у него другая?
- Другая женщина? – вскинулась гречанка. – А ну-ка я проверю! Я должна знать. О-ох, плохо Коринне, плохо, Коринна не может долго быть на людях. Помоги мне одеться, Кипассида.

И начинается быстрое превращение.
- Подай платье. Не то!.. Причеши. Не так! Зеркало и гребенку!.. Ну да, ошиблась. Так что же, самой извиняться? А для чего ты? Настоящая подруга сама должна сделать, что положено. Туфли на высоком каблуке…
- Он тебя не впустит.
- Сама войду.
- А может, даже прибьет…

Некоторое время тишина. Мелькают руки, ленты, пальцы. Щетки, щеточки, щекотушки. Кораллы, колечки, котурны…
- Я хочу знать, что делает мой дорогой муж, отец и господин.
- Он злой, как зверь! – пугает подруга.
- А я ему устрою праздник.

Все длинное удлиняется, короткое укорачивается, открытое обнажается, бесцветное украшается.
- Он не придет, – въедливо шепчет подруга.
- Не придет? А я приведу. И по дороге три раза на колени поставлю.
- Ох ты!
- Хочешь видеть?

Все. Глубокий вздох. Лицо в цветах. Мимолетный, со стоном, взгляд в зеркало. О-о-о. хороша! И легкая, воздушная Коринна выбежала из комнаты. Весело хлопнула калитка, издали донесся голос:
- Эвоэ, подруги, встречайте нас на дороге… О-о, дурно Коринне, дурно…
 
Публий – дорогой муж, отец и господин – сидит на постели. Одеяло свесилось на пол, одна нога обута, другая босая (как всегда на распутье). Его глаза светятся в полумраке то желтым, то синим огнем ( и вправду зверь!). В руке горсть сухих слив (ко всему еще, голодный). При виде ее неожиданного появления зрачки расширились, он дернулся, как будто что-то собирался сказать, но только оскалил зубы и застыл.

Сдержав смех, Коринна остановила на милом дружке долгий-долгий взгляд. Под этим взглядом, укоризненным и глубоким, огонек ярости медленно угасал. Неожиданно, с жалобным стоном, он бросился к ней – схватить!.. Она увернулась, подняв предостерегающий палец, и остановилась на освещенном месте.

Момент созерцания!
Он отступил и присел. Изумленно, все еще не веря – сон это или явь. Глаза милого лучше зеркала. Блестят тугие косы цвета темного меда, уложенные высокой короной; завиваются крученые локоны над розовым ушком, похожим на изящную морскую раковину, переливаются, колышутся, как живые в сети, как расплавленное золото, пролитое на мрамор плеч. И все это – мое?

- Ты шла ко мне? – извиваясь, произносит он дрожащим голосом.
Она, довольная произведенным эффектом, произносит:
- Я пришла по твоему приглашению. Ты звал меня.

Он не посмел переспросить «когда?» и даже вспомнил под требовательным взглядом женщины: было, было – приглашал и ждал!
- Вот я пришла посмотреть, как ты живешь. Без меня.

Теплыми губами скользнула по колючей щеке (чтобы не размазать румяна), увернулась от объятий (не хочу возбуждать тебя), зорко всмотрелась (нет ли следов женщина?) и предупредила:
- Я ненадолго. Мне надо идти по делам.
- Каким еще делам? – с обидой потянул он.

Уступая, гостья принужденно вздохнула и присела, выказав мимолетную брезгливость, на грубый табурет. Долго и аккуратно оправляла складки пышных одежд и, подняв глаза, улыбнулась, чтобы напомнить милому улыбку, которую он так любил, которую, быть может, позабыл?.. С удовлетворением услышав ревнивый вздох, продолжала:
- Дела, заботы. Дом у Коринны есть. Вот так! – она прозрачно посмотрела ему в глаза. Он сморгнул. Брезгливо стряхнув с пальца пыль, помедлив, дальше повела: - Почти что в городе. Большой и светлый, – он сглотнул, смешно так дернулся кадык. – Вопрос лишь в том, кто будет в нем хозяином и господином?

Он усмехнулся. Нервно и как-то криво. Промолчал. Он даже не поздравил.
Ах, так?! Коринна обиженно поджала губы. Тогда ему узнать придется, что около ее большого дома с утра до ночи сторожит рыжий пожарник по прозвищу Огонь. Такой смешной, влюбленный (ах, влюбленный?), да еще заходит главный полицейский, его начальник! (Ах, Афраний-зверобой!), а еще Муренна…

- Что с тобою, дорогой?
- Так может, замуж выйдешь, – он засмеялся, – за одного из них?
Она взглянула с любопытством: милый позволил себе иронию? Но месть, подумав, отложила на потом. А пока продолжила с веселою досадой:

- Ах, все только говорят и шутят, а дела нет. Вот уже полгода, как я выгрузила в Риме свой товар, но до сих пор не встретила достойного купца. Всем нравится изделие, но не берет никто. И я, как лотошница, продаю свой товар по частям, на развес и на разлив. Неужто мой товар так плох? Но я-то знаю ему цену. Другие тоже хвалят. Некоторые даже в стихах! – она метнула в его сторону лукавый взгляд (какой он все-таки тугой, а еще поэт!) – И вот я иду на аукцион. Мне говорят: пока не согласишься на соответствующую цену… О, Эйрена, куда уж ниже? Но я согласна, уже согласна. Как это будет по-латыни «равноценный»?

- Адекватус!
Боги! Чуть не укусил за подбородок. Она расхохоталась. И смех – будто стеклянные бусы по мрамору, или нежнейшая трель птицы.
- Ты смеешься?
- Надоело плакать.

Она резко оборвала смех. На лицо набежало облачко печали. В сущности, ее приход – едва прикрытое предложение, но милый (недоразумение!) то ли не понял, то ли не расслышал. Неужели в нем так глубоко засела обида и ревность? А может быть, не хочет стать мужем, господином и отцом? Надо проверить.

- Однако уже поздно, мне пора, – она поднялась. – Я все увидела, все поняла.
- Куда ты идешь?
- На Аукцион! – непреклонно отрезала Коринна. – Меня там ждут.
- Так все-таки на аукцион?

Миленький весь сжался, губки, как у курочки гузно, в глазах читаются все мысли: «Не предложила пойти вместе в зал эмилия (хотя должна бы!, а мне сказала, нарядилась, мол, для Публия! Теперь понятно, для кого так нарядилась и эту челку, как соломенную крышу, на брови опустила и эти букли – баранов связка на ушах… И вообще ему до злости непонятно – зачем она пришла? Присесть не хочет. Не дает себя обнять, спешит и ускользает! А радость так и брызжет вином шипучим через край. Значит, наряжалась не для меня! Шла просто мимо?..

- Я вижу, ты преуспеваешь! – он показал на украшенья.
- Это? – она с готовностью перечисляет: - Кораллы – это Флав, браслет – Сенатор. Прозрачное тугое мамиларе – цензор Ступа. А эта звездочка морская с кровавым камнем посредине – один египтянин мне подарил.

Тут милый налился пурпурным гневом, того гляди – прибьет. Пора бежать, Коринна. Совсем не те пошли слова, все не туда. Испортил весь разговор своей дурацкой ревностью.

Но главное – он прав! А надо, чтобы он был виноват! Как это сделать?
- Кто одевает, тот и раздевает! – между тем орет любимый.
Ах, так? Так вот тебе еще. И поиграла пальцами серебряным корабликом. И прямо – ему в нос!
- А это чей подарок?
- А, этот? Это капитан Фаон…
- Это еще кто? А, тот косматый кормчий…

Она вздохнула. Смежила ресницы, отчего глаза ее, как показалось, из темно-карих стали нежно-голубыми, когда она заговорила о Фаоне. Совсем он не косматый. Он мужественный и красивый. А как он одевает своих женщин!
- Не верь, обманет!
- Фаон? У него честные глаза. Не то, что лживые у некоторых, не будем называть имен.

Однако же, по мнению милого, этот кормчий элементарно лупоглазый, а нос как будто одолжил у пеликана. О-о! Никогда она так не смеялась: «урод», «дикообраз», «пират косматый»? Нет, такие метафоры недопустимы. Как это: «красивый дикообраз»?

- О, капитан Фаон! Он хоть и молод, но отважный мореход. Имела случай убедиться, когда плыла с ним. По морю, естественно. Ах, море, море! Ночь. Луна.
Воображение у милого богатое – огонь! Только подбрасывай. В волненье говорит стихами:
«Так вот куда она спешит? Фаон – Коринна!
И видитсмя ему картина: ее улыбка, плечи, грудь в косматой бороде!
Ночь. Спальня. Ложе. А может быть, разбросанное сено?
В объятьях сладостного плена… И не страшит ее, негодницу, измена!
Но так красив виновник, что не зазорно согрешить…»

«Такой тупой ревнивец жуткий!
Давно бы с ним рассталась, так вот беда – ребенок от него!
Никто не смог, а этот смог… хороший мой, любимый!
Может быть, пора заплакать? Нет, рано…»

И показалась она ему веселой слишком, наглой чересчур. И оскорбительно красивой – блестит злорадная улыбка, блестят глаза, смеется все в ней, даже платье! Колышется и дышит орхидея на груди, дрожат от смеха плечи, и сквозь прозрачный пеплос – видно! – хохочет и подмигивает пупочек! Но больше всего бесят вот эти локоны-сосульки, букли-завитушки, корона-капитель на голове! И сколько времени надо потратить, усердия, сил, любви! А для кого?!

Дальше вдруг случилось что-то непонятное и вовсе глупое. Разъяренным зверем он бросился к ней. Что было дальше – не помнил. И только грохот захлопнувшейся калитки отрезвил. Что сделал он, что натворил! И вот рука скользит по бумаге, строки сами складываются в покаянную элегию…

В буйном порыве своем на любимую. Руку я поднял.
Милая плачет, моей жертва безумной руки.
Мог я в тот миг оскорбить и родителей нежно любимых,
Мог я удар нанести даже кумирам богов.
Я же посмел растрепать дерзновенно прическу любимой.
Но и прически лишившись, хуже не стала она.
Кто мне не скажет теперь: «Сумасшедший»! Не скажет мне: «Варвар»!
Но промолчала она: ужас уста ей сковал…
Я увидал, как она обессилела, как трепетала –
Так волоса тополей в ветреных струях дрожат.
Дальше терпеть не могла и ручьем полились ее слезы,
Так из-под снега течет струйка весенней воды.
Лучше бы губкам ее посинеть под моими губами.
Лучше б на шее носить зуба игривого знак!
Да, себе лишь в ущерб я к силе прибег безрассудной,
Я не сдержал свой порыв – только себя наказал.

