1.
Лучи яркого послеполуденного солнца нежно ласкали воды величавого Днепра, а тот, игриво дробя солнечный свет, рассыпал его милиадами развесёлых зайчиков. Речная зеркальная гладь хранила отражение большого, красивого града, обычно суетливо-неспокойного, но нынче отчего-то сонно-ленивого. Покой, нега, жара… Лето уж перевалило за половину, давно отшумел-отгуляли купальские праздники, недавно отхороводился и Перунов день. Скоро, скоро летняя духота сменится блаженной осенней прохладой, а после запоют свои песни вьюги – вечные спутницы хозяйки зимы, но пока… Нега, жара, покой…
Город, раскинувшийся на берегу Днепра, принадлежал полянам, издревле живущим на этих землях. Как ильменьские словене вели свой род от самого князя Словена, коий дедом звал самого Перуна, так и поляне своим предком почитали Кия – божественного кузнеца и перунова побратима. Даже град, хранящий княжий стол, назвали в его честь Киевом. Жили оба племени дружно, обид друг другу не чинили, косо не глядели. Да, в самом деле, с чего им лаяться, когда общего порубежья нет, интересы у каждого свои, даже враги разные: словене всё больше с варягами бились, поляне – со степняками да хазарами. Разве что на языке одном говорили да богов одних и тех же чтили. Злые языки баяли, правда, будто поляне словен слегка недолюбливали. Мол, горды, спесивы, старшими себя величают. Но это, как есть, неправда одна. Разве могут братья всерьёз браниться из-за такой малости, как старшинство?
Покойно нынче в Киеве. Лишь тем летом могучий князь Дир ходил в поход на хитрых греков, крепко побил их да богатый откуп взял. Так что греки нынче свои раны зализывали, недосуг им было степняков на порубежье русское натравливать. Да и хазары, устрашённые мощью полянского оружия, притихли. Лишь старики ворчали в густые бороды: после победы стали появляться в Киеве молельни чужой, греческой веры, рекомой христианством. Вот и скажи, победа ли то была или новое наступление бесчестных греков?
Жара, покой, нега окутала ныне Киев. Но вдруг на горизонте возникли летящие, точно птицы, ладьи. Воды Днепра несли их бережно, величаво. Красота, да и только! Всё ближе подходили летящие под парусами красавцы. Вот уж слышна разливающаяся над рекой песня. Ветер туго выгибал бело-красные паруса. Лишь головная ладья шла под синим парусом с белым соколом - знаком новгородского князя Рюрика. Не иначе как посольство пожаловало.
Обманчиво-ленивый город как-то враз ожил, зашевелился. На пристани появились гридни, отроки, повыглядывали любопытные бабы да девки, высыпали вездесущие ребятишки. Вот, наконец, караван из трёх лодий пристал к берегу, а на встречу ему из ворот идёт князь. Впрочем, нет, не князь Дир, а его брат Аскольд. Братья давно, ещё в самом начале правления поделили бремя княжеской власти. Дир часто уходил в походы, поддерживал отношения с другими землями, княжествами да князьями, выезжал на охоту, принимал посольства, временами вершил суд в своих владениях. Аскольд успешно разбирался с внутренними делами, принимал купцов и решал, кто достоин высочайшего внимания старшего из князей.
Вот с ладьи перекинули сходни, Аскольд с малой дружиной уверенной поступью шагает к берегу. Вадим, родич князя Рюрика и глава посольства, уж поджидал его на палубе.
- Гляди-ка, как быстро пришёл, - насмешливо хмыкнул голос откуда-то из толпы посольских. – Дары, небось, посмотреть.
Слава о сребролюбии молодшего из князей ушла далеко за пределы полянских земель.
- Ага, - радостно ответил кто-то помоложе. – Купцов бы подольше мурыжил.
- Да тише вы, охальники, - рыкнул потихоньку чей-то бас.
За спинами лучших посольских мужей на молодёжь зашикали старики. Миг – все разговоры стихли. Сапог князя Аскольда ступил на сходни. Следом за ним поднялись полянские бояре, лучшие мужи Киева. Вот уж князь Аскольд и боярин Вадим стоят друг против друга.
- Здрав будь, князь, - в пояс поклонился Вадим хозяину.
- И тебе здравия, - важно кивнул Аскольд. - С чем пожаловал, гость новгородский?
- Весть у меня от князя Рюрика. А пока прими дары, князь Аскольд.
Двое сноровистых отроков тут же положили к ногам князя драгоценные шкуры соболиные да песцовые, ещё двое вынесли посуду драгоценную – золотую да серебряную. Ещё один – блюдо с каменьями самоцветными. Последний преподнёс Аскольду меч булатный да нож самозатачивающийся – диковинку, кою лишь в Новгороде и ковали. Оружие и меха удостоились лишь беглого взгляда киевского князя, а вот при взгляде на самоцветы и драгоценности глаза на его бесстрастном лице вспыхнули, точно у влюблённого юноши, узревшего лик любимой. Сразу видно, что более по сердцу сребролюбивому Аскольду.
Оглядев дары, младший князь вонзил взгляд в лицо Вадиму – чисто хозяин самой преисподней возник. Не глаза - бездонные дыры, полные мрачно-чёрного, льдисто-холодного пламени полыхали на лице Аскольда. Холодок пробежал по коже боярина – точно средь жаркого лета потянуло зимней стужей. На мгновение Вадиму Храброму почудилось – кромешная тьма обступила со всех сторон, под ногами разверзлась бездонная ямина, куда с немым воплем полетела его душа. Миг – и прошло наваждение, как не было. И как только на ногах сумел устоять? Как в самом деле криком не изошёлся? Глядь – глаза-то аскольдовы обычные, никакой бесовщины не видать, лишь самодовольная ухмылка кривит уста.
- Добро пожаловать, гости новгородские, на землю Киевскую.
Вадим не раз уже бывал в Киеве. Дважды по торговым делам, один раз – воинские пути завели. А самый первый раз – ещё едва десять лет от роду минуло. Тогда в Киев его взял отец. Сам град поразил мальчишку непривычными каменными палатами, солнечными улицами да шумным, говорливым людом. А вокруг Киева – всё больше широкие просторы да невиданное для северных земель редколесье. Солнца столько, что небо кажется не голубым или синим, а золотистым. Будто на лазурь дохнули невесомой золотой пылью. Широко кругом – всё больше поля, холмы или равнины. Нет, не для него такие просторы. Куда милее в укромном, сумрачном, величавом лесу. Тот и накормит, и от ворога убережёт, и ленью телесной забуреть не даст.
Или дело не в просторах, пугающих своей широтой, а в той, к кому сердце стремилось, кому жизнь свою он до капли готов был отдать? Вадим нахмурился – в который раз, вновь и вновь мысли его возвращались к НЕЙ. Да, Ефанда уж два лета замужем, уж дочка подрастает, а он всё ещё ждёт, надеется. На что? Вот и немногочисленные друзья, и брат Воронок говорят – скверный характер стал у него последнее время из-за этой любви. Давно следовало вынуть занозу из сердца, очистить гниющую рану, но нет! Свербит в душе гаденькая, дурно пахнущая, подлая надежда: всё устроится! Любимая будет принадлежать ему. Какой ценой? А вот цена с каждым днём интересовала всё меньше и меньше.
Раздался стук в дверь, в опочивальню вошёл невысокий, широкоплечий отрок.
- Князь Аскольд велел проводить тебя в его покои.
Вадим недовольно нахмурился – не смерд, чай, чтоб вот так-то за ним посылать.
- Зачем?
- Не ведаю, - пожал плечами парнишка.
Вот же болван! Однако, хозяин в своём праве. Придётся идти. Хоть не холопа за ним прислал, и то ладно.
