Мы долго собирались и, наконец, собрались. На отдых, на море – туда, куда едут люди, когда не остается сил от работы, от суеты, от серой серости и будней беспросветных.
И там, в бирюзе, в благодати, в этом космосе приморском со мной приключилось три беспричинных эмоциональных потрясения. Точнее, причины были, но совершенно незначительные и слез уж точно не заслуживающие. Но слезы, тем не менее, образовались – не так, чтобы пустые женские, но в этом роде.
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ
Ехали до моря сутки.
Сначала на машине до автобуса – двадцать минут.
Потом на автобусе до самолета – десять часов.
Потом на самолете до острова – три часа, хотя должны были на полчаса меньше.
Тридцать минут мы кружили над морем. Наверное, именно потому кружили, что я боюсь летать. Но вообще-то потому, что на острове только три посадочные полосы, и стоило ненадолго эти полосы перекрыть, как тут же в небе сбилась стая железных птиц, закружила над синей эмалью, ожидая очереди на посадку.
В нашем гигантском самолете на спинке каждого кресла светился голубой экран – развлекал во время полета. А во время взлета-посадки пугал: показывал такое, от чего хотелось закричать: уберите!
Экран показывал, как бежит, ускоряется, сливается в серую ленту асфальт под носом нашего гиганта, как напрягается его железное нутро, как срываются на визг, на истерику двигатели, как цепенеет, замерев, салон… И трехсоткратный вздох облегчения, когда приходит понимание: уже не катимся. Уже летим.
На остров приземлились вместе с солнцем. Когда оно заходит в южных краях, на его место тут же набивается тьма – совершенная и непроглядная. В такси садились глубокой ночью, хотя не было и девяти вечера. За окном суетились машины. Наливались апельсиновым светом фонари.
Финишная прямая до моря оказалась не совсем прямой. Точнее, совершенно не прямой: два часа отменного петляния, горного кружения до головокружения, американских горок в плотной черноте – по двадцать семь загибов на версту. И удивление этой изгибистости. И восхищение водительским мастерством. И напряжение от блеснувшего знака перед новым поворотом: ПРОВЕРЬТЕ ВАШИ ТОРМОЗА.
Потом, как водится, случилось утро. Солнце вернулось на землю.
В шесть утренних часов я вышла на балкон.
Глубокий вдох – и сердце сделало кульбит, подпрыгнуло к горлу, устроило спазм. Было непереносимо для глаз, приученных к тишине и нежности природы средней полосы. Балкон парил над огромностью мироздания – большой зеленой полосой и морем. Оно до краев заполняло мир вокруг – утреннее, пастельное, нежное со сна, смывшее горизонт гладкостью и светлостью неба.
Вот тут и приблизились слезы: подкрались, поднялись, выдавились непомерностью красоты – откуда-то из далека, из глубока, из солнечного сплетения. Откуда? Отчего? От суточных дорожных стрессов ли? Или просто от восторга, который тоже стресс?
Я этих слез не поняла. Но и противиться не стала.
– Ты что так рано? – вернул на землю сонный голос из комнаты.
– Посмотри!
– Что там смотреть? Сплошной туман.
– Тумана нет. Там только море.
ИСТОРИЯ ВТОРАЯ
Продолжался наш отпуск.
Море каждодневно утешало. Солнце золотило кожу. Бодрили путешествия – большие и малые.
Был хороший вечер – из тех благодатных вечеров, настроение которых отчего-то образовывается, а отчего – не понятно. То ли звезды еще не взошедшие сходятся, то ли тучи непролитые расходятся.
Мы вышли прогуляться по местным переулкам-горкам, по тропам закулисным, по аутентичным неприкрашенным дворам. Догулялись до дворца распрекрасного, потом пошли выше, через какое-то темное место, где овраги и дикие заросли. Вышли на улицу с узким двухполосным движением, свернули направо, прошли вперед, остановились. Потому что увидели высокий угол здания – старый, стертый, уставший, с окнами полуслепыми, одно из которых смотрело через офисные жалюзи, другое же – ослепшим от фанеры глазом.
