Дети войны. Мачеха

               
  Мне тогда было тринадцать, я и не думал ни о каком усыновлении. И вдруг воспитатель цап меня и - к директору. И чего это вдруг, что за шутки? Вроде, бы и не виновен ни в чём. А он ещё и улыбается. А там, в кабинете, мадам - волосы мамины, улыбка мамина, только совсем не мама.
  Директор представила, что-то там ещё говорила, но я, уже крича всей душой, готов был броситься той даме на шею уже только потому, что на была чем–то похожа на маму. Отца не помнил, а с родной мамой жили мы очень бедно. Как сейчас помню - пол земляной, мокрые стены, дымящаяся печка. Денег с роду не было. Я, конечно, изо всех сил помогал чем мог, прибирал во дворе и хате, копал огород, собирал уголь на путях, иногда умудрялся махнуть с сумкой на дальние улицы - насобирать по людям что-то съедобное. По праздникам даже деньги подавали.
  Новая же мама привела меня прям-таки во дворец. Дом хоть и старый, но четырёхэтажный, благородной кирпичной кладки, с лепниной да вензелями. На окнах первого этажа мощные решётки, а уж про квартиру и сказать боюсь - две комнаты, кухня, электроплита, туалет, ванная. Мебель тоже старинная, но какой же отделки - будто вчера полированная.
  На ужин мама подогрела кашу с котлетой, чай с сахаром. Ем и всё думаю, вот зачем я ей ? Ведь всё равно выгонит. Такие расходы! Как оказалось, мачеха работала парикмахером в парикмахерской, через улицу напротив наших окон, и я потом каждый день видел силуэты её и её подруги, радуясь такой близкой расположенности и благополучию.
  Разумеется, я взял на себя мытьё посуды и уборку, очень уж хотелось, что бы мебель блестела ещё ярче, и чтобы мама это заметила. Ко всему я ещё чистил картошку и мыл нашу обувь. В оставшееся время жадно впивался в книжки, оставшиеся от прежних хозяев. Так почти незаметно прошли три недели. Мама к школе купила мне две пары ботинок, двое брюк, две рубашки, две майки, вельветовую куртку, фуражку и несколько пар носок. И вот как-то после завтрака, когда мама ушла, а я только встал к плите, радиотарелка вдруг зашипела, забулькала, да так заговорила про войну, что страшно стало. Народ так и высыпал во двор, все кричали, спорили, ругались, некоторые плакали. Я кое-что знал про войну, Михалыч рассказывал и в кино показывали. Там, может быть, и страшно, но только солдатам, а люди-то здесь причём? Я тоже вышел во двор, потом за ворота, а там ужас один - весь город на улице. Все как покойники, ни одной улыбки. Кто-то что–то с машины кричал, но я ничего не понял. А тут рядом баба с ребёнком  так заголосила, а мужик так заругался, что я - сразу домой. Скоренько почистил плиту, лёг на диван да и уснул незаметно.
  Разбудил условный стук в дверь. Открывая, сделал печально лицо, надеясь и на мамино такое же, а она, вдруг отстранив меня, шагнула в коридор, выключила радио и ни слова про войну. Ну и я опустил глаза. От её лица так и полыхнуло то ли обидой, то ли готовностью к чему–то страшному, но с потаённой такой улыбкой. Более того, она и в глаза–то мне не взглянула, будто я в чём виноват.