Звук шагов гулко ударялся о стены и резво бежал дальше. Впереди шёл отрок, Вадим неторопливо двигался за ним. Чёрная искра глухого раздражения неприятно карябала душу. Признаться, Аскольд боярину был совсем не по нраву. Да и кому, скажите на милость, он мог быть по нраву? Горбатый (говорят, из-за перенесённого в детстве недуга), коротконогий, плешивый, с редкой рыжей бородой, Аскольд больше походил на отпрыска нечистого духа, нежели князя. Глазки маленькие, бегающие, вечно прищуренные, будто их владелец боялся выдать свои потаённые мысли. Рот большой, часто кривящийся в иронично-презрительной ухмылке. Длинный, хищный нос больше напоминал ястребиный клюв. А вот силой этот витязь обладал немереной – в потешной борьбе либо кулачном бою мало кто мог супротив него устоять. Правда, воинскому делу всё ж таки обучен не был – не способны руки оказались к оружию. Одевался князь щегольски, что ещё больше подчёркивало общее уродство.
Будучи старше летами, Аскольд, тем не менее, считался младшим князем, разбирающим и утрясающим лишь внутренние дела. Поговаривали даже, что Аскольд – вовсе не княжий сын, а подкидыш. Тем более, что его матери никто никогда не видел. Но прежний князь любил и баловал старшенького, а, стало быть, всё это – слухи, не более того. Хотя… Кто его разберёт? Может, князь околдован был.
Но была и ещё одна причина, почему нелюб князь Аскольд был Вадиму. Уж слишком живо напоминал он о счастливом сопернике боярина, ведь приёмный сын Рюрика носил то же самое имя – Аскольд.
Наконец отрок остановился у широкой резной двери, распахнул её, провозгласил:
- Боярин Вадим, посол новгородский.
Вадим ступил в покои младшего князя, двери за ним затворились.
Светлица, залитая уходящим солнечным светом, просторна и чиста, как и положено княжеским покоям. Лавки и сундуки убраны покрывалами драгоценными, на окнах - занавески шёлковые узорные, на полу - ковры пушистые. Сразу видать, привык жить князь на широкую ногу. У широкого окна – стол, уставленный лёгкими яствами: яблоки мочёные, капуста квашеная, икра чёрная да белая, пироги, грузди солёные, рябчики печёные... Да всё на посуде драгоценной. А в самой середине стола – расписной квасник и запотевший кувшин, источающий тонкий аромат греческого вина. Хлебосольного хозяина витязь не увидел.
- Мира с процветания тебе, боярин, - раздался скрежещущий голос откуда-то сбоку.
Вадим резко обернулся, с трудом подавив нежданно охватившую его дрожь. Аскольд, привычно кривя губы ироничной ухмылкой, оказался у него за спиной. Боярин поклонился:
- И тебе, князь, всех благ.
- Раздели со мной трапезу, гость новгородский, - хозяин широким жестом указал на стол.
Ох, как же не хотелось Вадиму принимать это приглашение! Но отказать - значит смертельно оскорбить человека, от которого слишком много зависит в Киеве. По всему видать - намечается совместная трапеза, одна из тех, где заключаются НАСТОЯЩИЕ союзы, где вершатся воистину великие дела, достойные воспевания в веках, но о которых (слава Богам!) мало кому и что известно.
- А князь Дир не обидится? - попытался уйти от ненужного ему союза Вадим.
Улыбка довольного, сытого кота, играющего ничего не подозревающей мышью.
- Не обидится.
Сели за стол. Аскольд, как хозяин, разлил в чарки квас.
- За братьев наших, князя Рюрика и князя Дира.
Первый глоток едва не стал поперёк горла под чутким взглядом сотрапезника, но недаром в жилах Вадима текла кровь князей новгородских - живо с собой справился. Взял с блюда пирог, а в голове одна мысль бьётся: к чему всё это? Он ведь не мир или войну творить приехал, не судьбы людские вершить, не просить и не обещать - всего-то о торговле речь, о подтверждении обязательств и клятв прошлых лет. Или Аскольд задумал наконец сверзнуть с престола младшего брата? Так ведь не позволят ему единолично на престол сесть бояре киевские - сейчас-то едва терпят. Срамно это - ставить главой того, кого сами Боги отметили тяжким клеймом уродства.
- Ладно ли в землях новгородских? - задал вопрос князь, будто бросая первый, пробный камушек.
- Всё ладно, хвала Богам, - всё более настораживаясь, ответил боярин.
Вновь пенный напиток наполнил чарки. На этот раз выпили молча.
- И не надоело тебе, славный боярин, внук самого Буривого, под началом пришлого князя служить?
Вадим усмехнулся. Да, нечто такое он и ожидал от Аскольда и даже успел приготовить достойный ответ. Но уста, помимо воли, произнесли то, что велела душа:
- А самому не надоело ещё под молодшим братом ходить?
Сказал - и тут же прикусил ставший излишне самостоятельным язык. Сам себе дивился Вадим - давно уж не рёк он столь откровенно. Аскольд вдруг лениво усмехнулся. Так, будто знал больше, чем его собеседник мог себе представить.
- А с чего ты взял, будто это я под ним хожу, а не он подо мной. Дир - не князь, личина князя. Так, болван стоеросовый. Нет, боярин, истинный хозяин здесь - я. Но речь не обо мне. Я-то лучше в тени своего державного братца постою да на людей погляжу. А вот ты… Само имя твоё пророчит тебе быть князем .
Вадим весело расхохотался:
- Нет, князь Аскольд, позволь уж мне быть хозяином лишь в своей вотчине. Ты меня по себе судишь, и в том беда твоя. Того не поймёшь, что не надобен мне княжеский стол, не под то я Богами заточен. Да и волю прежнего князя, Гостомысла, чту свято.
Сказал - и осёкся, будто весь воздух из тела разом вышел: те самые бесовские глаза-дыры снова внимательно изучают его. Взгляд скользнул по переносице к губам, подбородку, шее - туда, где под кожей часто-часто бьётся живчик. Вернулся к глазам.
- Но ведь есть нечто, принадлежащее князю Рюрику, что ты считаешь своим, - голос Аскольда прошелестел будто издалека. - Что же это?
Вадим отчаянно боролся с самим собой. Смолчать было выше его сил, но и открыться - немыслимо. Боярин тщательно скрывал ото всех то, что нынче его принуждали сказать, как самую страшную, постыдную тайну, и в то же время восторженно лелеял, как счастливое воспоминание, как восторженную мечту.
- Ну? - слегка повысил голос князь.
- Жену князя.
Твёрдая, но осторожная рука тронула плечо Вадима. Боярин вскочил, с трудом ловя собственный крик. У ложа стоял тот самый отрок, что провожал его в покои князя Аскольда.
- Почивал, боярин? - тщательно пряча усмешку, спросил парень.
- Почивал?
Вадим огляделся. Та самая ложница, где его поселили нынче. Аскольд… Не уж то приснилось? Отрок терпеливо ждал, пока боярин отойдёт ото сна, и вдруг, отчего-то смутившись, пробормотал:
- Князь Дир зовёт на пир. Лишь тебя, боярин, дожидаются.
И вновь они шагают по коридорам княжеских палат, вновь широкая спина всё того же отрока указывает путь. Нет, шли они совсем не там, где давеча, но Вадима так и подмывало окликнуть парня, спросить… О чём? Приходил ли он за ним в ложницу? Отводил ли к Аскольду? Да тот лишь умалишённым сочтёт боярина, а послы таковыми быть не должны. Вадим промолчал.
Гул множества голосов оповестил, что конец пути близок. Вот, наконец, и трапезная. Тряхнув золотыми кудрями и расправив без того широкие плечи, боярин вошёл, заложив пальцы за узорный пояс. Князь Дир широко улыбнулся, кивнул на свободное место ошую себя - одёсную уже восседал гордый, как всегда чуть надменный Аскольд. Вадим впился взглядом в его лицо, ища ответ на свой незаданный вопрос: что это было? Явь? Сон? Морок? Молодший князь прищурился и гневно поджал губы: невежливо столь нагло и открыто пялиться гостю на хозяина. Громко поприветствовав обоих князей, боярин уселся на предложенное ему место.