Сумерки римской ночи! Небо становится синим, затем темно-лиловым, и на высоком своде высыпают звезды.

Публий догнал Коринну на мосту при входе в Греческий квартал. Издали в неверном зыбком свете увидел одинокую фигуру. Услышал плач и громкие рыдания, она неторопливо шла, собирая недавно пышную прическу в одну простую косу. Заслышав за собой шаги, сорвалась с места, побежала.

- Оставь меня! Не трогай… Аякс. Геракл. Осилил в рукопашной женщину! А подавал себя таким воспитанным, изящным! Калитку украшал цветами… Обманщик, лицедей, притвора!

Да, он со всем согласен: тиран, мужик, соломенный дурак. Все это так! Нельзя, чтобы она ушла. Уйдет – тогда конец. Сердито развевается широкая хламида. Он забежал дорогу – ее не удержать. Схватил за локоть – вырвалась. За поясок – пощечина. Разорвалась до пояска хламида, но Коринна уже внимания не обратила. И тогда он обхватил ее, упал в пыль на дорогу и спрятал лицо в мягких ее коленях.

Проволочив милого по дороге несколько шагов, женщина остановилась. Луна, повиснув на облаке-ниточке, широко улыбалась, пепельным туманом окутывала тихий квартал. В домах зажигались теплые огни.
- Оставь меня, уйди. Люди смотрят.
- Пусть смотрят. Смеются? Пусть.

Он тащится, волочится за ней, и хоть толкай, бей его – все бесполезно. Он подставляет сам свое бессовестное круглое лицо, глаза невинные, сам выглядит капустой. Рассказывает сказки.

- Прости. Это не я, кто-то во мне… Не уходи!
- Нет!
А вот и дом Коринны на углу, и старый камень-бык, на нем провел он столько счастливых и мучительных ночей. Неужели милая не вспомнит? Пройдет мимо? Не пройдет… или все-таки пройдет?..
- Я безобразно вел себя.
- Да, безобразно.
Она идет! Такая легкая, воздушная, прямая – красотка, хоть куда! Хоть впору опрокинуться и сдохнуть – такая слабость. Или присесть, хотя бы вот на этот камень…
- Присядем?
- Н-нет!
- Пусть мои руки отпадут! – взмолился он. – Я все сказал.
- Нет, ты не все сказал.
- Я виноват.
- Да.
Коринна присела на мшистый камень, опустив голову. Предусмотрительный Публий – на траву у ее ног. Исподлобья мелькал лукавый глазок, но Публий видел лишь длинные пряди, как струи ивы, опущенные в воду, или копну, которую лунный свет превратил в золото, в которой сверкают звезды… Надрывной жалобой звенит певучий голосок. Три дня она готовилась, доводила себя до – как это по-римски? – кондиции, вот именно. Кому покажет красоту, для кого это все? «Значит, нарядилась для меня. Значит, шла ко мне!» – бойко соображает Публий, пристраиваясь так, чтобы сорвать половчее поцелуй. Удобнее всего атаковать снизу, с колен.

- Оставь! Я думала, сегодня день счастливый, мы будем вместе.
- Мы будем вместе. Навсегда.

Коринна, будто не слыша, вздохнула, выпрямилась. Подняла волосы, чтобы уложить в порядок, а чтоб у миленького не было соблазна схватить – поспешно в руки зеркальце дала.

В тени олив посмеиваются дети, им интересно посмотреть на опыт взрослых – слух прошел, что госпожа Коринна твердо решила вернуть себе поэта, мало того – пообещала не как-нибудь, а непременно поставить на колени. И привела. И вот стоит.

Над зеркальцем глазок лукавый посверкивает и скользит, бедто говорит: «Ах, милый Публий, ведь был один-единственный вопрос, но ты не пожелал ответить. Ты дрался и кричал, в грудь бил себя, кусал мифических соперников. Вот даже держишь за ноги Коринну, но… ничего не предлагаешь. Еще бы! Ты – римский гражданин, а я – чужачка. А чтобы выглядеть красиво, ты сделал вид, что до сих пор не понял, зачем вдруг появилась в твоем доме женщина нарядная. Ты хочешь думать, что Коринна пришла дразнить тебя? Ах, милый, очень нужно!..»
Ну вот и все, прическа уложена. Слезы высохли, обида прошла, отношения прояснились. Остается поблагодарить за прекрасный вечер и, как говорится, мы вас больше не удерживаем…

Первобытная тоска сдавила Публия. Он понял, что дороги их расходятся и одиночество, которое наступит, как только милая подымится с этого камня, показалось ему невыносимым.
- Разве я так больно тебе сделал?
- Ах, Публий, – отвечала она. – Мне больно оттого, что ты перестал быть лучшим из мужей, оттого, что все рухнуло – некому доверять, нечем хвалиться и некуда идти.

Он промолчал. Она усмехнулась и закончила:
- Поэтому отпусти меня и возвращайся домой.
- А ты что будешь делать?
- О! Вчера мы были в гостях. Фаон говорит: «Эллиса, у тебя такая тонкая талия, что мой браслет как раз тебе впору»…

Она оживилась, расхохоталась, но внезапно прикусила язык, закрыв ладонями лицо.
- Прости! Тебе нельзя…
Можно? Нет, она поняла: когда приходишь нарядной к мужчине, нельзя его оставлять ради другого – прибьет. Коринна тихонько посмеивалась, искоса поглядывая на плачевное лицо Публия.

Луна струила тихий ласковый свет, и оба, зачарованные волшебным сиянием, притихли. В этом торжественном сиянии суета и гримасы дня, а вместе с ними и ложь, казались излишними. Ночь требовала правды и любви.
- Ты не придешь ко мне? – тихо спросил он.
- Нет, – ответила она. – теперь уже нет.
- Ты пойдешь на Аукцион? – голос его дрогнул.
- Коринна пойдет домой. Закроется в комнате без огня и еще поплачет.
- Я завтра приду к тебе.
- Завтра я уезжаю и, наверное, больше не вернусь.

Ах, эти волшебные слова, безжалостные и сильные, вовремя сказанные. «Я завтра уезжаю»! Они, как зерно в щедро политую землю. Эта удивительная формула разлуки и любви! Руки их соединились, сердца, освобожденные от вражды и недоверия открылись, и губы слились в нежном поцелуе…

Во дворе Коринну встретила подруга. Поздравила с успехом и, пристально вглядевшись, вскрикнула:
- Что это – платье порвано?
- Это любовь.
- Прическа растрепана…
- Это тоже любовь.
- На щеках кровь?!
- Это два цветка! – вызывающе ответила женщина. – Но теперь все будет хорошо. Коринна сделала ошибку, Коринна исправила.
- Он все равно уйдет.
- Публий уже никуда ней уйдет. Посмотри за калитку.

Она опрокинулась на постель – тяжелая, неуклюжая, поглаживая выпяченный живот. «Ох, плохо Коринне, плохо…» Утренняя заезда зажглась в сиреневом небе. На лице женщины светилась счастливая улыбка.


                7. МОЛВА

На площади под старым дубом толпится народ.
- О, посмотрите: вот идет наш Публий буйнокудрый. Он любую женщину сразит улыбкой, а уж если заговорит стихами!..
- Спой нам, Публий, про Коринну. А мы тебе – венок! К милой пойдешь – она тебя приголубит. Мы знаем, она нас любит.

- Я не знаю, кто эта женщина, по имени Коринна.
- О, смотрите, он не знает, кто такая Коринна?!
- Это та, что дом строит на Палатине?

- Да, прямо таки на Палатине! Кто ей позволит? В Греческом квартале. Правда, Публий? И она построит. Это такая женщина! Свой дом в Риме!
Окружили Публия, говорят наперебой: Заказ. Подряд. Уже залили котлован. Она решила не дожидаться обещанного подарка. Обещали Претор и Сенатор, но на них надежды нет. Коринна это поняла и разочаровалась. И правильно!
- Как ты думаешь, Публий? Публий, а сколько будет этажей? Комнат сколько?
- У нее много друзей.

Но тогда уж греки от нее ничего не получат. Уж если Коринна построит – а она построит! – тогда община будет кланяться ей. Потому грекам лучше не скупиться, а подарить ей дом. Да, но сколько он будет стоить?
- Как ты думаешь, публий? И какой будет налог? Чем платить будешь, Публий?

- Придется ему ходить исправно на службу.
- Да, Публий, это не то, что твоя глиняная мазанка.
- Отстаньте от меня. Какое я имею к ней отношение?
Но публика его не отпускала. Рассказывали, что Сенатор прислал лучшего архитектора с условием: «Только не допускай Претора». А она ему возражала: «Ведь я живу в его районе!» А претор кричал: «Зачем тебе этот стукач Цензор?» И все ругаются, сходясь лишь в одном: «Не принимай этого полоумного поэта Публия!»

Толпа весело глядит вслед Публию.
- Кажется, он рассердился?
- Кажется, у него на это нет сил.


                8. АХ, ЭТА ВЫДУМЩИЦА КОРИННА!

Вот уже несколько дней гордость Публия изнывала в лихорадочном ожидании: что же будет дальше? Если даже допустить, что за всеми событиями – таинственный желтый цветок на пороге, пухлое письмо, двусмысленное приглашение и приход разодетой в пух и прах гречанки в жалкий его дом – скрывается тайное желание Коринны вернуться к нему, то все приличные знаки внимания со стороны женщины исчерпаны. А сделать-то с ним ничего не удалось. Что же дальше? И он краснел, но не мог подавить в себе тайный, жалкий голос, похожий на детскую молитву: «Придумай еще что-нибудь… милая, спаси меня от самого себя!» Ах, глупый, глупый Публий!..