  Ужинали молча. Тема войны, разумеется - табу. Да и вообще настроения не было. После ужина она - к себе, я - помыл посуду и к себе. На этот раз я почему–то взял книгу не с этажерки в голове дивана, а с одной из полок, врезанных в стену вместе со старинным зеркалом, красота и размеры которого меня «убили» первоначально. Книгу–то я взял и даже осмотрел, и пыль сдул, и вдруг - свечение. Да-да, именно то самое место, из которого вытащил толстенную Библию слегка светилось. Но это если смотреть издали, а когда убрал  ещё пару книг, протёр проём  майкой, сунул туда сразу оба глаза, узрел наш зал и во весь рост совершенно голую мачеху...  Вот те раз... Сразу–то как бы обомлел, но тут же и сообразил - тут главное свет не включать и можно увидеть такое кино, такое кино... Что я, не мужик что ли? У моего деда  такое же зеркало было. Там этот самый зеркальный блеск от старости прохудился. Глядишь в него - себя видишь, глядишь с обратной стороны - видишь то, что за зеркалом. Да какая разница, что там где прохудилось - тут, главное, мамуля не просто стояла, а этот, ну как его там, ну на сиськи они ещё одевают... Ага, лифчик. Так вот эту самую штуку она никак не могла прилепить на свои сиси. Уж она её порола, зашивала, примеряла, надевала, снова порола, перевёртывала, снова мерила, роняла, швыряла, ногами топтала. Наконец, прилепив, принялась за трусы. Нет–нет, с трусами у неё как раз удачно всё получилось - они сразу обтянули её от пупка до самых колен. Покрутилась, полюбовалась, рожи себе покорчила.
  Я еле дышал. Кроме всего, стыдоба ведь, господи, самому перед собой совестно. Так ведь и это ещё не всё. Дальше - страшнее. Она, значит, тряпки со стола подхватила, а на столе так и остался... пистолет. Самый настоящий, с кобурой, с ремешками и завязками какими–то. Не такой, конечно, как у милиции, а много меньше, и в малую кобуру он помещался только наполовину. Я уж надеялся рассмотреть его, когда она на работу уйдёт, а она вдруг начала лепить его между ног на самом верху, у самой этой... как её... Более того, она и процедуру эту  подсунула мне на табуретке под самый нос, так чтобы можно было одной резиной пристегнуть кобуру к ляжке, другой - к ремешку на поясе. И всё-то она знала, и всё у неё получилось. Мигом надела юбку, кофту и ну красоваться, гордясь  хитроумной придумкой.
  Ну, и что? А коль погоня? - подумал я, штаны что ли на ходу снимать? А она как услыхала - сунула руку под пояс да так и выхватила пистолет, будто всю жизнь только этим и занималась. Более того, спустив курок прямо «мне» в лоб, снова сунула пистолет на место, отвернулась, кашлянула, а ко мне повернулась снова с пистолетом и целясь в мою особу.
  Так она проделала раз десять. Вот это выучка! Это где же она так натренировалась? Уж меня она точно не видела. А я вдруг увидел совершенно другое, спокойное, пасмурное, холодное лицо. Лучше бы она меня по-настоящему застрелила, по тому, как я узнал то самое её выражение лица, с каким она  выключила войну и дальше сидела, не глядя на меня, а только в свою тарелку.    
  Вот зачем я нужен - для конспирации, решил я. Она, видите ли, теперь замужняя, а муж, стало быть, на войне воюет. И бумаги, небось, в порядке. А со мной и проблем никаких - в случае чего ликвидировала и снова свободна. По всему было видно, что знала она про войну, ждала её, боялась, готовилась, ишь как натренировалась...
  Шпионка, вражина, гадина, рассуждал я, совсем растерявшись, и лишь погодя,  спохватился - а что делать–то? Надо ж, наверное, сообщить куда следует. Однако, пока я так юродствовал, она покопошилась в причёске, сходила в туалет, в ванную и плюхнулась в свою постель во всё своем боевом снаряжении. А мне каково. Какой уж тут сон. Во мне всё дрожало, всё рыдало. Все эти самые её подробности так и хлестали меня по душе, не давая опомниться. Не помню, как и уснул в ожидании чего–то страшного.