Славный был пир! Как Аскольд слыл сребролюбивым и скупым, так его брат Дир - хлебосольным и щедрым. Столы ломились от разнообразных блюд, широкой рекой лились квас, медовуха, пиво, даже чарку терпкого царьградского вина получил Вадим из княжеских рук. Без счёта кричали здравницы князьям киевским и князю новгородскому. Скоморохи веселили люд честной задорной пляской, громкой музыкой да частушками. После гусляры-песельники выводили густыми голосами волнующие напевы. Специально обученные девушки-рабыни из далёких стран танцевали невероятно чувственные, знойные танцы. Последнего развлечения боярин, правда, не одобрял. Ему гораздо больше нравились весёлые танцы свободных дев, танцующих не по принуждению, а по воле души, но его никто не спросил. Не дело это - указывать хозяину, чем гостей развлекать. И потом - другим, кажется, нравится.
Ласково глядя в глаза боярину, князь Дир живо интересовался здоровьем князя Рюрика, молодой княгини, их дочери, пасынка Аскольда, некоторых других знакомцев. Князь Аскольд - не то. Он сидел мрачнее мрачного, смурнее смурного, в разговоры не вступал, пил не хмелея и будто вовсе не одобрял общего веселья. Несколько раз его глаза цвета преисподней выуживали взгляд Вадима, но тот каждый раз трусливо отворачивался. Да и кто, скажите на милость, сохранил бы присутствие духа под таким-то взглядом?
Вскоре боярин заметил, что как-то слишком быстро хмель окутывает его своими липкими, сладостными сетями. В другой раз это открытие заставило бы его остановиться, но сейчас… Сейчас Вадим вдруг почувствовал себя необычайно хорошо. В тень отошли все горести, беды, печали. Изморозью беспамятства подёрнулись воспоминания о счастливом сопернике, о полюбившей другого возлюбленной, обо всех невзгодах - больших и маленьких - разом. Захотелось плясать, петь, смеяться от души, без оглядки - как в детстве. Даже князь Аскольд, кажись, повеселел, на него глядючи.
В общем, к самому концу пира боярин был бессовестно пьян. Разум, время от времени выныривающий из глубокой, зловонной ямы опьянения, приходил в ужас от речей и действий своего хозяина. Вот только жестокий (или всё-таки милостивый?) хмель утягивал тот разум всё глубже и глубже, в самое беспамятство. Вадим плохо помнил, когда и как покинул княжескую трапезную. Остались лишь смутные воспоминания о том, как два отрока тащили его по коридорам, как гулко отдавались в ушах их шаги, как заплетались, не желая никуда идти, его собственные ноги. Почти без скрипа отворилась дверь, и грузное тело упало, наконец, на жёсткую лавку. Ещё до того, как отроки покинули ложницу, богатырский храп возвестил, что боярин без боя сдался в руки сна - младшего брата самой смерти.
Клочья серого тумана, смердящего тленом и дымом погребального костра, клубились вокруг боярина. Они настырно лезли в рот, нос, глаза, уши - горькие на вкус, мерзкие на запах, мрачные на вид. В тумане слушались голоса - то страстные, то грубые, то визгливые, то нежные. Или вдруг всё прерывалось издевательским смехом или стоном, полным немыслимой боли, или отчаянным криком. То вдруг туман принимался бесстыдно ласкать его, но стоило лишь Вадиму отмахнуться от его липких щупалец, как они жёстко оплетал руки-ноги, не позволяя пошевелиться. Дышать было тяжело и неприятно. Вадим начал задыхаться, и туман, будто обрадовавшись, крепко спеленал его, заперев остатки воздуха в лёгких. Холодный, липкий пот ужаса выступил на лице боярина, он забился в связывающих его путах и… проснулся.
Стояла глубокая ночь. Любопытный месяц осторожно подглядывал в распахнутое настежь окно. Голова гудит, как чугунный колокол, но, что удивительно, других признаков тяжкого похмелья нет. Вадим огляделся, силясь понять, где же нынче довелось ночевать, и замер в недоумении. Это же покои Аскольда! Точно такие, как он помнил в своём сне. Вон, даже остатки их трапезы по-прежнему стоят на столе. Ой-ли, сон ли то был?
Еле слышный шорох заставил боярина вздрогнуть… Нет, буквально подскочить от неожиданности, стремительно обернуться… На соседней лавке, в самом тёмном углу сидел НЕКТО. Вадим замер, вглядываясь в темноту и, конечно, не узнавая того, кого его глаза различали только как большое чёрное пятно. Полно, да человек ли это? Может, дух нечистый? Вдруг послышался хрипловатый смех:
- Да, боярин, а ты, оказывается, горазд пить.
У Вадима отлегло от сердца. Князь Аскольд. Впрочем, кого ещё он думал здесь встретить?
- Как здоровье, боярин? Водицы испить не желаешь?
Молчание в ответ. Не желая говорить, Вадим пристально, до рези в глазах вглядывался в то, что виднелось там, в углу. Отчего-то было страшно - до рези в животе, до противной дрожи коленях. Как чадо неразумное, проснувшееся от страшного сна и вместо знакомых с детства покоев очутившееся вдруг в зловещем, укутанном тьмой царстве, где из особо тёмного места на тебя вот-вот кинется… Кто? Анчутка? Бабай? Змей Горыныч? Сам владыка мёртвых Ний? Большинство детей в таких случаях с головой зарывается в одеяло в надежде, что опасность не заметит, проскользнёт мимо, улетучится. Не таков был в детстве Вадим, который продолжал упрямо таращиться, оборачиваясь на любой звук, но не упуская при этом из вида опасного места. Чтобы, значит, с открытыми глазами встретить врага. Младшие братья почитали это за великую храбрость. Истина же была в том, что мальчишкой он просто боялся не увидеть, что происходит. Ужасно боялся.
- Впрочем, не обо мне речь, - раздался тот же голос. - Другой встреча эта надобна.
Чуть в стороне вдруг появилось небольшое облачко. Светящееся серебристым светом, оно разрасталось, становилось ярче, наливалось непонятной спелостью. Будто лунный отблеск спустился с небес в покои аскольдовы. Из мрака выступили лавки, столы, сундуки, прочая утварь. Даже черты князя уже ясно можно различить. Повеяло холодом - совсем как зимой в неожиданно открывшуюся дверь. Вот серебристое облачко вытянулось в гигантский кокон - словно у гусеницы, но размером с человека - стало плотнее, явственней. По низу побежали всполохи багряного пламени. Точно завороженный Вадим следил за настоящим волшебством - как снежный кокон, пронизываемый багряными молниями, вдруг рассыпался, явив прекрасную Деву.
О, что это была за красавица! Черты лица совершенны - высокое чело, брови точно крылья птицы, длиннющие ресницы, упругие щёчки, губы нежные, как лепестки шиповника. Превосходная, ладная фигурка буквально светилась сквозь тонкую рубашку, вышитую по подолу багряною нитью. А волосы… Предки великие, что за волосы! Цвета воронова крыла, они плотным плащом покрывали прелестные плечи и спину, спускаясь до самых колен. Кажется, если целый кувшин скатного жемчуга высыпать в эти волосы - все до единой жемчужинки затеряются, запутаются в этих густых волнах, ни одна пола не достигнет. Не дева - Богиня!
- Всё верно, боярин, - вновь раздался вкрадчивый голос Аскольда. - Богиня и есть.
Боярин спустил ноги на пол (в босые ступни тут же будто вонзились тысячи морозных игл) и замер, жадно всасывая взглядом невероятное виденье.
- Узнал ли? - ласково улыбнувшись, спросила красавица.
Ещё бы! Как он мог не узнать её - прекрасное воплощение ночи, зимы, смерти, холода, страшную и прекрасную одновременно госпожу Морену.
- Верно, это я.
- Ты - прекраснейшая из богинь! - разомкнув, наконец, уста, выдохнул Вадим.
Морена рассмеялась - будто звонкие ледяные колокольчики зазвонили. В этом смехе совсем сомлевшему было боярину вдруг почудилось глумливое торжество жестокого победителя. «Да нет, показалось, - решил он, взглядом лаская красавицу. - Не может же она…»
Меж тем богиня начала новое превращение. Волосы её, разделившись, сами собой сплелись в две косы и тут же покрылись сверкающей, как морозная изморозь, тончайшей фатой. Голову её увенчала серебряная коруна, украшенная драгоценными адамантами . Тонкая сорочка заметно уплотнилась, превратившись в красивое вышитое белым по белому платье, обильно усыпанное по подолу и рукавам алым яхонтом , жемчугом и адамантом. Величаво, как может лишь богиня, Морена подошла к боярину, тонкими холодными пальцами дотронулась до его щеки.