Так спешил он домой, томясь и пеняя на свою злосчастную гордость, как вдруг… Стайка соседских детей окружила его, крича голосами всполошенных птиц:
- Скорее, скорее!.. В Греческий квартал! Смотри!

Черная лента в ладони – знак несчастья. Может, пожар, болезнь? Может, кто-то умер? Ведь только в этом случае вход в дом для него открыт. А может, Коринны уже нет в живых? Тревога сдавила сердце.

Задыхаясь, мчится Публий к грекам. На дороге издали машет рукой и торопит подруга Кипассида.
- Скорее! Бежим…
- Что случилось?
- Попугай… говорун с Востока, из индии родом, знаешь?
- Попугай?
- Да, попугай, с зелеными перьями…
- Ну и что?
- Умер!
- Попугай умер, и что?
- Как что? Попугай, говорун, что так смешно картавил и говорил: «Публий, здгавствуй!» – теперь он умер. И она плачет.
- Кто плачет?
- Коринна…

«О, милая, любимая, добрая Коринна! – Публий срывается с места. – Славная, добрая, умная! – несется через поле, канавы, задворки. – О, волшебница, каждый раз превращающая несбыточную мечту в явь…»

Греческий квартал. О нем уже знают. Ведут сквозь черный креп и звуки траурной трубы. В мерцающих огнях склонилась милая над узкою постелькой. А там – сухое тельце птички, закрыты веки бледные, большой горбатый клюв, оранжевый веселый, что даже коченеющая смерть не в силах изменить.

- О, Публий! Горе, горе… Я умираю, когда не слышу его голос.
И первое объятие, рук доверчивых тепло и озеро стоящих слез в глазах печальных… Но вот порыв! Видение счастливое истаяло. Она удивлена его приходом…

«Хозяйка хочет памятник поставить и эпитафию сложить». Вот так задача! Он знать не знает, что такое песни скорби и как их сочиняют.
- Слетайтесь птицы, распускайте перья. Щечки царапайте в кровь твердым, кривым коготком. Плачьте! И ты первая, горлинка, плач. Рядом вы прожили жизнь в неизменном согласии. Ваша осталась по гроб долгая верность крепка…

Так причитала Коринна, а между тем публий, удивленный и растроганный (лучшей плакальщицы нигде не слышал), втайне ликуя благодарил счастливый случай. «Бедная птичка вернула мне милую…» – и придвигался ближе к эллинке.

- Не было птицы нигде, чтобы голосу так подражала. Как ты, слова говоря, славно картавить умел. Сыт ты бывал пустяком. Порой из любви к разговорам, хоть изобилен был корм, не успевал поклевать. Был от природы болтлив, мир безмятежно любил. Ссор затевать не пытался. Завистью сгублен ты был…

Глубокий грудной голос гречанки пронизывает до мозга костей, и мгновениями казалось, что вещие слова не о птице (такое и о достойном человеке редко услышишь), скорбные слова о нем, Публии. И тогда к жалости к себе примешивался ужас и удивление милой прорицательницей, и ему казалось, что он неспроста здесь. Но взглянув на распущенные волосы, ниспадавшие по узким плечам, волнующий силуэт тонкой талии под траурной прозрачной накидкой, мысли принимали другое направление.

- Я так за него богов умоляла! Он же, предчувствуя смерть, молвил: «Коринна, прости…»

Поэт не успел уклониться от прямого острого взгляда. Дрожь пронзила Публия, изморозь захолодила сердце, когда он отнес в цветущий сад тельце птицы, завернутое в холщевый лоскут. Там и сказались слова:
«Речи людской меня госпожа обучила,
«Речью людской овладел, что недоступно для птиц.

Гречанка долго-долго смотрела на него, глаза широко раскрылись, и на ресницах повисли прозрачные слезы.
- Бедный, бедный Публий!

Ах, какой радостный день подарила ему Коринна. О, милая, любимая женщина! Почаще хорони птичек, мошек и лягушек. Ты лучшая во всем Риме плакальщица, а Публий будет лихо писать скорбные эпитафии. Опыт имеется!

                9. МУКИ РЕВНОСТИ

Опять у милой сегодня решающий день, опять визит важных господ. Зачем они сюда приезжают? Разве в другом месте нельзя обсудить, кто кому должен, кто кого обжулил? Публий сердится, но Коринна беззаботно улыбается: господам нравится этот дом, здесь настоящий греческий язык, музыка и – как – это по-римски? – кулина.

- Им нравишься ты. Покровители приходят за расчетом. Они влюблены!
- Пусть влюблены… Ах, какой запах! Публий, понюхай…

Для Коринны главное, чтобы этот дом стал ее собственностью, она и так в нем госпожа, осталось еще одно усилие.
- Какое еще усилие? Что ты еще задумала?
- Ах, я вхожу в силу и теперь уже многое могу сделать. Например, я подыскиваю Публию хорошее место. Хочешь быть консуляром или триумвиром? Можно нобилем, а можно и сенатором.
- А поэтом можно?

Милая смеется. Лохматит кудрявые волосы милого дружка, пощекотала за ухом, поцеловала в длинный нос. Но Публий хмурится.
- Кто у тебя сегодня?
- Кажется, сенатор Муренна…

«Так, – мрачно думает Публий, – опять господин из Капитолия. Это давняя связь. Она так важно и таинственно говорит о нем! И смотрит на него так, как никогда не смотрела на меня. Что ищет римский сенатор в Греческом квартале? Богатство? Нет. У него имущества вдвое больше, чем у всей греческой компании! Коринна резонно возразила, что никто не возражает. Если к золотому ауреусу добавится медный обол.
- Какой там медный обол! – сердится Публий. – Сенатор интересуется тобой.
- Ах милый, у Сенатора столько знатных поклонниц. Коллекция!
- Сенатор не против, если его коллекцию пополнит эллинка.
Гречанка грустно усмехнулась, долго-долго глядела на Публия, но объясняться дальше не пожелала. Она иногда думает, что Публий до сих пор ослеплен, и ему не мешало бы прозреть. Нельзя сказать, что это неприятно, но иногда мешает, не дает свободу игре, а связанной так легко утонуть. Впрочем, пускай заблуждается.
- Ты нарочно будишь мою ревность.
- Твою ревность не надо будить, потому что она никогда не спит… Подержи мои волосы. Куда это запропастилась Кипассида? Она мастерица по части причесок и всегда убирает мою голову…

- А тебе не приходило в голову, что в один прекрасный день, они соберутся вместе и расстроят всю твою прическу? Полицейский, Цензор, а теперь еще сенатор! Любой из них может оказаться твоим врагом.
- Ты преувеличиваешь, милый, они все мои друзья.
- Враг – это неудовлетворенный друг.
- Милый, ты открываешь мне глаза, но я не вижу, как там сзади у меня прическа?

- Как всегда хороша. Но как ты собираешься всех удовлетворить?
- Но я же чувствую: приколка ослабела и волосы щекочут мне плечо.
- У тебя только два пути: разогнать твою котерию или выгнать Публия.

- Я выбираю третий – все остаются при мне, – гречанка пригляделась к дружку: натянут, как тетива. – Все остаются на своих местах, а Публий становится умницей и доверяет Коринне свою честь. Да-да, Публий показывает всем свою любовь и доверие Коринне. А Коринна сумеет договориться и сохранить мир и согласие в Греческом квартале. Ах, когда за спиной любящий и доверяющий муж, женщина – как кораблик крепкий в любую бурю, а когда ревнивый – тогда будто трюм полон воды. Подул ветер, и затонул кораблик.

- Похоти мужчин преграды нет.
- Ты на себе испытал, дорогой.
- Почему же я тебя победил?
Милая лукаво улыбнулась.
- Потому что Коринна не желала своей победы. Попутно ты прошел много разных испытаний и был признан достойным.
- А сейчас?
- Тоже.

Но это признание Публия не убеждает и не успокаивает. Он желает, чтобы милая еще и еще приводила доводы. Он хочет быть единственным!
Гречанка посмотрела долгим испытующим взглядом на дружка. Ах, она могла бы успокоить его одним-единственным доводом, если бы верила ему…

- Каким еще доводом? Какими словами, какими тайнами, если ты (о, неверная и ветреная!) выбираешь наряд, который больше раздевает, чем одевает, когда дерзкие сиськи разрывают хламиду, и все глядят на тебя, как сумасшедшие?

- Возможно скоро, очень скоро, Коринна станет вовсе не привлекательной.
- Ну и что? Почему? Не понимаю.
- Поэтому Коринне надо торопиться и достраивать наш дом.
Он жалобно просил: «Не надо ходить к нему», – удерживал ее. Она отвечала шуткой: «Посмотри, как многого ты добился – я сегодня в образе деревенского кувшина с орнаментом…»

- Не пущу!
- А я-то думала: Публий поумнел. А Публий как был, так и остался ревнивцем грубым, как это по-римски?
- Вульгарис.
- Вот. Пиминивус-вульгарис. Хорошо, в последний раз, милый…

                11. ВИЗИТ ПРЕТОРА КАМИЛЛА

Афраний Камилл после «царского подарка» греческой диаспоры Цезарю Августу быстро пошел вверх по служебной лестнице. Он теперь претор-перегринус! Другими словами, претор по делам иностранцев. Такая должность всем на зависть – золотое дно! И великолепная перспектива. Далеко пойдет претор Камилл.

Так поздравила префекта гречанка Коринна, сладко прищурив лисьи глаза, подпустив в голос немного ехидства, немного обиды за высокомерие и недостаточную благодарность эллинам.

- Что это за претор по делам иностранцев, который преследует всех, кто не носит римскую фамилию и не имеет римского носа?

