ОТ ИСТОКА ДО УСТЬЯ
Пролог
Григорий Иванович включил телевизор. Опять одно и то же. Опять о «краине агрессоре», которая жаждет захватить их Украину. «Клятые москали» уже отняли Крым, захватили Донбасс. Бои, бои, бои. «Доблестная украинская армия» мужественно сражается с «ворогом».
Григорий Иванович выключил телевизор и, шаркая ногами, вышёл на балкон, но и там покоя не обрёл. Прямо под ним прошла толпа молодчиков с портретами Бандеры и выкрикивала антироссийские лозунги.
Звонок в дверь заставил старика вернуться в квартиру. Пришёл любимый внук Иван. Самый младший. Сияя глазами, он сообщил деду радостную новость: они с друзьями завтра пойдут громить Российское посольство.
- А навищо? – спросил дед.
- Як, навищо? – удивился внук его аполитичности и терпеливо разъяснил плохо подкованному деду, что к чему.
В общем, пересказал то, что Григорию Ивановичу ежечасно сообщал телевизор. А в довершение добавил, что хочет записаться в «Айдар» и «зныщуваты клятых москалив».
- А чего такого плохого лично тебе сделали эти «клятые москали», что ты собираешься их уничтожать? – демонстративно заменив украинскую мову на русскую речь, с еле сдерживаемым раздражением спросил дед.
Внук изумился:
- Так воны ж ворогы, ось их и потрибно зныщуваты!
- Кому враги? Тебе, мне? Лично я их врагами не считаю и никогда не считал! Нам с русским делить нечего. Понял? Это олигархи - и наши, и русские, и еврейские, и американские – руками простых дурнев, таких как ты, борются за власть и богатство, стравливают два народа. Тебе, Ваня, не гоже забывать, что эти самые «клятые москали" в войну твоему деду и бабке Михалине не дали загинуть вместе с их матерью, твоей прабабкой, и с их дедом Мыколой. Они нас, от войны бегущих, приютили, дали кров и пищу.
- Ни, диду! То, мабуть, булы инши люды… - начал отстаивать свою позицию внук, но дед не дал ему закончить.
- Люди, если они люди, то во все времена им остаются. А если кто-то становится нелюдью, значит, он никогда не был человеком.
Иван махнул на него рукой и, хлопнув дверью, выскочил на лестничную площадку. Его торопливые шаги по ступенькам гулким эхом отлетали от стен подъезда и острой болью впивались в сердце Григория Ивановича.
Старик нашёл спрятанную от него женой Оксаной пачку сигарет, достал одну и опять вышел на балкон. Закурил, но задохнулся и тут же затушил сигарету. Нельзя! Врачи давно уже запретили.
Натужно кашляя, вернулся в комнату, сел в кресло и, откинувшись на его спинку, закрыл глаза. В ушах всё ещё звучали слова любимого внука: «Так воны ж ворогы!» Самое страшное, что хлопец в этом совершенно убеждён…
Один из внуков сестры Михалины - она живёт в Сибири - кадровый военный. Он тоже Иван, только Громов. Неужели этих двух Иванов чёртовые олигархи поставят друг против друга? За что нам такое выпало? Нет, не «москали» клятые – клятые олигархи.
Муж тётки Глафиры, Фёдор Громов, погиб в Западной Украине от пыток «лесных братьев», остатков одной из бандеровских банд. Но ни разу Грицько не слышал ни от неё, ни от деда Ильи упрёков в адрес своих родных. А ведь он, хлопчик Грицько, и его родные мало того, что украинцы, так ещё и живут в хате того, кого так жестоко замордовали их соплеменники!
А сегодня нечисть возродилась и разгуливает по родной земле Украины под теми знамёнами, против которых рука об руку сражались его отец, муж тётки Глафиры, свёкор Михалины Василий Громов и миллионы русских, украинце, белорусов? Почему его внук, плоть от плоти его сына, а значит, плоть и его, Григория Ивановича, называет русских «клятымы москалямы» и считает их «ворогами», которых необходимо «зныщуваты»?
Нет, никогда простые русские и украинцы не были врагами, как никогда не были и не станут врагами для Григория Ивановича Громовы.
Вспомнилось уже послевоенное детство. Сибирская река Быстринка. Дядька Василий взял их с Егором на рыбалку.