- Ты силён, храбр, хорош собой, - с улыбкой произнесла она. - Настоящий витязь. Я знаю, с тобой поступили жестоко, несправедливо. Ты хочешь восстановить справедливость?
Точно истукан, сидел Вадим на лавке. От прикосновения этих тонких, изящных пальцев по всему телу разливались какие-то странные токи, заставляющие кожу вздыбливаться, а мышцы нервно подёргиваться.
- Ты хочешь стать МОИМ витязем?
Настоящее счастье наполнило сердце. Да, ничего другого боярин не желал больше. Стать её витязем, её хранителем, её слугой… Тихий смех, похожий на звон серебряных колокольчиков, оборвал мысли.
- Да-да, моим слугой, моим витязем. Только скажи это…
Широко раскрытыми глазами Вадим смотрел в её лицо.
- Всё, что бы ты ни пожелал, будет твоим. Любые богатства, новгородский престол, друзья, покровительство богов. Любая женщина, которую захочешь, будет твоей.
Странно, почему-то никак не удавалось различить очи богине. Пухлые уста, нежные щёки, высокое чело, тонкий нос, изящные брови - всё радовало глаз, но вот очи… Они будто прятались от прямого взгляда.
- Ну, так что, боярин? - чуть нетерпеливо спросила красавица.
Тот совсем уж было согласился, но… Лишь на миг, скосив глаза, он увидел лицо Аскольда. Уста кривит самодовольная и одновременно презрительная улыбка, глаза неприязненно сощурены, на лице - выражение нетерпения и злобной радости. Показалось? Возможно, только это враз отрезвило гордого новгородца.
- Прости, госпожа, но я не достоин…
- Недостойным я не предлагаю такой милости. Впрочем, это твой выбор, боярин. Не пожалей о нём.
Точёный пальчик богини упёрся в чело Вадима. Мир вокруг завертелся, мысли заволокло туманом, свет в очах потух. Как ни противился витязь, сознание оставило его, и безвольное тело повалилось на лавку.
Если ночь была прекрасна и милостива, то утро воздало незадачливому пьянице сторицей. Похмелье вцепилось в свою жертву, как бешеный пёс, безжалостно терзая голову, выворачивая внутренности, отбирая волю и силу. Сухость во рту, резь в глазах, дрожь в мышцах надёжно приковали здорового, сильного мужчину к постели. Между тем, было уже довольно поздно - по крайней мере, бьющее в окно солнце и зной вещали, что время движется к полудню.
Что его единение нарушено, Вадим не услышал, а, скорее, почувствовал. Дверь покоев медленно приоткрылась, и спиной вперёд протиснулась женщина. Точнее, молоденькая девка (чернавка, наверное), смуглая, черноволосая, босая, в простой рубахе, перетянутой пояском. Чем-то она неуловимо напомнила ту ночную красавицу, посетившую его нынче. Впрочем, теперь, наверное, любая черноволосая девка будет напоминать о ней.
- Ну, и здоров ты спать, боярин! - весело, но не громко, пропела чернавка. - Плохо небось? На вот, поправь здоровичко.
Только сейчас новгородец увидел в её руках мису с чем-то жидким, пахучим, горячим, янтарно-золотистым. К горлу тотчас подкатила тошнота, но Вадим мужественно взял из её рук посудину и, стараясь не вдыхать пряного запаха, сделал глоток. Удивительно, желудок, перед этим яростно бунтующий, вдруг успокоился и униженно-заискивающе попросил ещё. Боярин осторожно, даже боязливо принюхался. Нутро тут же откликнулось на запах съестного, но не тошнотворными спазмами, а жадным, восторженным урчанием.
Угощение закончилось неожиданно быстро. К тому времени голова самым волшебным образом прояснилась, казнившая неразумное тело слабость и дурнота вдруг обратились в силу и бодрость, яркость света и громкость звука перестали быть врагами. Вадим блаженно вздохнул, расправил широкие встречи, ласково улыбнулся девушке, протянув ей пустую мису.
- Благодарю за заботу, красавица.
- Не меня, князя Аскольда благодарить надобно, - пожав плечами, ответила чернавка, забирая посуду. Вдруг боярин, ловко поймав её за руку, резко привлёк, обняв за плеча, к себе и крепко поцеловал в губы. Девка, обмякнув на миг, тут же вырвалась и, звонко рассмеявшись, выскочила за дверь.
Вадим встал, потянулся до хруста во всём теле, подошёл к окну. Во дворе сновала челядь, часть отроков под присмотром седоусого воеводы отрабатывала бой на мечах, другая - метала стрелы в столб. Чуть в стороне разминался князь Дир, шутя отбиваясь сразу от пяти воинов. Всё правильно, за делами государственными и воинской выучке забывать не след. Телу ведь только дай слабину - враз леностью и жиром заплывёт. А вот князя Аскольда было не видно.
Аскольд… Новгородец больше не думал, что всё произошедшее - сон. Непонятно, откуда взялась уверенность, но и дневная трапеза с младшим князем, и ночная беседа с богиней были столь явными, яркими. Неожиданная тоска сжала сердце. «Ты хочешь стать моим витязем?» Уста боярина исторгли стон. Быть может, сами боги давали ему шанс, единственный шанс в его жизни. Плевать на власть, богатство, покровительство богов, но Ефанда… «Любая женщина, которую захочешь, будет твоей». Всё, всё было в его руках, а он… «Это твой выбор, боярин». Да, его выбор. Пень замшелый! Ну кому, кому бы стало хуже, если бы он дал согласие?
Стремясь избавиться от тяжких мыслей, Вадим вышел во двор. Дир только закончил потешный бой и теперь шумно пил воду из поданного отроком ковша.
- Доброго здравия, князь, - окликнул его боярин.
- И тебе, гость новгородский.
Признаться, Дир был весьма хорош собой. Ростом лишь чуть уступал Вадиму, а вот плечами, пожалуй, слегка превосходил его. Тугие мышцы бугрились под загоревшей до черноты, блестящей от пота кожей. Широкая белозубая улыбка была частой гостьей на его скуластом лице. Серо-зелёные глаза молодца искрились весельем, но, что интересно, взгляд их всегда был цепким, внимательным. Ноги-руки не длинные, но крепкие, могучие. Будучи полным воином посвящения, князь по обычаю полян был брит наголо, лишь с макушки свисает выбеленный солнцем осерёдец - длинный клок волос. Далеко не каждый воин удостаивается такой чести - носить осерёдец. Только истинные сыны Перуна.
- Что смотришь, гость новгородский, - совсем как его брат, прищурился Дир. - Не желаешь ли потешится?
- Отчего бы и нет? - ответил Вадим. - Надеюсь, найдётся у тебя достойное оружие?
Князь расхохотался и кивнул. Тут же расторопный отрок поднёс меч. Добрый, надо сказать, меч, крепкий, гибкий, ладно отточенный. Бойцы разошлись, встали в позицию, поприветствовали друг друга, и пляска началась.
Когда мечи сталкиваются, высекая искры, исторгая мелодичный звон, это всегда приводит в невольный трепет. И солжёт каждый, кто убийство назовёт красивым, ибо несовместимы красота и преступление, противное богам. Лишь в одном случае можно оправдать отнятие жизни - когда защищаются другие жизни. Но также верно, что любой потешный поединок - будь то на мечах или кулаках - всегда похож на пляску, когда исполняется истинными умельцами. Как и любую добрую пляску можно превратить в потешный поединок, дабы показать удаль и стать молодецкую.