- Для эллинки Коринны мы сделаем исключение. Коринна наша.
Публий смотрел из-за портьеры в сад. Его начальник в блестящей тоге, побрит и влажно причесан, чем он всегда пренебрегал как потомок грубых республиканцев. Афраний по-хозяйски кладет свою грубую пятерню на нежную шею Коринны и шепчет на ухо… Праздник для женщины! И кажется, ей грубость римлянина по душе. Публий отвел глаза в дикой ревности.
Между тем гречанка, уклоняясь от ласк гостя, мешая иронию с упреком, говорила жалобным голосом:

- Я слышала, что многие иноземцы спешно распродают имущество и прощаются с Италией?
- Греки остаются, – оправдывался претор, – греки нам нужны.
- А что будет с пустыми местами на Форуме?
- Пускай занимают греки.
- А на Бычьем рынке?
- Тоже.
- Тише, тише… на нас смотрят.
- Все равно ты будешь моею!

Публий то жадно приникает к щели портьеры, то в бешенстве бросается к двери; в другое время и в другом месте он бы задушил обидчика… Ах, проклятье! Это же надо – начальник влюбился в любимую, а любимая запретила вмешиваться в ее дела! Публий вынужден, как последний трус, подглядывая, прятаться за ширмой и слушать. Крестьянская осмотрительность не раз еще убережет в превратностях столичной жизни.

- Получишь ты ордер, получишь в ближайшие дни, – рычит претор Камилл, – при одном условии.
- Каком же?
- А таком: сенатора Муренну – вон! Цензора Ступу – вон! И этого молокососа, Публия Овчину, – вон!

Гречанка рассердилась, усмотрев обидное желание префекта диктовать ей. Но солдафон, уже не сдерживая себя, поносил соперников. «Козел», «сморчок» – не самые сильные эпитеты, которыми он награждал их. Особенно доставалось Публию Овчине:
- Шалопай, бездельник, он еще поплачет за Камиллу!
- Кто такая? – прищурилась ревниво гречанка. – Дочь? Ах, дочь… Вскружил девице голову… вот как? Ну, тогда в самом деле негодяй!   

                12. ЦЕНЗОР

Боже, какая неожиданность! Пришел этот Цензор Ступа, противный колючий старик. Его еще не хватало!

Цензор Катон – сухопарый, желчный, лицо суровое, все линии сходятся на переносице в одну глубокую морщину, на которой сошлись черные кустистые брови. Взгляд хищной птицы, прямой и беспощадный.
 
Коринна усмехнулась, вспомнив слова Публия: «Покровители приходят за расчетом…» - но распорядилась усадить господина Цензора в саду, на виду окон, чтобы помочь ему сохранить целомудрие, а римской Фемиде – лицо. И присела. Ах, как часто приходится ее телу отдыхать! Но только глаза прикрыла – нахлынули сомнения. Опять судьба дает ей выбор: Афрапний, Цензор, Публий и Сенатор? Конечно, Публий – ее любовь, но вместе с тем безбрачие. Афраний и Сенатор в расчет не идут. Сенатор просто сутенер. Афраний разбойник. Но они должны оставаться в друзьях, чтобы не стать ее врагами. А что же этот похотливый старик?

О, богини Судьбы, что вы сплетаете, с кем связываете нити? А может, вы безумные или, скорее, пьяные, как те гадалки-пифии или сивиллы римские, или вы попросту смеетесь надо мной? Нет, только дом, свой дом – вот что спасает от дурных предчувствий. Дом, Публий и его дитя! Да, но… Публий такой пустой, он легче весеннего ветра…

И снова круговерть сомнений, и бессмысленная нить ее размышлений обрывается…
Бедная Коринна, вздохнув, поднялась и, усладив улыбкой рот, собралась выйти к гостю в сад, как вдруг – шаги… Двери распахнулись, ворвался Публий, зацепившись разбитой сандалией за порог.

- Кто это у тебя? – его ревнивый взгляд скользнул за окно. – Ага, Цензор Ступа! Утром Цензор, днем Сенатор, вечером Претор, а ночью можно и поэта допустить к себе!
- Люди приходят в салон Коринны отдохнуть от службы и семьи.
- Отдохнуть и насладиться?
- Я думала, что Публий умница, Публий будет вести себя разумно. Таков мой дом, и тебе придется вести себя – как это по-латыни? – вот именно, толерантно. От этого моим соотечественникам польза немалая. Я так благодарна тебе…

Коринна воркует, расчетливой лаской смиряет ревность Публия, и он, убаюканный, смиряется. Она тяжело поднялась, бросила быстрый взгляд в зеркало.
- Ты посиди в библиотеке, это приятно тебе и полезно, а я пойду…
- Куда? Не ходи!..
И опять все сначала:
- Что ты нашла в этом Цензоре? Старик – кожа да кости…
- Да, но его кости облачены в мантию сенатора, а она весит немало!
- Неужели ты думаешь, что я похож на того дурака, что сторожит свою жену и подглядывает в щелку?
- Нет. Конечно нет, мой милый.

Так вслух сказала гречанка, а про себя подумала: «Знаю, как ты ловишь каждую нотку моего разговора с моими гостями».
Эллинка вздохнула и направилась в сад. Сдержанно поприветствовала гостя, при этом у нее вздрогнули ноздри, взметнулись брови. «Кажется, господин Цензор злоупотребляет благовониями?» - подумалось ей.
 
- Я хочу, чтобы ты пришла в мой дом, – вместо приветствия, жестко сказал он, поразив ее этим вступлением.
- Но я должна тебе напомнить, что я в своем доме. Пусть и подаренного общиной.

- На греков не рассчитывай. Самая надежная опора – римский гражданин, - и наклонившись к ее лицу, доверительно прошептал: – дни греческой диаспоры сочтены. Знай, политика Октавиана Августа такова, что в Риме и Италии должны доминировать квириты. Инородцы будут вытеснены отовсюду, их влияние должно уменьшиться.
Она удивилась, а гость, прожигая взглядом закрытые одежды женщины, мял и гладил ее руку.
- Что ты со мной делаешь?

Коринна оглянулась на окна. Катон суетливо и настойчиво гладил ее колени, пальцы его ползут все выше… С ним происходит что-то невообразимое, его бросает в дрожь. Чтобы продлить его радость и выяснить, как далеко он готов пойти, хитрая гречанка как бы растерялась на мгновение и замерла в притворном испуге. Это дало старику почувствовать ее тепло и запах.

- Будь моею!
- А ты, оказывается, распутник. Это не к лицу тебе, ты – Цензор!
- Я люблю тебя.

Она отталкивает его, но не сильно, вырывается, но не спеша. До сих пор она была уверенна, что стоики не допускают сентиментальностей. И вдруг такое! Но гость не слышит, он возбужден, у него трясутся руки.
- А будешь ли ты моим защитником? – вкрадчиво шепчет она, глядя ему в глаза, в самую глубь.
- Для Цензора Катона нет достойных врагов.
- А претор Камилл?
- В моем доме ты будешь под надежной защитой.
- Нет! Нет, нет…

«Нет» не потому, что замужество с римским цензором не входит в ее плану, «нет» потому, что пришла пора интригуя отказать, хоть и момент – ах, какой благоприятный, чтобы извлечь для себя кое-какие выгоды из вожделения старика. Гречанка, гордо подняв голову, но оставив в уголках рта сладостную улыбку, призывно покачивая станом, уводит гостя в темноту коридора, подальше от ревнивого взгляда Публия, притаившегося у окна на втором этаже и жадно прислушивающегося к этому диалогу. Она это чувствует. Знает. Гость конечно же считает, что этот важный разговор и впрямь не окончен. За нею слышатся шаркающие шаги Цензора Ступы.

Она в недоумении, не может прийти в себя от изумления. Он еще здесь? Он хватает ее за руку и настойчиво притягивает к себе, обдавая запахом похоти.
- Греки от тебя отвернутся. Афраний будет преследовать. Полиция ничего не даст, полиция умеет только брать.

- Я знаю, – ответила холодно отстраняясь гречанка, – поэтому я буду делать выбор только в собственном доме. Тебя я выслушаю, но решу сама: присоединит ли Коринна свое имущество к имуществу законного мужа.
Ступа многозначительно посмотрел ей в глаза, и в темноте коридора ей показалось, что она встретилась с пронизывающим взглядом прорицателя.

- Это недостижимая мечта, женщина, а времени у тебя мало, поэтому иди ко мне немедля.
Его рука тяжелым камнем легла на ее живот. Гречанка вздрогнула: неужели он знает? Откуда? Ведь это неведомо даже Публию!

- Нет, нет! Тебя выгонят за аморальность. К тому же, я иностранка!
- Я все взвесил. Срок мой скоро истекает. Зато я уйду с красивой женой. Капитолий мне без надобности. А напоследок я им напомню, как божественный Август забрал молодую ливию прямо с постели рыжебородого Клавдия. Беременной.

И Цензор Катон, подняв многозначительно палец, прошептал отчаянно и зло:
- Я беру тебя в свой дом вместе с будущим твоим ребенком от этого стихоплета Овидия… Вот так. Подумай!

(                13. ЗВАНЫЙ ВЕЧЕР

И вот пришел желанный день! Сегодня у Коринны новоселье. Днем угощенье для гостей попроще, вечером – для избранных, на кого хитрая гречанка делает ставку. Госпожа велела Публию присутствовать и на обеде, и на ужине. Непременно!
 
Но Публий с раннего утра мучается сомнениями. Как-кап, капает вода… Идти или не идти? Что ему там делать? Милой и без него весело, гости будут нашептывать любезности, тайком тискать, подстерегая в темном коридоре. Много страстных обожателей – Сенатор, Претор, Цензор… А каково ему это все видеть!

 Как-кап, плещут грустно капли в бассейн, отзываясь печалью в пустой груди.
И вот уже назначенное время прошло, праздник давно начался, все приглашенные возлегли за столами. Все, конец. Решение принято, Публий остается дома. Коринна, прощай навсегда. Ненавижу дорогу, по которой ходил к тебе, дом и тебя – коварная, подлая, расчетливая гречанка – забыл навсегда.
Опять один, о нем забыли, и только муза Элегия, хромоножка, щиплет и щиплет обидную струну.

«В доме пустом я терзаюсь целыми днями
«Ночью ложусь с горестным стоном в постель
«А ты» ты, конечно, с другими…

Но лукавая Коринна будто знает, что с ним происходит. Чуть только окунулся Публий в грусть, а в щель под дверь нарочно кто-то просунул письмо. Приятный запах, лента с бантом, округлый почерк.