Они тогда на плоскодонке поднимались вверх. Было очень тяжело сопротивляться течению. А дядька Василий объяснял им тогда:
«Плыть против течения трудно, но зато человек приплывает к тому, что ничем не загажено. Исток всегда чист. Это потом к воде присоединяется всякая грязь. Слава Богу, наша Быстринка отличается от многих рек тем, что имеет удивительную способность отталкивать от себя всякий мусор, потому и чиста от истока до устья».
«А ведь не о реке говорил тогда дядька Василий, а о людях, - подумал Григорий Иванович. – Это нам он завещал от рождения до смерти оставаться чистыми, отталкивать от себя всякую грязь».
Удивительный он был человек: не читал нравоучений, не докучал моралью, а если кто-то из них, тогда ещё подростков, совершал что-то неблаговидное, произносил:
«Какою мерой мерить будете, такою и вам отмеряется».
Вспомнить бы всем нам эту истину, следовать бы ей.
Должны же люди понять, что нельзя всё время плыть по течению, хоть это и легко, нельзя позволять прилипать к себе грязи и всякому мусору. Понять бы людям, что их спасение – это возвращение к чистому истоку.
***
Григорий Иванович поднялся с кресла и подошёл к окну. Он смотрел на оживлённую улицу родного города, а видел нескончаемый поток людей, бегущих от войны, и в этом потоке мама, дед Мыкола, маленькая Михалинка и он, пятилетний Грицько. Он видел поезд, на котором они ехали долго-долго, слышал хриплый мужской голос: " Нюра, шубу надевай - скоро зима". Это теперь Григорий Иванович знает, что произнесённое тем мужчиной было расхожей шуткой всех, кто проезжал железной дорогой по Восточной Сибири - люди ехали мимо станций со странными названиями Нюра, Шуба и Зима.
На одной из полустанков высадили много людей, а с ними и Грицька с дедом Мыколой и маму и Михалинкой на руках. Они долго стояли и чего-то ждали. Было очень холодно. Мама плакала. Потом к ним подошла женщина в такой большой шубе, что казалась огромным медведем, которого Грицько видел на картинке. Женщина взвалила на себя их вещи, подвела всех к большим саням с лошадью, помогла сесть, сняла с себя шубу и укутала ею маму, Михалинку и его, Грицька, а сама, в старой ватной телогрейке, куда-то побежала и вскоре привела ещё кого-то, но из-за шубы Грицько их не видел. По дороге женщина несколько раз спрыгивала с саней и бежала рядом. Наверное, чтобы согреться.
Глава 1
В первые дни войны председатель колхоза «Рассвет» Никита Матвеевич Мальцев ушёл на фронт, оставив за себя Глафиру Громову. Он чувствовал, что война – это надолго, и выберет она всех мужиков подчистую, потому и передал вожжи в женские руки. А кому ещё, как не ей? Глафира баба справная, хозяйственная, за колхоз радеет, как за своё собственное. Сохранит она его, не даст упасть. А значит, и люди худо-бедно, да выживут.
Как в воду глядел Никита Матвеевич насчёт мужиков. Не прошло и трёх месяцев после того, как он ушёл воевать, а их в колхозе можно было по пальцам перечесть, да и те возраста весьма почтенного. В общем, остались в Преображенском старики да бабы с детьми. Подростки заменили отцов и впряглись в работу.
***
«Беженцы… беженцы… Куды ж мне вас, горемычных, расселять-то? – кручинилась Глафира. – Ладно, половину этих, которые на моей подводе, к себе возьму, вторую подводу, где две семьи, к свёкрам направлю. Пущай оне с дедом Серафимом их поделят. Правда, и у них уже беженцы живут, но ишшо по одной семье должны взять. А остатних куды?
Вздыбила война окаянная род людской, и конца-края не видать горю этому. Вот уж почитай год полыхает огнём земля русская. Как там мой Фёдор? Последний треугольник Нюрка-почтарка полгода назад принесла, с тех пор никаких вестей. Катерина сказывала, что и от Василия давно уже ни слуху ни духу. Как там доченьки мои в госпиталях справляются? Сказывают, шибко много раненых да покалеченных, везут их цельными эшелонами. Лютует немец, ох, как лютует, нечисть поганая! О-хо-хошеньки… ».
Она повернула своё обожженное ветрами лицо к сидящим на подводе. Женщина, прижимавшая к себе двух малышей, казалась застывшей статуей, но, почувствовав взгляд Глафиры, открыла глаза и ещё крепче прижала к себе детей. Старик в лёгком, явно не для Сибири предназначенном пальто продолжал дремать.