И Дир, и Вадим мастерски владели и оружием, и собственным телом, которое само по себе оружие хоть куда. Потому их бой был невероятно красив. Выпад, удар, шлаг в сторону, поворот, защита, шаг вперёд, удар, ещё шаг… Немыслимое, бесконечное кружение по кругу. Отроки, гридни, кое-кто из челяди, даже воеводы побросали свои дела, чтобы видеть боевой танец своего князя и его гостя. Удар, прыжок, поворот, кувырок… Дир то и дело сиял белозубой улыбкой, Вадим отвечал хитрым прищуром внимательных глаз. Ни один из противников не мог дотянуться до тела своего соперника и оставить на нём алую борозду пореза - неоспоримую метку победителя. Впрочем, соперники, казалось, и не ставили такой задачи. Их целью была всего лишь пляска.
Наконец князь опустил меч, делая одновременно шаг назад. Боярин тут же отступил.
- А здоров ты драться! - подходя, хлопнул его по плечу Дир. - Коли Рюрик чем обидит, так милости просим к нам. Приходи с домочадцами, скарбом, челядью. А то и так приходи. Мне добрые воины всегда нужны.
Вадим хотел уж было отшутиться, но тут взглянул в глаза князя. Они не смеялись, а казалось, о чём-то молили, предостерегали. Будто хотел Дир о чём-то сказать, но не мог, не смел. О чём? Готовые вырваться слова застряли в горле. Загомонившие было после поединка зрители затаили дыхание. Вадим молчал, будто задумался над предложением князя, но, наконец, тряхнул головой и улыбнулся, всё-таки желая перевести неловкость в шутку:
- Нет, княже, не сейчас. Вот ежели и вправду разойдёмся с Рюриком, тогда приду.
- Ну, как знаешь, - пожал могучими плечами воин и, в раз утратив к гостю интерес, пошёл своей текучей звериной походкой к краю площадки. Остальные, притихнув, также стали расходиться по своим делам.
Уже у самого края Дир обернулся:
- Жду тебя, боярин, и мужей твоих на совете.
В заботах прошло несколько дней. Князья киевские и мужи посольские собирались ежедневно - судили, рядили, временами спорили. В общем, договаривались. Ежедневно к вечеру устраивались развлечения - пиры, пляски, состязания в воинских искусствах. Новгородцы поначалу неодобрительно поглядывали на своего предводителя (ох, долго ещё будет аукаться тот пир!), но молчали. В самом деле, не дитя малое, чтобы выволочку ему устраивать. Поляне вели себя гораздо сдержаннее - то ли привыкли к такому, то ли просто-напросто всё равно было. Но теперь Вадим вёл себя гораздо спокойней, и его оплошность вскоре забылась. Морена более не беспокоила, и боярин впадал всё в большее уныние. Тем яростнее он брался за любое дело, пытаясь взбодриться, и тем сдержаннее принимал участие в развлечениях, дабы вновь не потерять лицо. А ночи, когда каждая отринутая днём дурная мысли наваливается на разум тяжким булыжником, отныне и вовсе были ужасны.
Дважды Дир устраивал для гостей охоту с обязательным последующим пиром на Перуновом капище. Аскольд - в силу телесных недугов или ещё каких причин - в таких развлечениях участия не принимал. В эти дни Вадиму становилось легче. Уныние и тоска отступали, уступая место тихой радости, покою. А завершающие пир гуслярные песнопения и вовсе поднимали душу в необозримые высоты, на самое седьмое небо, к порогу светлого Ирия. Тогда все горести казались боярину тленом, глупостью - посмеяться в пору. Но приходившая на смену дню ночь вновь приносила беспокойство.
Но вот пришёл день, когда все условия были оговорены, все разногласия улажены, все договоры приняты. Настало время клятв и обетов. Все нужные люди нынче с самого утра собрались на высоком княжеском дворе. Как и положено, посольские сидели по левую руку, свои мужи, киевские - по правую. Место Вадима было самое высокое - выше только княжеские места.
Наконец вышли братья-князья, гордо прошествовали к своим местам. Все поднялись, приветствуя их, после снова расселись. Вадим пристально вглядывался в обоих, искал и не находил промеж ними ни малейшего сходства. Дир - открытый, загорелый, чуточку бесшабашный. Аскольд - хмурый, суровый, болезненно бледный. Будто и не братья вовсе, а совершенно чужие люди. Боярин вдруг с удивлением понял, что природой Аскольд был замыслен высоким, отчасти даже красивым мужем. И сейчас он был только чуть ниже своего здорового, статного брата. Но болезнь жестоко поглумилась над его телом, согнув почти в дугу, а черты лица исказила вечная обида на жизнь.
По правде сказать, нынешний совет не обещал никаких неожиданностей. Всё было оговорено: размер подати с купцов за право торговать в землях полян, условия торговли и право прохода в другие земли (тут, правда, пришлось рядиться, но, скорее, для вида), военная помощь в случае нужды… Ни брачных союзов, ни долгосрочных политических обязательств, ни совместного военного похода не предвиделось - обычная рутина, продиктованная обычаем. Достаточно клятвы на мече да медвежьей шкуре. Тем удивительней вдруг было услышать:
- Нынче на Перуновом капище клятву принесём, к вечеру - у Велеса.
Сказано это было Диром. Аскольд исподлобья взглянул на безмятежное лицо брата, глаза его полыхнули яростью. Но молодший князь тут же опомнился, и личина безразличия скрыла все остальные чувства.
- Так надёжней будет, - будто отметая все возражения, проговорил Дир. И обвёл взглядом всех присутствующих, будто ища возражения. Лишь брата взглядом не удостоил.
Старики одобрительно зашумели - обычаи, доставшиеся от предков, всегда вернее. Остальные лишь плечами пожали - как скажет князь, так и будет. Вадиму и мужам новгородским было, по большому счёту, всё равно. Конечно, готовность принести клятву на капище о многом говорит, но поляне никогда не были врагами словенам. Лишь глава посольства, глянув пристрастным взором, заметил этот полный злобы взгляд, брошенный братом на брата.
На капище, на Перунов холм отправились пешком. Впереди, как и положено по обычаю, побряцивая боевым оружием шли князь Дир и Вадим. Следом выступали лучшие мужи с обеих сторон, далее - вои да отроки.
- А где же Аскольд? - немного удивленно спросил Вадим. - Отчего он не пошёл?
В самом деле, отсутствие одного из князей было удивительно и непонятно. Или так молодший князь решил выразить своё неудовольствие? Так ведь и до прямого оскорбления недалеко. Не было бы брани.
- А к чему он там? - равнодушно пожал плечами Дир. - Аскольд не воин, из оружия у него - лишь нож, Перуну клятву давать ему не пристало.
Прямо у валов, окружающих капище, делегацию встретил волхв - высокий, седобородый муж, строгий ликом и поджарый телом, босой, в белых одеждах и с посохом в руках. На шее - золотая воинская гривна, на руках - широкие створчатые обручья, держащие рукава, туловище перепоясано широким поясом, усыпанным соляными и огненными знаками. Ни дать ни взять - хозяин вышел встречать дорогих гостей.
Дир и Вадим в пояс поклонились волхву.
- Здрав будь, Велимир Светоярович, - проговорил князь. Следом приветствие повторили остальные.
- И вам поздорову, люди добрые, - благосклонно кивнул волхв и величественно прошествовал за валы.
Капище в Киеве почти ничем не отличалось от новгородского: те же восемь негасимых костров, расположенных по кругу, тот же алтарь посередине, тот же дубовый идол Перуна в центре. Вот разве что идол вырезан более тонко, искусно, да в глазницы вставлены два синих, как небо, яхонта. Не потому, что в Новгороде не было умелых резчиков или каменьев самоцветных. Просто считали словене, что не в красоте дело, а в вере. Не на тонкую работу любоваться должно, приходя на Перуново капище, а дело пытать, здесь лишняя красота только вредит. Вот Лада - дело другое, здесь не грех и расстараться. Ей всегда принарядиться приятно.
Принесённое с собой оружие князь, бояре и воины разложили у подножия идола. Благодаря расторопным младшим волхвам высоко взметнулось пламя костров. Вперёд вышел Дир. Подняв свой обнажённый меч, он двумя руками протянул его Перуну.