«Вечером в Греческом квартале жду… Скучаю. Люблю.
«Та, что носит имя, данное тобой.

О, милая, самая красивая! О, волшебница, превращающая ночь в день! Ликует солнце, танцуют звезды, и радостно трепещет сердце. Прощай, постылая каморка, паук в стропилах, мышь в подполье и муза – все прощайте!

«Привет тебе, дорога к милой, мосток, зеленорукая олива. А вот и дом Коринны. Вот этот дом! Перл, роза средь камней…» – Публий остановился в изумлении. На улице, вдоль забора, на тонких стеблях египетские лампы льют приятный свет под кроны тутовых деревьев... Дом стал неузнаваем. Когда она успела?

Оробев от неожиданного великолепия, Публий приоткрыл калитку. Сад, розы пышным цветом, посреди фонтан играет серебряными струями. Высокая веранда, колонны кипарисовые, между ними столы накрыты. А гости! Сколько их, гостей… В саду и на веранде чиновники судейские, писцы, менялы. Одни одеты в тоги, другие, захмелевшие, разоблачились до туник. Пьют, говорят развязно, громко – на пир слетелось воронье!

- Смотрите, кто пришел – Овчина Нос!
Подвыпивший судейский дернул за одежды, другой воскликнул изумленно:
- Тебя кто пригласил? Ты с ней знаком?

И тут же стали говорить о том, какая интересная хозяйка, какие у нее объятья тесные. Кому-то что-то обещала, другой успел сорвать горячий поцелуй, и скоро в этом доме славный будет греческий мини-лупанарий.

А вот и она! Накрашенная особенно ярко по случаю приема, брови на египетский манер сошлись на переносице, ресницы крыльями простерлись до висков, и только знакомое покачивание стана и горделиво откинутая голоса делает ее узнаваемой.

Публий изумленно разглядывает милую. Прозрачные, как утренняя дымка, одежды обволакивают ее, не скрывая темные пятнышки на вершине упругой груди, притягивают жадные взгляды гостей.

Госпожа дома подходит к Публию. Она стоит перед ним, ожидая восторженных похвал. Разве Публий не рад? Такой успех за такой короткий срок! Но милый не рад и не горд, потому что не верит гречанке, не знает и никогда не узнает, что и кто скрывается за этим великолепным успехом.

- Ты что-то хочешь сказать? – спрашивает настороженно Коринна.
- Но ты совсем голая! – прохрипел он голосом, сдавленным от злости.
- Не более, чем статуя Венеры… Ах, Публий, – примирительно проворковала она, – я хочу превратить этот дом в Салон, где будут собираться люди искусства, и, конечно же, это будет поэтический Салон Публия Овидия Назона – самого известного римского поэта.

- Я еще никто.
- Коринна сделает это.

Ах, эта хитрая, хитрая гречанка! Она играет на самой чувствительной струне его души. И он уже видит себя увенчанным лавром на самых представительных рецитациях Мецената, рядом с Горацием, а стихи любовной поэмы на вечном пергаменте в личной библиотеке Августа.

Убаюканный сладкими мечтами, он и не заметил, как милая отошла к группе других гостей, исполняя роль радушной хозяйки дома.

Ах, эта вечная улыбка Коринны! Женщине с такой улыбкой приятно говорить слова восторга, поверять сердечные тайны, дарить подарки, искренне клясться в вечной любви.

Вот толстый нобиль подзывает хозяйку, она останавливается у его ложа, игриво покачивая бедрами. Что он нашептывает ей, скосив глаза и багровея лицом? Его бесцеремонно перебивает мускулистый крепыш с жестким ежиком волос. Он говорит громко, не стесняясь, как на рынке, предлагает ей: «Эй, Коринна, я готов встретиться и обсудить твои нужды». – «Благодарю. С новым домом у меня появилось много проблем». – «Так когда мы их будем решать?»

Она готова встретиться с каждым, она говорит и смотрит на гостя, будто открывает в нем что-то необыкновенное. И все принимают это за чистую монету, но только Публий знает – это чистое притворство!
   
                14. КОНФУЗ НА НОВОСЕЛЬЕ

- Госпожа, какой-то человек иноземного вида просит позволения войти, – таинственно шепнула служанка, войдя на веранду, – он так смешно и церемонно кланяется. Говорит, что твой знакомый.
Легкое облако досады скользнуло по лицу эллинки, и все же она подала знак впустить гостя.

Богато одетый иноземец, прижимая руки к груди, степенно приветствовал собравшихся, сложил у ног госпожи дары и поднял большеносое лицо. Черные глаза под густыми бровями зловеще сверкнули, но голос звучал вкрадчиво.

- Я рад, искренне рад за тебя, прекрасная госпожа великолепного дома. Рад и горд своей сопричастностью к твоему успеху.
- Благодарю! – гречанка, разыгрывая недоумение, пожала плечами. – Наше знакомство такое давнее… Я удивлена, что ты меня помнишь. И все же тронута вниманием, почтеннейший гость. Выбери себе достойное место в нашем застолье.
В радости своей она никого не отвергает. Все ее друзья, все сопричастны и приняты в круг милых сердцу людей. Коринна благодарна кому за что: одним за помощь, другим за участие, всем – за слово доброе. Наградив иноземца принужденной улыбкой, отвернулась и занялась другими гостями.

Но египтянин будто не замечает высокомерия, нескончаемым потоком льются слова восторга: он знал ее еще юной, она всегда была изящной и совершенной, благоразумной и решительной. О, с каким искусством она умела обольщать иноземцев во славу Афродиты и в пользу храма…

Гости переглянулись, ожидая новых пикантных подробностей, благодушными восклицаниями всячески поощряя его к дальнейшим излияниям. А египтянин вел дальше: кто бы мог тогда предположить… И как она смело завоевала Капитолий!
- И вот теперь моя воспитанница известна всему Риму, и все ее любят!
- Ах, кому я известна, – отозвалась издали гречанка, – и кто там меня любит?

Но хоть веселая госпожа отозвалась довольным смехом на слова пришельца, все заметили нечто необычное в ее поведении – она уходила все дальше от странного гостя. Подозвав Кипассиду и склонившись к уху, озабоченно шепнула: «Будь поближе к этому говорливому, он может повредить мне своими росказнями».

- Ах, уважаемый, мало ли женщин встречалось на твоем пути? Стоит ли столько чести воздавать моей скромной особе, да еще вспоминать юность, которая едва ли знакома тебе лично? Может, только понаслышке.
Коринна иронична и настойчива, пытается мягко увести сладкоречье гостя от явно опасной для нее темы. Это замечают все, не укрылись ее увертки и от ревнивого слуха Публия.

- Ах, моя девочка Эллиса! Я помню, именно так тебя звали до тех пор, пока ты не изменила свое имя на более чистое – Коринна. Женская память коротка, но не настолько же… Ведь ты только вчера изволила посетить мое скромное жилище.

Среди гостей пронесся вздох удивления. Коринна вспыхнула, и тонкие пальцы, держащие пиалу, заметно дрогнули. Но она овладела собой.
- Мне кажется, уважаемый господин ошибается, принимая приличный дом за портовую таберну, где позволено пренебрегать гостеприимством.
Шумное застолье притихло. Виданное ли дело, хозяйка так разговаривает с гостем? Но видно, есть на то серьезные причины.

- Если госпожа не помнит меня, – сделал удивленные глаза иноземец, – то может быть, ей лучше запомнился некий сириец с красным камнем, что стал украшением венца Афродиты на одном маленьком греческом островке?
Гречанка беспомощно оглянулась, как бы ища поддержки и защиты – кто поможет, на кого опереться в этом алчном, злорадствующем сборище? И встретилась взглядом с Фаоном. Ну конечно же, он давний, испытанный друг.

Его не узнать. Морской скиталец сменил холщевую рубаху на тунику, расшитую искусным орнаментом. У пояса грозно покачивается кинжал дорогой дамасской ковки. Голосом, дрожащим от волнения (а может быть, от испуга), гречанка обратилась к нему:

- Мой Фаон, ты был всегда мне верным другом. Займи нашего гостя-шутника. Спустись с ним в сад, быть может, ночной воздух освежит его голову.
Моряк понимающе кивнул, и рука его решительно легла на кинжал.

В это время щебетливая стайка вспорхнувших на веранду девушек-соседок отвлекла внимание собравшихся, и гость, видя, что интерес к нему поубавился, занял место в застолье, сопровождая каждый глоток вина новыми излияниями чувств.

- Я всегда ее любил. Влюблен и сейчас…
Фаон, находившийся рядом, внимательно прислушивался к его речам, а когда египтянин охмелел, вывел его на улицу.

Но этот незначительный эпизод не испортил настроения госпоже-хозяйке дома и гостям. Мало ли чем грешна молодость! Стоит ли обращать внимание на речи отверженного влюбленного? И, наконец, у каждой женщины, а тем более такой, как госпожа Коринна, есть свои тайны.

Новоселье продолжалось, и последующие события заставили всех позабыть о влюбленном египтянине.

                15. ИСТЕРИКА ПУБЛИЯ


Коринна, обессиленная и потрясенная встречей с Даймоном, заметила, что среди гостей давно уже нет Публия. Где он? Может, ушел, может, спрятался в библиотеке? Крутой узкой лестницей поднялась в тишину верхнего этажа, ожидая услышать слова утешения. Ах, как она в этом нуждается!
Но только открыла дверь, Публий, отбросив тяжелый фолиант, который рассматривал, поднялся ей навстречу.

- Хватит! С меня довольно.
- Что произошло? Ты ушел от гостей, а мне так нужна была твоя помощь! Меня обидели, со мной разговаривали, как с публичной девкой. Где ты был?
- И поделом! Сама виновата, – оборвал ее Публий. – Не могу видеть их рядом с тобой. Червями ползают вокруг, гадами обвиваются…
- Ах, Публий, что ты говоришь!

