Волчица

               
     Вообще-то я собирался назвать предлагаемую вам, уважаемые читатели, историю иначе. Скажем «Цепь» или «Погань». Но первое звучит вроде как слишком отвлеченно, а второе ругательно. Решил остановиться на «Волчице». В принципе здесь не одна история, а две, отстоящие одна от другой на расстоянии протяженностью в целую жизнь, но связанные между собой крепко спаянными звеньями.
                Х         Х         Х
     Волчица насторожилась. Дрогнули острые уши, длинная, узкая морда повернулась в сторону кустарника.
     -А, ч-черт! – скрипнул зубами Гришка: - Усекла, зараза!
     Выстрел грохнул в тиши пасмурного, едва освободившегося от снега леса оглушающе, но звук тут же потерялся на дне темного сырого оврага.
     Гришка поднялся с колена, отряхнул прилипшие к штанам сосновые иголки и прошлогоднюю листву, бережно провел рукавом по увлажнившемуся прикладу ружья, перекинул его за спину стволами вниз, и придерживаясь за голые еще, но уже липкие от подступившего сока ветки орешника, заполонившего склон, стал осторожно спускаться в овраг.
     Охотиться Гришка начал в двенадцать лет. Доверил тогда отец пацану ружье: разболелась на погоду у бывшего фронтовика перебитая осколками в трех местах нога, а тут и сезон охоты подоспел, батя же, как на грех, не мог выйти в лес, а дичина была в доме всегда существенным приварком.
     Стрелял Гришка отменно: - наследственный снайперский глаз! С одного заряда валил кабана, а то и лося. Без добычи в дом не возвращался. Мяса стало вдоволь, шкур тоже. Сами сыты были и соседей подкармливали. Не было, надо отметить, у Гришки тяги к наживе, к скопидомству, а вот другая беда подкрадывалась к нему исподволь. Возникла страсть, зудящая страсть к оружию, к стрельбе. Гришка обрел власть, почувствовал себя владыкой леса и всего сущего в нем.
     Стрелял уже без разбора. Он наслаждался своей удачей и был счастлив. Вскоре он был наказан, по его мнению, жестоко и незаслуженно наказан. Дядя Миша, однополчанин отца, местный егерь, поймал Гришку на лесном озере, когда тот доставал из воды только что убитого им черного лебедя.
     Отец, добрый по натуре человек, не нашел убедительных слов. Бил Гришку смертным боем. Ушел тогда Гришка из дому, подался в город. Глубоко затаил злобу.
Городу, большому областному центру, он, оказывается, нужен был как собаке пятая нога. Долго бродил в поисках работы и крыши над головой. Наконец поступил на курсы трактористов. К весне вернулся в родную деревню, но домой не пошел.  Устроился в лесничестве на трелевочный трактор, поставил в каптерке раскладушку.
     Работал хорошо. Почетные грамоты получал, значки всякие ударные. Премии.  Наведывался иногда в клуб, на танцы, провожал девушек. Но по-настоящему, самозабвенно, любил только свое ружье и охоту. Часто уходил в лес. Там он был хозяином, там ему подчинялось все. И опять застал его дядя Миша около убитого лосенка. Составили акт, дело передали в суд. От тюрьмы Гришку спасло поручительство  коллектива лесхоза и отличные характеристики. Пришлось только уплатить крупный штраф.
     Осенью ушел в армию. Отслужил три года, демобилизовался старшим сержантом. Через два месяца умер отец. Гришка очень тяжело переживал его кончину, но на похороны не пошел. Обида оказалась сильнее любви. Взял расчет в лесничестве, уложил в чемодан вещи. Под вечер решил напоследок сходить к тому самому лесному озерку, где когда-то был пойман дядей Мишей даже не на браконьерстве, а на необъяснимом варварстве. И надо же такому случиться: увидел дядю Мишу, который пробивал пешней лунки по первому льду, чтобы рыба не задохнулась без воздуха.
     Старая обида вновь затопила мозг. Ударил дуплетом. Но то ли дрогнул палец на спусковом крючке, то ли сумерки помешали взять верный прицел. Впервые промазал.
    Бежал на Север. Долго бродяжничал, кое-чем и кое-где подрабатывал на существование, пока не попал в таежный леспромхоз. Устроился сучкорубом. Работа хоть и не из легких, но начальство далеко, милиция еще дальше. Почти три года прокантовался Гришка в леспромхозе. Один, без семьи, без друзей. И все бы ладно, да годы начали поджимать. Оглянулся как-то Гришка назад, в прошлое, а там ничего. Путного ничего…
     Спускаясь в овраг, на дне которого, за кустами, лежала сваленная волчица, Гришка не испытывал особой радости от удачного выстрела. Сколько их было-то, удачных выстрелов – не счесть… Шагая, зацепил носком сапога не примеченную в прошлогодней стерне лесинку, споткнулся, едва не упал и смачно выругался. В полный голос. Таиться теперь было не к чему. Стараясь не поцарапать руки, осторожно раздвинул куст боярышника.