  Утром - стук в дверь и крик: Вова, я ушла, на обед не приду. Три книги от моей таинственной амбразуры валялись на полу, от чего меня потом прошибло - Ведь если бы она догадалась о своём провале, то жить бы мне осталось ровно столько, сколько ей нужно что бы выхватить из-под юбки свой шпионский мизерный парабеллум. Вот так вот, придурок, не годишься ты в разведчики.Приступил к уборке, но и теперь всё вчерашнее представление так и лезло в меня, так и кидало в стыд, страх, растерянность и почти в слёзы. А тут ещё мысли от пережитого - вот что делать, как жить, куда бежать? Может не в милицию, а в военкомат? Так там сейчас, небось, не подступиться. А если и примут, то что я им скажу? Про голую мать в зеркале с пистолетом? Поржут да и выгонят. Не сумею связно–то. Пожалуй, напишу всё подробно, суну какому-нибудь офицеру и - ходу. В таком случае её, конечно, сразу же в парикмахерской и сцапают так, что она и пистоль не успеет выхватить. Стоп, а как же я. Со мной-то как? Вообще–то должны наградить. Ага, наградят, если найдут. А потом куда? В первый попавшийся детдом и сунут. Э, нет, так не годится, не надо никакой награды, никакой квартиры, никакой мачехи. Как только бумагу скину - галопом к ребятам, в родной детдом, к Ольге Михайловне. Она по мне плакала, она и примет меня с дорогой душой.
  Решив свою судьбу таким образом, я оставил уборку и сел писать. Всё написал, присочинять не стал, вот как было, так вылепил. На пяти листах получилось, пусть позабавятся. Чтоб не оказаться вором, переоделся во всё своё старое, хлебнул воды и выскочил в прежний равнодушный мир, без мысли на возвращение.
  По улице шли войска, вместе с народом запрудившие всё свободное пространство на тротуарах и между домами. Но мне нужен был только один человек, один офицер любых войск, в любом звании, хотя, конечно, хотелось бы генерала. Рыская глазами по серой, подвижной толпе, узрел вдруг на той стороне улицы... свою маман, чёрт бы её побрал. Явно ждала просвета в бесконечном строе войск, чтобы проскочить домой на обед, хотя утром не обещала.  Едва не плача, я побежал обратно в наше жилище, спрятал бумаги, переоделся. Кто бы знал, каких усилий стоила мне теперь роль умненького сыночка, да ещё и озабоченного милыми отношениями с новой мамашей.
  За обедом она завела разговор про закрытый рынок, про эвакуацию учреждений. Заодно, как бы между прочим, и вставила, что наш детдом тоже эвакуировали, что сама видела. Знала б она, понимала бы душу ребёнка, ещё живого, но выброшенного на свалку.
  Проревел на диване до вечера. Снова один. Вот куда теперь? Как теперь жить? И кто теперь подаст и на порог пустит, если кругом война? Маман, как ни странно, крутилась рядом, что-то говорила, даже нежно обнимала и гладила по голове, а мне так и хотелось её отшвырнуть и вылепить всё ей в рожу, пусть даже и пристрелит на месте.
  Но, говорят, слаб человек. А я уж тем более. Измученный необратимым горем, я всё же позволил ей прилечь рядом со мной, обнять и что-то болтать на ухо, покуда оба не уснули.
  На утро, после завтрака, маман - на работу, а я, не прибираючись, снова облачился в детдомовское, схватил "донос" и - бегом на улицу, выполнять патриотический долг на благо Советской Родины.
  К удивлению, улица была пуста, как вымерли все. Чтоб в этот раз не встретить мачеху, проскочил дворами до угла квартала и стал маячить у закрытого магазина  в ожидании какого–то военного - должны ж они идти на службу.
  Чу! Шум моторов за углом. Мотоциклисты! С колясками, пулемётами, в касках, морды весёлые, сытые. По тому, как народ шмыганул за магазин, сразу смекнул - немцы! О, господи, как же так... И тут танки - один, второй, третий... Я - снова по дворам галопом домой. Спрятал бумагу, переоделся и - за уборку,  вот-вот ожидая мачеху. Вытираю подоконники, а сам думаю - ну вот где она, где? Не на работе же. Какая уж тут работа, когда "свои" пришли. Вот сейчас явится во фрицевской форме... а мне каково? Слыхал, что у них там подростки тоже в кителях ходят. Не дай бог и на меня напялят. Я ж на и улицу не смогу выйти! И что теперь делать? Поскольку ответа у меня не было, решил в начале всё же покончить с уборкой подоконников. Пригляделся в окно, а маман на месте, возле клиента, как  и должно было быть, и подруга в другом окне.