- Прими клятву мою, Перун, бог-воин и защитник Прави. Клянусь не поднимать сего меча против словен и брата моего князя Рюрика, не ходить войной в земли его, не полонить людей его. Клянусь при нужде помогать ему силой своего оружия. Клянусь блюсти все главы договора, что нынче был достигнут. Клянусь, что люди мои, подвластные воле моей, также примут эту клятву. А коли отступит кто от клятвы своей, коли нарушит договор, да покарает того собственное оружие, да будет проклят он от Бога и от Перуна. Да будет так.
Произнеся эти слова, Дир воткнул меч в землю пред ликом Перуна рядом с алтарём. Теперь настал черёд Вадима.
- От имени князя моего Рюрика, - провозгласил боярин, беря в руки свой меч и поднимая его вверх на вытянутых руках, - клянусь блюсти все главы достигнутого ныне договора. Клянусь, что Новгород не поднимет меча против Киева, но по первому зову придёт на помощь князю Диру и его войску. Ежели клятва будет нарушена, пусть клятвопреступника покарает его собственный меч и проклят он будет от века. Прими клятву, Перун.
Меч Вадима занял своё место перед алтарём. Старец принял из рук своего помощника, одного из младших волхвов, священный обоюдоострый нож, одной стороной сделал надрез на руке Дира, другой - на руке Вадима. Обряд сей напоминал клятву побратимства, когда на боевом оружии добровольно смешивалась кровь тех, кто желал отныне зваться братьями. Но здесь кровь не смешивалась, а приносилась в жертву Перуну в знак верности данному слову. Повернувшись к лику Перуна, волхв опустил нож в жаркое пламя костра. Кровь на ноже в один миг обернулась двумя сизыми клубочками дыма. Где-то далеко-далеко, на грани слуха послышался раскат грома.
- Перун принял клятву.
В руках Дира, а после него - Вадима оказалась братина с игристым, тёмным напитком, пряно пахнущим ржаным хлебом. Квас - истинное угощение Богов. Боярин с удовольствием отхлебнул, передал посудину одному из новгородских мужей, тот, сделав глоток, отдал дальше. Ядрёный, терпкий напиток, омочив горло, пряной волной ударил в голову, невесомой птахой порхнул в живот, тысячей тёплых иголочек растёкся по рукам и ногам, даря телу радость и блаженство. Невероятно чистая, радостная свежесть омыла душу.
Вдруг Вадим увидел, как по идолу снизу вверх побежали маленькие едва заметные искорки. Сначала медленно, будто нехотя, потом всё быстрее и быстрее, и вдруг ослепительная вспышка охватила столб. От яркого света боярин зажмурился, прикрывая глаза, а, проморгавшись, понял - необычное светопреставление было явлено ему одному. Остальные, явно ничего не понимая, смотрели на него: новгородцы - сурово, неодобрительно, киевляне - с любопытством и даже насмешкой. Только Дир и волхв переглянулись понимающе, заговорщицки улыбнувшись друг другу одними глазами.
Обратный путь Вадим не шёл - летел. Душа его пела, солнечны й свет радовал очи, нос вбирал всю пестроту ароматов. Всё, что раньше было спорно, что угнетало и давило на плечи, ныне казалось ясным и на диво понятным. За спиной трепетали невидимые огненные крылья, казалось, стоит лишь пожелать - и взлетишь. Что за беда, ежели кто-то из бояр - хоть киевских, хоть новгородских - сейчас посчитает его чуточку тронувшимся умом. Главное, ныне Вадим как никогда ощутил себя правнуком Перуна-громовержца.
Новгородцы полагали, что воздавать почести богам и возносить клятвы следует лишь до полудня, пока всеблагое Солнце - Око Богов - не затуманено ещё человеческой неправдой и несправедливостью. За исключением тёмных богов, коих чтить полагается лишь после заката либо ночью. В Киеве не так. Здесь разным богам отводилось разное время для молитв, просьб и прочего. Велесу, например, приносить требы и клятвы нужно было после полудня, ближе к вечеру. Утром его посещали разве что бояны, скоморохи да искусные резчики по камню и дереву, благодаря за помощь в делах. Заключать договор, скрепляя оный клятвой, предполагалась незадолго до того, как гости торговые, купцы именитые станут лавки затворять. Сейчас же, в час полуденный, опричный вообще не полагается вести никаких дел. А потому весь двор вернулся в княжьи палаты, дабы отдохнуть, сном полуденным вернуть крепость духа и тела.
Капище Велеса располагалось в низинке, рядом с торговой площадью. Дабы лучше выразить почтение изменчивому в своей благосклонности богу достатка, идти на капище следовало пешими. Впереди шёл Аскольд - облачённый в дорогие, шитые золотом одежды, которые, впрочем, ещё больше уродовали его. Следом плечом к плечу выступали Дир и Вадим - красивые, статные витязи. А после уж лучшие мужи Киева и Новгорода. Оружия с собой не брали - ни к чему. А вот даров богатых несли с избытком.
Вот и тын капища, где на высоких жердях красовались медвежьи да бычьи черепа. Огня здесь не возжигали - не жалует его скотий бог. Вместо этого в самой середине божьего двора высилась искусно вырезанная из тёмного дерева мужская фигура, одетая в медвежью шкуру - сам Великий Велес. Здесь же разгуливал молодой медведь - Его звериное воплощение. Нахальный бер первым встретил гостей и, по привычке заревев, стал требовать угощения. Специально для этого Аскольд и Вадим приготовили сладкие пряженцы - любимые лакомства этого лагодника. Получив подношение, довольный зверь отошёл в сторону и смачно зачавкал.
Миновав это вполне ожидаемое препятствие, мужи боярские во главе с киевскими князьями ступили на широкий двор капища. Сметливые волхвы в шитых золотом одеждах споро расстелили пред очами своего бога медвежью шкуру. Аскольд горделиво прошествовал вперёд, встал как раз промеж идолом и расстеленной шкурой. В руках его оказались большая золотая чаша, от которой тянуло сладким, пряным, чуть кисловатым духом - в отличии от Перунова капища здесь причащаться принято мёдом. Дир первым сел на мохнатую шкуру, следом за ним - Вадим.
- Клянусь не чинить препятствий в торговле князю Рюрику и гостям новгородским, не заступать их путей, не желать их добра и не брать мзды выше оговоренной - провозгласил полянин. - А ежели нарушу клятву сию, пусть лик мой станет жёлтым, как золото.
- От имени князя Рюрика клянусь не чинить препятствий в торговле гостям киевским, не заступать их путей, не желать их добра и не брать мзды выше оговоренной, - вторил ему словен. - А ежели князь Рюрик или я нарушу клятву сию, пусть лик мой станет жёлтым, как золото.
Повернувшись лицом друг к другу, князь и боярин обменялись золотыми гривнами (специально для такого случая Вадим прихватил гривну Рюрика). Дир принял из рук брата чашу, сделал три больших глотка, передал её послу. Вадим также отпил вкусной золотистой жидкости, передал посудину Аскольду, также отведавшему мёда. Волна приятной истомы прокатилась по телу вслед за питьём, заражая ощущением тепла и света. Одолеваемый собственными мыслями и предчувствиями, боярин в тайне ожидал какого-нибудь знамения - как там, на капище Перуна. Но ничего не случилось. Спрятав гримасу разочарования, Вадим подал знак своему человеку. Тот час же от толпы отделились два отрока, нёсших дары Велесу - один от киевского князя, другой от новгородского. Вот уж дары у подножия идола, и вскоре все покинули место клятвы - в палатах княжьих всех ждал прощальный пир. Назавтра предстояло посольству отправляться восвояси.
Пир показался Вадиму небывало долгим и скучным. Всё те же здравы, те же скоморохи, гусляры, те же танцы заморских красавиц, явства, меды… И стойкое ощущение, что все от него чего-то ждут, наблюдают: новгородцы, киевляне, Дир и особенно Аскольд. Не раз и не два боярин, точно рыба на крючок напарывался на его ищущий, презрительно-насмешливый, высокомерный взгляд. Цепкий, как чертополох и такой же колючий. Дир, напротив, старательно отводил глаза, избегал напрямую заводить беседы, вот только напряжение, непонятное ожидание от этого лишь нарастало. От возвышенно-радостного настроения, посетившего Вадима на капище Перуна, не осталось и следа. Он пытался вызвать хотя бы воспоминания о нём. Тщетно. Весёлый для других пир всё больше напоминал пытку.