     Волчица еще была жива. Передние лапы у нее подвернулись и плетьми лежали вдоль живота, чуть прикрывая набухшие соски. Пуля свалила ее на бок, встать она уже не смогла. «Перебил позвоночник». – скользнула у Гришки мысль.
     Окровавленной пастью волчица цеплялась за влажную и скользкую дернину, пытаясь подтянуть непослушное, уже мертвеющее тело к норе, что темнела метрах в трех от нее, под корнями корявой северной березки, притулившейся на дне оврага.
     «-Мама дорогая! Щенки у нее там, волчата!» – ожгла Гришку догадка. В груди будто что-то лопнуло, горячая волна ударила в голову. Из горла помимо воли клокоча вырвался звериный стонущий вой.
     Трясущимися руками, ничего не видя сквозь застлавшую глаза мутную пелену, Гришка нащупал стволами голову зверя и нажал спуск. Выстрела не услышал. Только ударила тупая боль от локтя к плечу, еще не доходя до сознания.
     Спотыкаясь, словно пьяный, Гришка пошел по оврагу, волоча за ремень по мокрой, ржавой листве и грязи свое любимое ружье. Ударился плечом о корявый ствол засохшей осины. Опять боль пронзила все тело, острым ножом вошла в мозг.
     Гришка охнул, перехватил ружье за стволы. Оглянулся назад, вздрогнул. Размахнулся и со всей силой ахнул прикладом по осине, отбросил с омерзением, словно мокрицу, покореженные стволы «тулки» и не разбирая пути, вломился в заросли боярышника. Лицо его было мокро, от влаги ли на ветвях, от слез ли – не понять. Судорожно вздрагивающие губы шептали раз за разом:
     -Что же это я, а? Как же это?
                Х         Х        Х
     Сорок лет не брал в руки ружья Григорий Афанасьевич, а нынче вот достал с чердака трофейный отцовский «Зауэр». Примечательное ружьецо: трехствольная машина центрального боя! Не серийное – заказное ружье. Продолговатая пуля делает в стволе три с половиной оборота вокруг своей оси. Прицельность идеальная, убойная сила около километра! Только на слонов ходить.
     А замыслил Григорий Афанасьевич на старости лет страшное дело. Один раз, всего один раз в жизни держал на мушке человека, но тогда Бог отвел от смертного греха, однако судьба-злодейка так закрутила, что грех снова постучался в душу. И на этот раз прощения уже не будет,  ибо задумал старик погубить три души и одну из них – собственного  сына!
     Сынок у него уродился – ни рыба, ни мясо! И в кого такой, не понять. Малый представительный, под метр девяносто, широкоплечий, кулачищи пудовые, а что есть амеба амебой. Трусливый до безобразия когда трезвый, а пьяный – герой! И абсолютно беспринципный. Мужиком там и не пахнет - видимость одна. То сопли распустит, хуже истеричной бабенки, то спектакли устраивает: повешусь, мол, в окошко выпрыгну, застрелюсь, отравлюсь и т.д. А скажешь в сердцах – травись, стреляйся, так он тут же цепляется, в пузырь лезет. А-а, дескать, смерти моей хотите, сволочи паскудные! Нате-кось, выкусите, «гитару» вам на уши! Я еще вас всех закатаю, всем пасти порву и раком поставлю! Крутой, придурок рогатый. В тюрьме надзирателем служит. Нахватался…
     Вроде нормальный пацан рос. Ни сам Григорий Афанасьевич, ни его жена Аннушка, мать этого придурка, спиртным не злоупотребляли. Так, на праздники, почуточке, губы помочить. И Колька, засранец, до армии вообще в рот не брал. И когда из армии пришел, не упивался до блевотины. Девушка у него была. Танюшка.  Своя, деревенская, два года ни в кино, ни на танцы глаз не казала, Кольку-придурка ждала. А уж какая работящая да удельная – диву народ давался. Все в ее руках спорилось, все горело. И огород вскопает раньше всех на деревне, и скотину обиходит, хоть на выставку отсылай, и отца с матерью, братьев троих обошьет-обвяжет, сладким куском накормит. И впридачу красавица!
