Ноябрь 1972
Еще не время нового Флавия.
И в мире весна.
И праздник весны.
Есть на тропе участок – на каждой уважаемой тропе он есть, – подобного которому никогда не брал, с которым никогда не мерялся силой, а весь ты – сплошная боль.
Моя боль – мой Израиль.
Мой Израиль везде во мне.
Это моя сплошная боль.
С каждым шагом по тропе боль сильнее. Но и с каждым шагом улавливаю, как везде во мне, где моя боль, поется тихая песня, необычная, неясная, но знакомая, своя, родная.
Я родился без этой песни и только когда почувствовал, что иду по тропе моего народа, услышал ее.
Она доносится из тысяч вёсен, через которые прошел мой народ по своей тропе.
И в праздник весны мы стелим лучшую скатерть и садимся за праздничный стол.
Пуст наш праздничный стол – горек нам в такой день хлеб, который мы готовы обменять на черствый хлеб родной земли.
И в трудное за праздничным столом время слышится тихая песня.
Она доносится из окон горящих гетто с живыми вспыхнувшими факелами.
Она доносится из рвов с улегшимися поплотнее – разрешается ложиться рядом с родными и близкими, чтобы больше уместилось.
И я пою тихую песню.
От этой песни исходил блевотиной пьяный разгул погрома. Может быть, от этой песни этой весной немножко тоже тошнотно?
И как вслушивается в себя тяжелобольной, вдруг почувствовавший неожиданное облегчение, еще незначительное, но сулящее надежду, вслушиваюсь, как тихая песня, подобно доброй руке, притрагивается везде во мне, где моя боль.
Я пою тихую песню, и в моих глазах не только одна боль.
Её вытесняет песня.
И над нетронутой скатертью – праздник, светлее которого нет.
И остаётся внизу весна.
И снова тропа.
И тихая песня над ней.