  Странно всё это. Кое-как прибрался, умылся и - снова к окну. Подруга на месте, а мачехи нет. Ну, думаю, форму примеряет. Сейчас явится.
  Стук в дверь, открываю. Она во всём прежнем, но какая-то растерянная. Ухожу к себе, с глаз долой - кто знает, что у неё там на уме? А мама молча, скоренько так - суп, пельмешки разогрела и зовёт меня. Поели, она  посуду убрала да и говорит:
  - Вовочка, ты, небось, думаешь, и чего это мачеха всегда не в духе,  всё помалкивает и ни улыбки сыночку. Каюсь, родненький, кругом виновата! Горе у меня. Я ведь взяла–то тебя без разрешения своего руководства. Теперь руководство говорит, мол убери пацана, куда хошь девай, в нашем деле дети опасны. Сказать бы им это хотя бы за день до войны. А теперь что ж? Теперь только эшелоны, и только немецкие, и под бомбёжками. А ты, дело ясное, хочешь только к своим, к Ольге Михайловне...
  - Да, да, мама! И не боюсь никаких бомбёжек! - закричал я, заливая руки и её подол слезами. Хотел, было, тут же и сознаться в своём доносе, и как бы в предательстве, да не решился, смутившись мизерным недоверием по поводу распоряжения начальства о моей личности. Не мог советский генерал приказать такое. 
  - Ну так туда и поедешь, - продолжала Мачеха, уже не плача. - Бомбёжек, кстати, у нас ещё не было. А рядовых солдат вообще бояться не стоит, они люди нормальные. Да, у меня все родичи на железке  работали. И меня там все знают. Правда, там теперь, наверно, всё иначе. Но, мой дядька до сих пор там машинистом, я туда звонила. Скоро его смена, так что давай собираться. 
  Я сразу кинулся к своей сумке. Мама же, заполнив другую сумку продуктами, вдруг снова запричитала сквозь слёзы:
  - Сынок, ты  не подумай, я тебя не бросаю. Жива буду - непременно тебя найду и ещё заживём лучше всех. У меня ведь и дом здесь имеется, и высшее образование, инженер я. 
  Как сумки завязали, снова стала обнимать, заливая меня слезами.
  До вокзала с километр было, мы почти бежали. Дядька её нас встретил, вначале сам сумки отнёс, потом меня перевел через все пути. Состав оказался военным эшелоном. Кроме нас с дядькой в паровозе оказался ещё молодой немец, который подарил мне губную гармошку, носовой платой и ещё значок какой то.  Как ни странно, но именно эти мужики передали меня нашим пограничникам, которые не только посадили меня в нормальный вагон, но довезли на машине до места дислокации моего родного детдома в Уфе и сдали под расписку Ольге Михайловне.   
  Дальше расскажу самое главное. Перебираю на кровати своё барахло и вдруг обнаруживаю "донос". Хватаю, раскрываю - все пять листов, многократно помятые, вот они, но текста на них нет...
  Ай да маманя! Заменила значит. А я, придурок, так бегал, так рвался, желая ей расстрела, как шпионке и врагу народа. С тех пор я стал весьма популярен не только в своём детдоме, но и в ближайших детских учреждениях. Многие хотели усыновить, но я ждал свою мачеху.
  Нашла меня, уже не в детдоме, в общаге местного педучилища.
  Их женский разведотряд немцы схватили сразу после моего отъезда. Поскольку они ещё не успели навредить рейху и вермахту, их не повесили, а увезли работать на немецких фермеров.
  Мы поселились в доме мачехи. Вскоре я женился, и мы с женой подарили ей внука. 
  Умерла она недавно, в возрасте девяноста семи лет.
  И вот в память о первой моей маме и и маме второй предлагаю на ваш суд этот рассказ.






.