Остановились и заспорили: живое здание или наоборот – два этих глаза-антипода провоцировали спор. Мы здание обошли, свернули за него, увидели открытые ворота – в них невозможно было не войти.
Заброшенный двор, исковерканный асфальт, ржавые трубы на манер турника слева, собственно здание справа. Окна, дверь, трещина над ней через все три этажа. Нет, не живое здание – такими только мертвые бывают.
И тут заметили табличку возле двери. Значит, живой, дом-то, раз о чем-то сообщает. Пошли, конечно, почитали, удивились. Не поверили глазам: школа.
Тут я почувствовала взгляд: из дальнего окна за нами наблюдали. То был сторож – пожилой уставший человек. Пошла здороваться.
Оказалась школа живой, хоть и помятой изрядно. Да, трещина, но она же не насквозь. И полы, конечно, старые, но их покрасили только что. А зимой – ничего, прохладно бывает, но батареи хорошие, дети не мерзнут. А что фанера на окне – так там не класс, а подсобка, не успели застеклить. Линейка – да, послезавтра: Первое же сентября никто не отменял. А другой школы – нет, только эта в поселке. Все ходят, никого не обижаем...
Когда мы выходили со двора мимо расписанного граффити сарая, оступаясь на щербатых ступенях, я вспомнила школу напротив своего дома в Минске: яркую, желтую, с окнами во всю стену, с пятью спортплощадками всех мастей. И тьму турников всех расцветок. И стадион с прорезиненным покрытием. И горки альпийские, и двор безразмерный, и толпы детей, все это добро обживающих. И воображение нарисовало послезавтрашних мальчиков и девочек с новыми ранцами и букетами на этом обшарпанном празднике жизни, возле этих вот унылых полинявших стен, перечеркнутых трещиной с палец.
И вот тут, на этом вот воспоминании, на этой лестнице раздолбаной, такая внезапная жалость накатила, поднялась к ключицам, к глазницам, к небу куда-то, будто там помогут.
Но поднатужилась – и не расплакалась. Потому как известное дело – этим школе точно не поможешь.
ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ
Однажды вечером пришли с моря и обнаружили: крестик пропал. Может, в пене морской утонул, может в гальке укрылся – тут уж точно не найти. Нужен новый.
Церкви в поселке нет, но есть за поселком, мы ее с моря видели, когда на кораблике плавали: невозможной красоты в невозможном месте – прицепленная непонятно как к скалам, парящая практически над морем, бело-золотая, как водится в православии.
Утром встала пораньше, села в автобус и поехала. Минут двадцать справа море бежало, слева горы громоздились.
Скоро подошла нужная остановка. Шагнула из автобуса – будто в рай попала – воздух, пространство, весь прозрачный эфир заполнены мужскими голосами: православный хор из динамиков лил на землю благодать небесную. И горы, тяжело нависшие над храмом, хору подпевали.
Кругом не было ни души, только женщина в косынке шуршала метлой по асфальту. Она улыбнулась навстречу: время слишком раннее, лавка церковная закрыта, но если надо – открою, покажу, продам.
И когда мы с крестиком вышли из лавки, то снова окунулись в эти светлые мужские голоса. А впереди ротонда – высокая, белостволая испалинша, легкая, несмотря на размер.
И там, за ней, из-под купола, из-за перил, кричит и манит невозможный вид: в синем зеркале моря не дорожкой – целым проспектом отражается низкое солнце, слепит глаза и теснит сердце.
И эта панорама, эта церковь, и горы эти, глыбою нависшие, и совершенно ангельские, хоть мужские, голоса – весь этот чистый мир подкатил к горлу таким огромным, таким непомерным счастьем, что невозможно было оставлять его в себе.
Октябрь 2016