Но его понесло. Гнев набрал такую силу, что не удержать, не пристыдить невозможно. Он глух и только выкрикивает: зачем Коринна требует, чтобы он приходил в ее дом? Зачем сажает его на видное место? Чтобы делать ему боль и горячить очередного любовника? Публий говорил, как въедливый обвинитель, вымещая свою боль и обиду. Конечно, иноземка добилась, чего хотела. У нее есть дом, но она наделала много долгов, а долги надо оплачивать, и всякой игре приходит конец.

Она покорно выслушивала упреки, глядя печальными глазами, в которых при желании можно было прочесть: «А для кого я все это делаю?» Но он не хочет слышать возражений и кричит вне себя:
- Да, ты каждому обещаешь свой дом как место любовных свиданий! Иначе бы они не приходили сюда.

Пусть знает, чем это все окончится: бешеный Афраний Камилл взломает дверь. Обманутый крючок найдет зацепку, и каждый добьется своего тем способом, какой сочтет для себя удобным и доступным.
- Они приходят, как все. Как ты…

Все замерло в нем.
- Что ты сказала? – Публий задохнулся от обиды и ярости. – Они, как я?! Ах, даже так! Значит, для тебя, что я, что они – все равно?
- Ничего подобного, Публий! Я просто неверно сказала. Ох, как тяжела эта латынь…
- Не прикасайся ко мне!

Он мечется по библиотеке, цепляясь за мебель. Огонь светильника всполошенно вспыхивает… Сенатор, Афраний, Цензор! А теперь еще египетский цыган!..
- Опомнись, Публий, не могу же я выставить их… как это по-латыни?
- К воронам, к воронам! – брызжет Публий.
- К воронам? А, к воронам… понимаю.
- Я или они?! Нет? Тогда прогони меня. Выбирай.

Эллинка прикрыла глаза. «О, боги, кто передо мной? Отец моего ребенка или истеричный мальчишка? С ним опасно связывать свою судьбу, – обожгло Коринну. – Бросить, гнать его закрыть дверь, забыть и вычеркнуть из памяти навсегда!»  Гречанка долго смотрит на него, в глазах ее гнев сменяет отчаяние, она что-то хочет сказать, но не решается, а он кричит все громче, и в глазах слезы.

- Змея, ты сговариваешься с ними! Я вам мешаю. Я так больше не могу, каждый день – пытка. Перережу вены. Повешусь на стропилах!
Его охватывает жалость к самому себе. Впервые в жизни он пробует вкус слез. Он не умеет плакать, но так тяжело видеть унижение мужчины. Видно, дошел до предела, если ударился в такую крайность.

- Да, так больше нельзя.
Это сказала Коринна. Голос звучал тихо и просто. Публий разом утих. Он не ожидал такой скорой победы. Замер и покосился на нее. Жалобно упрекнул:
- Ты унижаешь меня постоянно.
- Все, больше этого не будет. Пусть все пропадут, провалятся в тартарары.

- Нет, зачем? Ты скажи: «Публий, уйди». И я уйду, я пойму…
Гречанка метнула быстрый взгляд на милого. Любопытный переход – ударился в самопожертвование?
- …если тебе надо жить, как греческая куртизанка.
- Нет, нет! Мне ничего не надо, раз ты так страдаешь.
- Я буду смеяться, шутить. Я постараюсь скрывать…
- Зачем? Не надо. Мы будем жить в своем доме, скромно и тихо. Никаких приемов, гостей. Да, имя честной женщины должно быть заперто в стенах дома. Так сказал Платон.

- Но может быть, ты пожалеешь?
- Никогда! Я хочу одного: чтобы у меня был муж спокойным и радостным.
Да, да, пусть будет так. Тихие светлые гении стали за плечами. Тщеславие и гордость отступили. Впервые они говорили тихо, без злобной иронии и капризов. Души их успокоились и пришли к согласию.

- Я тебе верю, – говорил Публий, – но ты далеко зашла…
- Спасибо, милый. Я бы никогда не позволила, не изменила тебе… Ни претор, ни цензор, ни даже Цезарь! А знаешь, почему? – она помолчала. – Потому что у меня есть ребенок.
- Ребенок? – вздрогнул он. – Чей?
- Ах, Публий!
- Нет, ты скажи.

Гречанка метнула быстрый взгляд. Глаза у милого дружка удивленные, испуганные… Нет, еще рано, нельзя ему знать.
- Ты, Публий, дитя. Ребенок – ты.

Он сразу успокоился, вздохнул, вытер слезы, которые так и не появились. Глаза у милого блестящие и красивые, но такие бездушные…
Эллинка поднялась и поцеловала Публия.
- Да, я поняла. Я сделаю все так, как хочешь ты.

Ровно и тихо горел огонь светильника… 
 
16. ЛИЦОМ К ЛИЦУ С ПРОШЛЫМ

Прошлое – хорошее или плохое – всегда с человеком: преследует, марает или украшает. Оно часть его самого. Если прошлое доброе – встреча с ним приятна. А если отвергнутое, злое – цепляется за одежду, подобно терновнику? Женщина особенно уязвима или счастлива прошлым. Это ее образ – красивый, достойный или позорный.
В тот хмурый день в Египетском квартале появились неприметные носилки с наглухо закрытыми шторками и остановились у храма Изиды. Молодая женщина, по виду римская матрона, прикрыв лицо краем плаща, почтительно обратилась к старику: «Как пройти к дому торговца украшениями из Мемфиса?» Услыхав речь далекой родины, снующие рядом мальчишки окружили таинственную женщину и с криком: «А, это Даймон-змеелов», – повели к богатому особняку, фронтон которого украшала фигура человека с головой птицы.
«Ибис – ночная птица преследования, – подумалось ей, – новый идеал сумасшедшего господина дома». Не утруждая себя вежливым стуком, женщина распахнула калитку, повелительно крикнула сторожу унять собак и, помахивая легкой тросточкой, направилась в покои. Не встретив слуг, заглянула в комнаты. Пусто. Но гостья знала, где его искать.
Узкая лестница вела в подвал. Из-под двери пробивался свет. В ковровой комнате жарко и смрадно. Тонкие, как скорлупа яйца, алебастровые лампы пропускали красноватый свет, отчего подземелье казалось исполненным зловещей тайны.
Даймон лежал на широком ложе. В мягких руках – послушная тихому посвисту узорчатая змейка, она раскачивает изящную головку с огненными глазами, будто стараясь понравиться человеку; в корзинках, закрытых прозрачными колпаками, шурша извиваются змеи, на полу – кровавые ощипанные перья голубей. Зловещая тишина и запах смерти.
Женщина открыла лицо и, не сдерживая ярости, выкрикнула:
- Подымись! Надо поговорить.
- Эллиса? – Даймон, не реагируя на окрик, закатил глаза, выражая удовольствие. – Какая неожиданная и приятная встреча! – осторожно уложив змею на подушку, протянул гостье узкие ладони.
- Убери эту гадину и вымой руки, – резко бросила женщина.
- Змея – это мудрость, – обиделся хозяин.
- Она, как и ты, коварная и злобная, – посвист прута сопровождал слова, змея зашипела и скользнула на пол. – Зачем ты приехал в Рим?
- Я давно здесь. Разве ты не видела мой дом? Не у каждого римлянина такой!
- Я пришла сказать тебе, – прервала гречанка хвастливую речь, – ты человек прошлого, я не хочу встреч с тобой, – египтянин все так же укоризненным и нежным взглядом ласкал гостью, – я не хочу, чтобы меня видели с тобой, сама не хочу видеть тебя, – голос ее дрожал, эхом перекатывался в подземелье: «Даймон! Ибис! Собака, злая собака!..»
Восхищенная улыбка обнажила крупные позолоченные зубы. Египтянин наслаждался карим блеском гнева в глазах женщины, наслаждался поэтическим образом: «Ибис – это хорошо. Да, я твоя зловещая птица, птица преследования». Он всматривался в лицо гостьи, жадно искал в нем то, что хотел видеть всегда – страх. Но не находил.
- Я выбросила прошлое в море, – решительно продолжала она. – Начала новую жизнь в этой стране.
- Тебе это не удастся. Без моего согласия.
Два взгляда, как два клинка, проникали в тайны души. «Я поняла тебя: мучить, мучить, мучить…» – прошептала женщина, осененная догадкой. «Боишься!» – отозвался злорадно он.
- Довольно! – Эллиса рассекла воздух прутом. Даймон зажмурился, змеи подняли головы. – Если ты еще раз станешь на моей дороге, я задушу тебя самой длинной твоей змеей. Ты меня понял?
С этими словами гречанка повернулась и вышла. Звук хлопающих за нею дверей отражался на лице старого приятеля как удары.
Носилки кружили по Египетскому кварталу.
Бегство из прошлого не удалось. Оно преследует, марает, мешает жить… После пресловутого Закона Цезаря Августа римляне стали ужасно благонравными. Женщины сняли украшения, одеваются только в домотканые одежды, в гостях принято вспоминать благочестивое детство и целомудренную юность. Мужчины вместо горячих бань ходят в храмы, в кружках на улицах любимая тема – осуждение безнравственности соседа (ханжи и притворы!). И все вместе – мужья и жены – с умилением взирают на Палатин, где живет «семья». Желтые парики им, как бельмо в глазу. Жертвами молвы становятся те, кто в беспутстве, и на горло готовы наступить тем, кто хочет выбраться из ямы. И в тот момент, когда с таким трудом в далеком Риме удалось создать образ благородной эллинки, уважаемой госпожи дома, почти девственницы Дианы – прошлое догнало ее. Она бы убила свое прошлое. Убила, если бы могла!