Наконец всё закончилось - надо сказать, довольно рано, ведь назавтра предстояло отправка посольства восвояси. Вадим одним из первых покинул пир с позволения князя Дира. Уже неплохо изучивший хитросплетения коридоров киевского детинца, он отказался от провожатого, желая побыть в одиночестве. Какой же ошибкой это было! Будучи мужем совсем не робкого десятка, боярин обнаружил, что до смерти боится. Чего? Вот это и было самое страшное и непонятное - боятся было нечего, но кислый, густой запах страха буквально преследовал, окружал, подчинял. Казалось, сами стены давят, угрожают со всех сторон. Как же обрадовался Вадим, увидев перед собой человеческую фигуру. И новая волна ужаса накрыла с головой, когда он узнал Аскольда.
- Чего тебе надо от меня?! - почти по-женски взвизгнул от ужаса боярин. - Почему ты преследуешь меня?
- Мне? - младший князь улыбнулся. Впервые его улыбка показалась не высокомерной, а понимающей. - Мне от тебя ничего не надо. Но ты зачем-то нужен моей матери.
- Матери?
Вадим судорожно пытался вспомнить, что он знал о матери Аскольда, но не мог. По всему выходило, что никто о ней ничего не знал. За глаза старшего из братьев чаще всего именовали подкидышем, но старый князь слишком любил и даже баловал сына, опровергая подобные домыслы. Но кто же…
- Морена - моя мать, - промолвил князь. - Она приходила к тебе, помнишь?
Да, Вадим помнил. Слишком хорошо помнил. И он отказался от её милостей. Может, зря? Такое родство вполне объясняло и внешние уродства мужчины, и милость отца. «Дир не князь - личина князя». Наверное, так оно и было на самом деле.
- Пойми, боярин, я не враг тебе, - слова Аскольда прозвучали как-то грустно, проникновенно. Впервые новгородец задумался, а каково, собственно было жить при княжьем дворе горбатому, нескладному мальчишке, старшему княжескому сыну в окружении всеобщего презрения и злословия. А князь меж тем десницей дотронулся до лба своего собеседника - и весь страх как рукой сняло.
- Не враг, - повторил Аскольд, обогнул Вадим и отправился дальше своей дорогой.
Боярин не помнил, как оказался в отведённых ему покоях. Здесь горел светец, мягкое ложе терпеливо ждало его, манило покоем и чистотой. Спать хотелось просто невыносимо. Вадим разделся, лёг, и лишь напоследок, когда душа уже заворачивалась в одеяло сна, разум оцарапала паскудная мыслишка: «Эх ты, а мог бы Ефанду навеки себе заполучить!»
… Туман, туман, туман клубится вокруг, точно скисшее молоко. Уже на расстоянии двух шагов не видно ничего, кроме неопрятных, липких клочьев. Этот туман не вонял гарью и тленом, не издавал странных звуков, не цеплялся за руки и ноги. Он просто был. Под ногами что-то неприятно хрустит, но что - не видно. Глаз различает неясные фигуры, напоминающие то ли деревья, то ли жутких чудовищ, то ли танцующих людей. Озноб страха копошится под кожей, заставляя непрерывно почёсываться. А где-то рядом на грани слуха, почти неразличимо льётся приятная, сладостная музыка.
В какой-то миг туман из белёсых хлопьев превратился в молоко. Бесплотная кисея, одновременно густая и невесомая двигалась, точно живая, хранила призраки звуков, запахов, самой жизни. Вдруг прямо из его неистощимых глубин выпорхнула птаха - нежная сизокрылая горлица. Повинуясь безотчётному порыву, точно зачарованный, мужчина потянулся к ней, попробовал поймать, но та, ловко увернувшись, нырнула в спасительные глубины тумана. Вадим загрустил было, но птаха вылетела снова, заметалась перед лицом, взметнулась вверх. Вновь пред ним возникла и исчезла, то ли до смерти напуганная, то ли игривая. Каждый раз боярин порывался схватить её, но ловкая пичуга оказывалась проворней.
Наконец, бросив пустые попытки, Вадим присел на незнамо как оказавшийся тут камень. И - странное дело! - неуловимая горлица тут же опустилась на его сложенные замком руки. Боярин замер, боясь вспугнуть. Птаха же, вертя изящной головкой, смотрела на него то одним, то другим глазом и будто улыбалась - ласково, доверчиво. Хотя может ли птица улыбаться?
Вдруг туман пронзил громкий птичий крик. Объятый белым пламенем, с вышины упал сокол. Испуганная горлица расправила крылышки, шарахнулась в сторону и с горестным криком скрылась в тумане. Растерянный, Вадим прянул было за ней, но был остановлен, точно белой молнией, беснующейся птахой.
Сокол - птица небольшая, на человека без особой нужды не нападает, размерчик не тот. Тем удивительнее было видеть, как эта пичуга неистово, точно бесноватая, налетала, наскакивала на рослого мужчину. Острые когти да крепкий клюв были повсюду, Вадим едва успевал прятать глаза. Пронзительный крик терзал, рвал уши. Руки, лоб и щёки, все в мелких царапинах, сочились кровью. Боярин попытался было громким воплем отпугнуть назойливую птицу, но та лишь отлетела недалеко, будто для разгона, и вновь ринулась в бой.
И вдруг - багрово-чёрная вспышка, разом соткавшаяся в статного, высокого витязя. Ох, не сразу Вадим признал в нём Аскольда. И не мудрено: широкий разворот плеч, прямая спина, могучие руки, суровое, а не презрительно-надменное лицо… Таким князь мог бы стать, если бы не воля его матери. В руках киевлянина змеился чёрный, как сама тьма, кнут.
Издав пронзительный крик, сияющий сокол метнулся на нового врага. Кнут зашевелился, зашипел, точно ядовитая змея, и взметнулся ему на встречу. Птица ловко увернулась, ускользнула, невредимая, но и цели своей не достигла, метнувшись в сторону. Новый рывок - и опять неудача: Аскольд мастерски владел кнутом. Пичуга металась, точно безумная, желая прорваться ему за спину, к Вадиму, но князь уверенно отбивался. Наконец один из его ударов достиг цели: тяжёлый кнут задел сверкающе-белое крыло сокола. Крик боли пополам с отчаянием острым клинком полоснул слух. Сложив острые крылья, птица грянула оземь и… Растаяла. Довольный, улыбающийся сын Морены обернулся к новгородцу. Незнамо откуда взявшаяся горлица тут же опустилась князю на плечо.
- Смотри, боярин, другой возможности не будет, - подмигнул Аскольд Вадиму, складывая кнут. А горлица, сорвавшись с его плеча, упала вниз и… Поднялась русоволосой Ефандой. Обнажённая, закутанная лишь в собственные волосы, молодая женщина смело подошла к боярину, обвила руками его шею и устами коснулась уст.
Вадим всё ещё тешился мыслью, что поцелуй и страстные объятья - лишь сон. Сладостный, желанный, но сон. И только когда маленькие острые ноготочки царапнули плечо, он распахнул глаза. Рядом на ложе, растянувшись во весь рост, лежала Морена. На губах - сладострастная, насмешливая улыбка, на подушке - волосы цвета вороного крыла, тело - великолепное, упругое тело - точно светится в темноте. Боярин отшатнулся, да так споро, что слетел с ложа.
- Что… Что ты делаешь здесь? - вскакивая на ноги, заикаясь от волнения, задал он совершенно глупый вопрос.
Марена рассмеялась. Непостижимым образом в её смехе слышалось и воронье карканье, и мёд любовной истомы, и сияющая музыка ночных звёзд.
- Иль ты щенок лопоухий, что не понял, что здесь было? - Морена грациозно села, огладила собственные бёдра, тряхнула густыми волосами. - На самом интересном ведь прервались.