     Не пришлась она, видите ли, «городскому» придурку. В навозе, сказал, всю жизнь ковыряться не желаю. Уехал в город, поступил на службу и уженился – у людей черти лучше, чем его городская кукла. Еще когда привез ее знакомиться с ним, отцом, и матерью (жива тогда Аннушка была), Григорий Афанасьевич ненароком застал эту малолетнюю сучку в обжимку с соседским парнем. За домом, на задах. Еще ведь тогда сказал придурку Кольке: на ком ты собираешься жениться? Она же от рождения проститутка! Колька в ответ посмеялся. Не понимаешь ты, дескать, батя современной жизни. А чего тут понимать: не пальцем сделаны…
     Завел, в общем, Колька семью. И все! Будто околдовали мужика. Теща – алкоголичка и шалава, каких свет не видел. Жена – алкоголичка и шалава похлеще своей маменьки, даром, что шестнадцать лет всего на момент случки с Колькой стукнуло. Нарожала, короче, скоропостижно двух пацанов неизвестно от кого, а придурок Колька и рад стараться. Кормит-поит-обувает-одевает на свою ментовскую зарплату жену и тещу, на которых пахать да пахать, а они халявой ему на хребет взгромоздились, и  двух сыновей посадили , с которыми по всем показателям, как говорится, и рядом не стоял.
     И понеслась жизнь сплошным кундибобером. Кольке стакан – он в отключку, а сучка в другой комнате с очередным кобелем-собутыльником тешится. Колька на сутки дежурить – соседи ближе к ночи тюремному начальству звонят: дети орут благим матом в запертой квартире. Кольку отпускают, он прибегает домой, открывает дверь. Где мама? Где бабушка? Ушли. Куда ушли? Старший, пятилетний Костик, отвечает: куда-куда, на ****ки! Колька наутро звонит Григорию Афанасьевичу: приезжай, батя, ради Бога, детей не с кем оставить!..
     Григорий Афанасьевич бросает дом, скотину на ту же добрую душу Танюшку, едет придурка выручать. Живет с внуками (если можно так выразиться) неделю, другую, третью. Наконец кто-то появляется; сучка или ее мамаша. Обязательно пьяная, провонявшая мочой и блевотиной. И обязательно самоуверенная, агрессивная, особенно сучка. И обе принимаются обвинять в своей поломанной судьбе Кольку, а до кучи и его, Григория Афанасьевича. А Колька плачет, кается, просит прощения незнамо за что, стоя перед сучкой на коленях. Та же фордыбачится, святую невинность из себя корежит, изгаляется над мужиком, пока ей самой не надоест. А как надоест, заставляет Кольку бежать по соседям и знакомым искать деньги на водку. Потом ужрутся все вместе, на него, Григория Афанасьевича, стаю собак спустят. Колька, дабы угодить своим проституткам, вытолкает с матюками отца за порог, да еще и «замочить» пригрозит. И так до следующего раза.
     А намедни эти «родители» детей потеряли. Пикник они устроили на природе. Сучка Колькиного заместителя по постели пригласила. Про этого заместителя, Колькиного же сослуживца, у него и на работе все знали, и соседям он был широко известен, а сучке хоть мочись в глаза – ей все божья роса! Что поразительно и уж вовсе непонятно, Колька тоже знал,  мало того, не раз свою сучку из-под этого самого заместителя вытаскивал, однако не возмущался. Не бил морду ни ему, ни ей, как поступил бы всякий нормальный мужик, а принимал в доме, угощал и ночевать оставлял.
     Погуляли на пикнике по самую хряпку. Как домой добрались, не помнят. А утром проснулись – детей нет! Искать-поискать по углам, нету их, неразумных, и все тут!  Опять Григорий Афанасьевич, сломя голову, помчался выручать поганую семейку.  Побегали они тогда по окрестностям с Колькой вдвоем. Мама и бабушка, ствол им в горло, ребятишек искать не пошли. Головы у них, у паскуд, болели…
    Нашли Костика с Ванькой местные рыболовы знакомые. Привели к дому обреванных, перепуганных, голодных до икоты. А где-то через неделю обе суки – старая и молодая – снова рванули из дому.
     Утром Колька опять позвонил. Приезжай, батя, за детьми приглядеть надо. Вот и решился Григорий Афанасьевич на смертный грех. Достал ружье, перебрал, смазал, зарядил, упаковал в сумку спортивную, длинную такую и толстую, с надписью «адидас», будто с дачи возвращается. Направился к автобусной остановке.
     И снова Господь отвел человека от беды неминучей. Случился с Григорием Афанасьевичем приступ сердечный, едва от родного порога отошел.
     Вот вам, уважаемые читатели, и еще одна житейская драма. Я не знаю какой у нее будет конец. И оклемавшийся Григорий Афанасьевич не знает.