…Гречанка стояла на коленях перед египтянином, но голос ее дрожал от сдерживаемого гнева.
- Отступись! Я прошу, не преследуй меня.
А он, склонившись и крепко запустив пальцы в ее волосы, шептал в ухо: слуги отпущены, как она желала, в доме никого нет, и тесно прижимает ее голову к своему животу.
«Красивая и знаменитая…» – «Зачем я тебе, в Риме столько женщин!» – «Ты лучше всех». Египтянин в восхищении качает головой. «Ты ветка чинары тонкая, гибкая, но такая пышная в белых цветах…» Светильник угасает, ковровая комната погружается в темноту.
- …не хочу, не надо больше… не могу…
- Не бойся, я стал другим – старым и нежным. Я по-другому люблю, по другому ценю тебя. Постели, уложи меня, как когда-то, – грезил он. – Я так давно жду тебя…
Она сидела на полу, безучастная к ласкам старого любовника. Его руки раздвигают одежду на ее плечах, змеями сдавливают шею, оплетают грудь, а в ушах свистящий шепот:
- Дразнишь, чтобы был злее, чтобы взял тебя силой!
- Отпусти!
Гречанка поднялась. В голосе звучала угроза. Мужчина озлился, любовное воркование перешло в рычание.
- Кто мне может помешать?
Тонкое лезвие взметнулось над грудью Даймона. Блестело, настороженно дрожа. Он отступил. Вскинул бровь, раздумчиво усмехаясь. Изящное стило в ее руке могло стать беспощадным, судя по змеиному блеску глаз подруги; и египтянин отступил, шутливо-примирительно приложил руки к груди.
- В Риме ты стала другой. Или этому обучилась в Пирейских тавернах?
- Забудь.
Запало долгое молчание. Мужчина медленно осознавал, что он не нужен женщине. Он понял, что она хочет свободы для новой любви. Это возбуждало ревнивую злость. А между тем, он рад, что встретил ее в чужой стране, такую нужную ему именно теперь. Маленькая жрица Афродиты превратилась в великолепную женщину. Она была его созданием. Вырастала у него на глазах, превзошла всех его жен. Эта маленькая замарашка из Коринфа достигла известности и, несомненно, станет гражданкой Рима. Такой можно хвалиться, его тщеславие было бы удовлетворено. И вот эта женщина пришла сказать: «Уходи из моей жизни и не стучи в мою дверь». Это унижало достоинство, оскорбляло.
Даймон исполнился важностью. Отмахнув ресницами блеск стилета, церемонно пригласил гостью. Уселся сам, подчеркивая серьезность разговора.
- А если я предложу тебе, – он поводил пальцами в воздухе, – то, о чем ты мечтала в Коринфе и Александрии, помнишь? Теперь и я этого хочу. Ты, наверное, догадываешься, ты должна быть рада.
Гречанка слушала, невольно делая уступку традициям неторопливой восточной беседы. Усмешливо подумала: «Торгуется, торгуется…» Даймон пожевал губами и преподнес подарок, будто раскатил перед нею штуку шелковой материи:
- Брак по римским законам!
- Ах, зачем же было расходиться нам? Зачем надо было бежать из Египта, зачем уезжать мне из Афин? Для того, чтобы соединиться на чужбине.
Мужчина согласно кивал, не улавливая насмешки, услаждаясь отзвуками печали в голосе подруги.
- Но ты обидел меня, очень обидел.
- Значит, ты согласна?
Теплой волной прихлынула нежность. Розовым светом вспыхнула надежда, осветила воспоминание страстных египетских ночей и этого человека, ведь он – ее муж, он вытащил ее из коринфской клоаки, ввел в свой дом. И там было счастье, радость ожидания. Увлажнившимися от нежности глазами она смотрела на него, готовая к примирению… Но знакомая жестокая усмешка проступила в уголках синегубого рта египтянина. Мир прошлого мгновенно сузился до одинокого окна в доме на берегу Нила и насилия под ночной вой камышовых котов. Вспыхнувшая нежность поблекла и вместе с верой бесследно угасла.
Но любовник не заметил этого.
- Ты согласна?
- Кто дважды вступает в логово гадюки? – холодно отсекла она.
Даймон осекся. Теперь он ясно услыхал презрение в голосе бывшей подруги. «Встретилась с лучшим», – догадался он, но еще полагаясь на шаткость женской души, воспринял дерзость, как игру, в конце которой она подарит ему согласие. Поэтому он продолжал по-восточному неторопливо:
- Конечно, что тебе бедный Перс, торгующий дутыми браслетами? Я недостаточно высок для эллинки, принятой на Капитолии. У тебя есть любовники почище… Но да будет тебе известно: кроме дома в Мемфисе и Афинах, я имею долю доходов от домов господина Красса.
- Твои дела меня не касаются, – отмахнулась гречанка. – Поговорим об отступном.
Даймон закусил губу. Еще никто не осмеливался так говорить с ним. Сдерживая гнев, думал: «Эта женщина уходит. Навсегда. Рвет с прошлым. Ничего не боится. Но так ли это? Каждая женщина боится дурной славы. Эллиса тоже. Иначе почему после приезда в Рим надела скромное платье, взяла новое имя, добилась в полиции права не носить желтый парик и сейчас готова платить отступное?
- Один из твоих приятелей уже предлагал деньги и корабль. Но я побоялся, как бы его любезность не окончилась для меня за ближайшим мысом.
- Кто это?
- Вижу, вижу, этот моряк тебе безразличен. Но префекту Камиллу будет небезынтересно узнать кое-какие подробности.
- Напрасно стараешься, – по лицу разливается румянощекая усмешка.
- А сенатор Муренна?.. Цензор Катон строг к морали.
Гречанка откровенно смеялась. Уверенность женщины обезоруживала. Но все же должен быть человек, перед которым ей хотелось бы выглядеть почище. Даймон выдержал значительную паузу, вперив в подругу немигающий взгляд.
- Между прочим, тот молодой красавчик с длинным носом и девичьим смазливым лицом… Смешное такое прозвище… Ты ему плетешь брачный венок?
Лицо Эллисы стало непроницаемо-каменным. Выстрел попал в цель. Теперь улыбался он. На широких скулах жестко обозначились мясистые бугры. Теперь эта чванливая девчонка поубавит спеси, теперь она будет томиться страхом, помнить о нем день и ночь. И вот уже до его слуха доносится плаксивый голосок, почти мольба.
- Какая тебе радость? Зачем я тебе? Ведь у тебя все, золотой мешок.
- Я не возражаю, если в мой мешок упадет медная драхма. Или сто, или тысяча! – Даймон оборвал смех. – Я твой муж, ты – моя женщина! Я увезу тебя в Афины. Ты станешь героиней Эллады.
- Иди к воронам! Я устала от тебя.
Даймон вскочил. Блеснули крепкие зубы.
- Я никому тебя не отдам. Ославлю на весь Рим! Ты не ступишь ногой на Капитолий. От тебя сбежит твой мальчишка-поэт. А когда отвернется диаспора, – орал он пронзительно, – тогда ты оплеванная, замаранная, сама придешь и ляжешь на это ложе рядом со мной, – он дико захохотал, – или в корзину с самой длинной змеей.
Гречанка выпрямилась, подошла вплотную. Взгляд ее сквозь длинные ресницы неподвижно и остро пронзил глаза Даймона. Но голос звучал ласково, почти нежно.
- Я подумаю. Прощай. Я приду, может быть, очень скоро.
Шлейф белых одежд втянулся в узкую щель двери.
Носилки быстро удалялись из Египетского квартала. «А если это любовь?» – подумала она. Из глубины разгоряченного сознания возникло ощущение рук, когда-то любимых, из взбаламученной памяти мигнул лукавый глазок Афродиты… Гречанка сердито отмахнулась: «Что там прошлое! Сумасшедшее прошлое!» Она и сама не заметила, как здесь, в далекой новой стране, тихо начинала звучать скандальная слава – «нагая гречанка!»
Но хуже всего то, что образ ее сильно померк в глазах любимых людей.               
   