Вадим во все глаза глядел на богиню, не в силах отвести глаз. Страсть в его теле помимо воли разгоралась всё сильнее, скрыть её было невозможно, что ввергало мужчину в невыносимое смущение. Морену же это смущение несказанно веселило.
- Бо-я-рин, - пропела богиня, перекатываясь на живот. - Не бойся. Разве я не хороша? Взгляни на меня.
Одним движением, немыслимым для смертной женщины, Морена встала с ложа. Протянула к нему руки. Вадим забыл, как дышать. Единственное, что он слышал - шум собственной крови в ушах и видел только её прекрасное тело. Чаровница медленно, будто танцуя, повернулась вокруг себя и… Новгородец едва не удал на колени - перед ним стояла Ефанда. Именно такая, какой он видел её в своём сне.
- Так что, боярин?
Голос тоже был её. Вадим судорожно сглотнул. Больше всего на свете ему хотелось заключить любимую в объятья и… Нет, совесть не позволяла додумать эту мысль. Ефанда - мужняя жена, мать, княгиня. Не по-божески это. Собрав волю в кулак, боярин молча мотнул головой. Улыбка богини вдруг больше стала напоминать звериный оскал.
- Что ж, боярин, твой выбор, - всё тем же мелодичным голосом пропела она. - Смотри, не пожалей потом. В другой раз не предложу.
Гибким движением откинув за спину волосы, красавица танцующей походкой направилась к двери. И тут душа его заплакала. Нет, взвыла - горько, отчаянно, будто вся радость мира уходила вместе с ней. Зажмурившись до боли, до рези в глазах, боярин по-прежнему видел её - прекрасную, недоступную, такую далёкую и близкую.
- Стой, - отчаянно крикнул он. - Я согласен. Я твой, богиня.
Утро нежно коснулось новгородского посла, ласково стягивая покрывало дрёмы и усталости. Вадим сладостно потянулся, прогоняя из тела остатки неги. Прошедшая ночь была воистину божественна. Сколько ещё таких ночей ему предстоит? В самом деле, достойная замена Ефанде. Боярин потянулся к новой возлюбленной, открыл глаза и… с криком отшатнулся.
Лежащее рядом страшилище ничем не напоминало вчерашнюю прелестницу. Лицо - точно череп, обтянутый сухой, мёртвой кожей. На месте носа - две дыры, губы тонкие, морщинистые, ввалившиеся щёки. Тело - худое, с торчащими костями, совсем не притягательное, не желанное. Но самое страшное - глаза, точно две дыры, из которых глядит преисподняя. Сразу вспомнилось, как в первую встречу Морена прятала от него взгляд. Лишь густые волосы цвета воронова крыла были прежними.
Богиня рассмеялась приятным, звонким смехом, и от этого сделалось ещё страшнее.
- Не нравлюсь? - насмешливо произнесла она. - Ничего, привыкнешь. Ты теперь мой.
Морена поднялась с ложа. Безжалостно-правдивое солнце, бьющее сквозь открытые ставни, высвечивало всю неприглядность и даже уродливость представшего зрелища. К счастью, богиня тьмы, холода и смерти, видимо, не могла долго выносить солнечного света (или просто была по-женски тщеславна), а потому скрылась в самом тёмном углу опочивальни.
Поражённый, уничтоженный Вадим широко раскрытыми глазами смотрел ей вслед.
- Нет, - прошептал он. - Нет, нет, нет! - повторил громче. - Нет!!! Ты не властна надо мной!
Страшилище тут же выглянуло из своего убежища.
- Ты так думаешь? - каркнула вдруг она неприятным, дребезжащим голосом.
Морена слегка склонила голову на бок, её чёрные глазницы нашли взгляд боярина и впились, вцепились в него, точно клещ. Новгородец почувствовал, как грудь сдавило, точно в тисках, сердце болезненно затрепетало, по телу прокатилась волна страшной боли, но закричать и даже застонать он не мог - воздух совершенно перестал проникать в лёгкие. В очах потемнело, ноги скрючило в судороге, пальцы скребли ненавистное ложе. Всё прекратилось также внезапно, как и началось. Вадим рухнул, как подкошенный.
- Знай своё место, - злобно каркнула карга.
Только сейчас боярин в полной мере осознал, ЧТО он совершил. Никогда он не будет свободен, отныне обречённый вечно предавать друзей, любимых, родичей.
- Теперь мы связаны с тобой, Вадим, крепко связаны, - елейным голосом вторила его мыслям богиня. - Но не бойся, не навечно. Отпущу тебя, когда каждый получит желаемое. Ты - Ефанду и княжеский стол, я - власть над потомками Перуна и над ним самим.
Морена скрылась за пологом, отделившим небольшой закуток от остальных покоев. Надо же, раньше Вадим его не замечал. Или ему специально отводили глаза. Впрочем, неважно. Боярин потихоньку поднялся с ложа, оделся, выскользнул за порог: оставаться с ней в одних покоях он не мог. Уже затворяя дверь, он услышал тихий вздох:
- Не совладал, значит.
Сердце от неожиданности скакнуло в груди. Резко обернулся. Прямо за дверью стоял Дир.
- А тебе что от меня надобно? - грубо спросил его Вадим.
Тот будто не слышал вопроса, продолжая глядеть на новгородца то ли с жалостью, то ли с брезгливостью, то ли с разочарованием.
- Не тебе меня судить, - надменно произнёс боярин. - Сам-то прочно сидишь у них под пяткой. Не князь - личина князя, как сказал Аскольд.
Слова ещё только покидали уста, а Вадим уже ужаснулся их жестокости. Никогда он ещё не был столь бессмысленно жестокосердным. На лице Дира заплясали желваки, но голос оставался на удивление спокойным:
- Да, ты прав, боярин. Но ты забыл, что у меня не было того, что было у тебя. Свободы выбора. Кровь родная, она, знаешь ли, не водица. Я, пойманный в ловушку родства и отцовской клятвы, не мог отказаться, но ты…
Князь придвинулся к собеседнику почти вплотную:
- Что она тебе посулила? Власть? Богатство? Женщину? - и увидев, как слегка, совсем чуть-чуть дёрнулось лицо новгородца, всё понял. - Женщина. Та, которую ты не мог заполучить по-другому. Да, боярин, не мне тебя судить. Но подумай вот над чем: даже если она даст тебе желаемое, что потребует взамен? Не окажется ли цена слишком высокой?
Отвернувшись, Дир, как-то странно ссутулившись, пошёл прочь от новгородца. Он ступал медленно, тяжело, будто на плечи давил непосильный груз. Но вдруг остановился, обернулся.
- Теперь ты как я. И тошно, и страшно, а сделать ничего нельзя. И отказаться уже не можешь. Ведь не можешь?
Князь уже скрылся за поворотом, а Вадим всё ещё стоял и смотрел ему вслед. А ведь киевлянин совершенно прав, отказаться - выше его сил. И не только из-за страха за свою жизнь (хотя и это тоже). Причина в другом. Надежда будто крепкая верёвка привязывала его к своей мечте и своей мучительнице. Раньше его любовь была мучительной, болезненной и безнадёжной, но теперь… Теперь он не откажется от счастья (или несчастья) обладания Ефандой.
К тому же, даже зная, КАКОЙ на самом деле была Морена, какова расплата за нежданно нахлынувшую страсть, прошедшая ночь была воистину великолепной, самой лучшей ночью в его жизни. И он жаждал повторения.
Ещё до полудня караван из трёх новгородских лодий отчалил от гостеприимного киевского берега. Посольская ладья шла во главе, на носу её стоял Вадим. Ветер ласково трепал его кудри, речные волны, весело переговариваясь, бились о борта. Вёсла дружно ударили по воде. С негромким хлопком развернулись паруса - один синий с белым соколом и два бело-красных. Над рекой взвилась песня - возвращение домой всегда радостно.
Провожать караван вышли оба князя - Дир и Аскольд - со своим двором. Оба теперь стояли бок о бок на берегу. Девок да ребятни высыпало - не сосчитать. Караван увозил с собой богатые дары, предназначенные князю Рюрику. Но главное - в головной ладье вместе с главой посольства из Киева уходила сама Морена.