17. ОШИБКА КОРИННЫ – ТРИУМФ КОРИННЫ

Поздний вечер. Дом эллинки Коринны освещен праздничными огнями. Публий, спускаясь по лестнице, удивляется: опять у нее гости! На этот раз избранные. Высокие покровители, настоящие хозяева жизни пожелали почтить своим присутствием дом греческой гетеры.
Но почему не слышно музыки и песен эллинских девушек? Почму моряки Фаона молчаливо стоят на веранде у калитки, а встревоженные домочадцы приникли к щелям – что случилось?
- Публий, не входи туда.
Кипассида схватила за руки, прижалась к плечу и зашептала:
- Ах, какой скандал! Как опрометчиво поступила госпожа, пригласила претора Камилла и цензора Катона. Они всегда избегали встреч и, вдруг, приходят – один, а потом другой. Наверное, госпожа ошиблась, когда писала приглашения льву и тигру в одну клетку.
«Вот оно и случилось», – подумал Публий.
Еще в коридоре он почувствовал грозу. Жарко и тревожно. Сократий вытирает полотенцем мокрый лоб, губы бледные, голос дрожит – это конец!
- Это конец, а мы ей так доверяли: подарили дом. Она хотела салон – сделали салон, свезли лучшую мебель со всего квартала… Как она могла, как могла? А ведь казалась разумной женщиной!
У самых дверей большой гостиной девушки Коринны. Хохотушки, увидав Публия, окружили его и защебетали:
- Когда господин Афраний увидел, что господин Сократий возлег на почетном месте, он вдруг надулся и как закричал: «Чего этот грек возлег, как жаба на листе?»
И смеясь, они показывали, как господин Сократий спрыгнул с ложа, будто и вправду, лягушка в воду.
«А я предостерегал!» – злорадно повторял Публий, опасливо приоткрывая портьеру.
Большой триклиний ярко освещен алебастровыми лампами, пышно убран пурпурными тканями. На высоком подиуме возлежат Цензор и претор, не глядя друг на друга. Чуть ниже – люди, пришедшие с ними. К стенам робко жмутся старейшины греческой общины, испуганные недавним оскорблением их соотечественника.
Спор между важными римлянами был в самом разгаре.
Скользнув между гостями, Коринна подходит к портьере и выводит Публия в зал. «Время муз!» – объявляет она, пытаясь погасить накалившиеся страсти. Соперники переглядываются: «Кто такой?» И тогда хозяйка подчеркнуто торжественно представляет гостя:
- Поэт Публий Овидий Назо!
Но важные гости, осмотрев его пренебрежительно, – стихоплет? – равнодушно отвернулись. Песнями Публия они сегодня не интересуются. Цензор сделал нетерпеливый жест, как бы отметая Публия, вместе с его стихами. Поэт обиженно ушел в дальний угол. А Цензор продолжал:
- У меня шестеро телохранителей, – важно говорит Цензор, глядя на Коринну, – а у тебя, Афраний, только два.
- Было шесть, а сколько будет, когда окончится твой цензорский срок? – парирует Афраний, бросая быстрый взгляд на хозяйку. – А у меня было, есть и будет, может, даже больше.
Старый цензор сильнее прижимает претора, Афраний осторожно огрызается, оба не хотят уступать, устали и бросают требовательные взгляды на Коринну: делай выбор.
Гречанка подала условный знак невидимым музыкантам, полилась приятная музыка. В распахнувшиеся двери пестрой россыпью вюежали дети, одаривая гостей цветами. Это на какое-то время смягчило распаленные сердца соперников. Но Афраний не успокоился. В поисках новой жертвы, остановил взгляд своих воловьих глаз на Сократии, робко стоявшего у двери.
- эй, Сократий!
- Что тебе? – испуганно дернулся грек.
- Ты говорил, что Италия – колония эллинов? Говорил.
Сократий вжимает голову в плечи, не отвечает, и только как рыба ловит воздух открытым ртом.
- Откуда в Греческом квартале такая роскошь? – гремит голос Афрания. – Наверное, утаенные доходы? А за уклонение от уплаты налогов, знаешь, как я наказываю?
Бедняга втиснулся в толпу соотечественников, как терзаемый волком скот, прячется за спины. Он знает, если римлянин выбрал жертву – обязательно зарежет, как волк беззащитную овцу. Вот уже ищет зацепку, грозит каменным мешком, конфискацией имущества. Афраний входит в диктаторский раж.
- Всех греков изгоню из Рима!
Но Коринна обласкала взглядом цензора Катона, и тот не замедлил поднять голос:
- Эй, претор, ты превышаешь свои полномочия. Не забывай постановление Сената. Нельзя тревожить торговых гостей необоснованными подозрениями, – строго внушает он, ласкаемый взглядом гречанки.
- Ты, цензор, плохо насчитал им квоту налогов, – рычит Афраний ревниво, – и тем ущемляешь интересы Цезаря. А между тем, моряки Фаона устроили здесь склады контрабанды. Я их придавлю! – и волосатой пятерней шлепнул по столу.
- Именем Цезаря! Я запрещаю тебе, Афраний, – голос Цензора сорвался на фальцет, – угрожать иноземцам. Они соблюдают законы, установленные Сенатом.
- Сенат на Капитолии. А на Подоле хозяин я, и если Цезарь потребует – Камилл Афраний отчитается перед ним за свои действия.
Коринна тотчас метнулась к нему с кубком сладкого вина. Ах, как она обхаживает его, то коснется бедром его плеча, то наклонится… ее руки скользят по завиткам волос, выглядывающим из выреза туники.
- Ах, милый Афраний, ты самый лучший друг греческой общины и бедной эллинки Коринны.
- Ступай сюда и сядь ко мне, – лицо его налилось кровью.
- Веди себя прилично, – шипит Цензор.
- Она мне обещала… Разве тебе тоже?
Он рывком усаживает гречанку к себе на колени. Нетерпеливая плоть рвется через тонкую ткань. Женщина пытается вырваться, но сильные руки железным обручем сковали, притягивают ближе…
- Что ты делаешь?! Мне больно!
Расталкивая гостей к ней устремляется Публий. Глаза безумные. Какой скандал! А может, сейчас будет свалка.
- Кипассида, Кипассида! – срывающимся голосом кричит гречанка.
Легким облаком ложится покрывало верной подруги на голову Афрания, густо накрашенное лицо ее рядом с жарким ртом, и тело, умащенное благовониями, возбуждает, настораживает.
- Ах, господин, все получишь… но не сейчас, не здесь. Вспомни свой чин, посмотри, сколько гостей вокруг, – шепчет она.
Руки Афрания ослабили хватку, освобождая стан Коринны, и она соскользнула с его колен.

В это мгновение в дверях появился статный человек в тоге с широкой пурпурной каймой. Коринна торопливо оправляет складки одежды и преувеличенно радостно восклицает:
- Глазам не верю: смотрите, кто к нам пришел!
В комнату быстрыми шагами входит Сенатор Муренна. Греки разом оживились, подобострастно приветствуя его. Сенатор не рассчитывал встретить здесь соперников, несколько обескуражен. Но быстро поборов растерянность, горделиво окидывает гостей и проходит на почетное место во главе стола.
Как шелест листвы под дуновением ветра, пронесся шепот между греками, пугливо жавшимися у стен: вот он, истинный защитник бедной общины! Смотрите, как присмирели претор и цензор. Так вот для чего собрала Коринна покровителей в нашем доме. Ах, какой продуманный и тонкий политес. Умница!
Девушки, вышколенные Коринной, поспешили к ложу Сенатора с венком и гирляндами, а сама хозяйка поднесла ему таз для омовения рук с плавающими лепестками роз.
Сенатор бросил суровый взгляд на Цензора и претора, на осмелевших греков и сразу же начал говорить, как человек, который привык ценить свое время.
- В сенат поступают жалобы от римских граждан на грубое насилие и стяжательство со стороны чиновников. Пользуясь властью, данной им Цезарем, они душат и разоряют предприимчивых людей. Квириты в отчаянии. Что же говорить о наших иноземцах, на которых лежит немалое бремя податей в казну Цезаря? Они запуганы, не смеют даже пикнуть. Но мы знаем имена чиновников, которые, занимаясь поборами, нарушают закон и позорят доброе имя Цезаря.
Греки согласно кивают, им нравятся слова Сенатора.
Публий мучается, он не слушает гладко выстроенную речь. Перед его глазами еще стоит недавняя картина – волосатые руки Афрания, тискающие грудь Коринны, в ушах звенит ее голос: «Мне больно!» Ревность делает его злорадным. «И поделом тебе! Умные женщины прячут любовников, а ты их свела, как голодных псов. Они перегрызутся, и тебя растерзают».
- А между тем, – продолжал Сенатор, – греческая диаспора в последнее время превратилась в крупную компанию, отмеченную благосклонным вниманием Августа.
«…Ах, с каким восхищением слушает эта интриганка краснобая Муренну – кипит Публий. – Как они улыбаются друг другу!» А ораторствующий сенатор продолжает речь о нечистых на руку чиновниках, которые должны оставить в покое эту достойную женщину, и не терзать ее своими гнусными домогательствами…
- Позор им! – заключает сенатор.
«Ого! – усмехнулся Публий. – Куда понесло почтенного римлянина. Не иначе как панегирик этот оплачен самой Коринной. Только чем? А то, что Муренна падок на деньги и женщин, известно всем». И будто подтверждая его мысли, во внезапно наступившей тишине прозвучал скрипучий голос Цензора:
- Можно подумать, говорит гений бескорыстия.
- А, это ты, Катон? – повернулся к нему всем корпусом Сенатор. – Разве твое цензорство еще не завершилось?
- Катоны всегда были цензорами. Полагаю, Цезарь призовет меня и на следующий срок.
Публий удивлен. «Где же Коринна? Почему она позволяет им наскакивать друг на друга, как бойцовым петухам? Неужели она хочет их вконец перессорить?
А перепалка между покровителями разгорается с новой силой. Цензор Катон, брызжа слюной, кричит:
- Ты, Цицеронов отпрыск, ворюга! И дед твой тоже. Провинцию, меньше овечьей шкуры, превратил в золотое руно.
- Добро обозами тащил в свое имение, – с хохотом подхватывает Афраний.
- А тебе, Афраний, чем кичиться? – пренебрегая неожиданной поддержкой, зло бросает цензор. – Выскочка. В твоем роду только один приличный человек Камилл, да и тот сто лет тому назад жил.
«Силен старик, – смеется Публий, – никому не спускает… А вот Коринна, но что за фарс она разыгрывает? Ах, она так счастлива услышать речи римских мужей! Какая бездна ума и благородства, сколько тонкого чувства и зрелого рассудка!.. Смеется над ними, что ли? Неужели она говорит это всерьез? – недоумевает Публий. – Нет, это игра, но какая?»
А гости, распаленные взаимными оскорблениями, не слышат ее медоточивых речей и уже добивают друг друга.
- Публичное оскорбление? – кричит Сенатор. – Ты, Афраний, будешь вызван в суд и наказан одиночным заключением, а может, и наложением кандалов.
- Муренны – известные взяточники! – исчерпав всякие аргументы, парирует Цензор.
- Доносчик! – потеряв всю свою важность, кричит Сенатор. – По твоим представлениям на себя руки накладывают невинные люди. Сенатом, да будет тебе известно, ты признан жестоким и высокомерным. Твоя карьера закончена… А что касается меня, то я готов подать на тебя в суд. И ты, префект Камилл, не имею чести знать твоего полного имени, будешь наказан.
- Зато я знаю твое, – огрызается Афраний. – Оно часто встречается в махинациях, которые мне приходится расследовать. По ним видно, что сенатор Муренна – известный взяточник, и поверь, придет время, когда мои люди возьмут твои руки в кандалы.
Высокие гости подымаются и уходят, насмерть перессорившись, но преувеличенно вежливо прощаясь с хозяйкой.
Она провожает их до порога, каждого по одиночке, и до слуха изумленного Овидия доносится:
- Истинно державные мужи! Ваши имена будут записаны золотыми буквами на стенах этого дома. Мои девушки будут с гордостью рассказывать, что их скромную школу посетили великие люди. Видите, они аплодируют и благодарят вас. Я счастлива, я в восторге. Это лучший вечер в моей жизни.
Уходя, Афраний перевернул ложе Сенатора: «Я ухожу, но тебе тоже не возлежать здесь». Следом за ним ушел и Цензор. Сенатор прощался милостиво и весело, но и он, видимо, покидал дом греков навсегда.
Коринна казалась искренне огорченной, но когда двери закрылись за последним гостем, расхохоталась. И, раскрыв объятия, протянула обе руки Публию. 
- Ты доволен? Я все сделала так, как ты хотел.
Ах, плутовка, как хитро она все это устроила!

*******************
Ghjljk;tybt cktletn