- Откель, ты, милая? – простуженным голосом спросила Глафира.
- З Украины. З-пид Чернигова. Мы з моим чоловиком да з диткамы поихалы до його батька – она кивнула на старика - гостюваты у Лисичанск, а тутачки …
Из её смеси украинского и русского языков Глафира узнала, что «гостюваты» у свёкра пришлось недолго. Война. Мужа мобилизовали, а они «побижалы вид ворога (трясця йому, анчихристу!)», а потом с уже более-менее организованной эвакуацией добрались до Сибири. «Погостили, так погостили», - подумала Глафира и тяжело вздохнула.
- А зовут-то тебя как?
- Горпына. А цэ мои диты. Грицько та Михалинка. Сынку на Покров пьять рокив выполнылося, а доци тильки два.
Пять и два… Совсем малыши, а сколько уже лиха нахлебались! У Глафиры сжалось сердце, дрогнули губы, но она перемогла себя.
- Ничего, подруга, не пропадём! У меня жить будете. Тесновато, правда, но в тесноте, говорят, не в обиде.
Старик открыл глаза, посмотрел на Глафиру и тихо произнёс:
- Спасиби, тоби, добра жинка! Мы видпрцюэмо, - поняв, что сказанное им не совсем понято, поправился. - Мы отработаем.
- А что вы сможете делать в колхозе? – поинтересовалась она.
- Та усэ, - взбодрилась Горпына. – Я и коров доить можу, и за телятами доглядать, и у поли пиду. А тато - вчитель музыки, на пианине граэ.
«Да, - вздохнула Глафира, - музыки и пининов нам как раз и не хватает…»
Будто прочитав её мысли, старый музыкант встрепенулся.
- Вы не думайте, шо я тильки по музыци. Я и по дереву можу, можу хату побудоваты чи полагодыты чогось, и косыты, и стогу поставыты, и инше дило з моих рук не выпаде. Я б и воюваты пишов - не взялы. Говорять, старый. А який я старый? Шестьдесят рокив тильки.
- Ладно, там разберёмся, - ответила Глафира и дернула вожжой.- Но!
Обоз с беженцами остановился у сельсовета. Глафира соскочила с саней. На крыльцо, припадая на левую ногу, вышел тяжело раненный в первом же бою и комиссованный подчистую Григорий Перегудов. Правый рукав его солдатской шинели был пустым, а левую он протянул Глафире.
- Здорово, председательша! Как добрались?
Она крепко, по-мужски пожала протянутую руку, поправила платок на голове.
- Да, вроде, никого дорогой не потеряли. Теперича надо думать, как размещать. Нам в районе говорили, что всего три семьи принять надоть, а их оказалось восемь. То есть, пять семей не учли. Не оставлять же их на холоде? Вот я всех и забрала. В общем, так. Для тех, о которых мы ранее знали, жильё приготовлено, а этих, неучтены которы, я раскидаю по Громовым.
- Так у всех Громовых уже по одной семье имеется, куда ещё-то? - удивился Григорий.
- Где одна поместилась, там и второй место найдётся, - отмахнулась она. – Давай развозить, а то смеркается.
- Выходит, ты без семян вернулась, - подвёл итог разговору Перегудов.
Она кивнула и развела руками.
- Без семян. Мешки грузить было некуда. Ничего! Не завтра, так послезавтра кого-нибудь снаряжу за ними. В конце концов, семена не люди, они не замёрзнут.
Через час разместили всех. Одну из неучтённых семей взял к себе сам Перегудов, старуху с тремя внуками забрала Нюрка-почтарка, а остальных приняли Громовы.
- Тпру, Ласточка! - скомандовала Глафира, подъехав к своему дому, и обратилась к сидящим на повозке:
- Ну, будем выгружаться.
***
На крыльцо выскочила десятилетняя Надя, вслед за ней с криком «Мамка приехала!» выбежал пятилетний Антошка.
- А ну, брысь в хату! Чего раздетые да на мороз? – шуганула их мать.
Она помогла новым постояльцам втащить в дом тяжёлые баулы, посмотрела на худенькую женщину, на жавшихся к ней двух малышей и устало произнесла:
- Раздевайтесь да угощайтесь тем, что бог послал, - и, обращаясь уже к дочери, приказала:
- Надюха, живо на стол всё мечи, что есть в печи! А тётя Валя где?
- Да она ещё с фермы не пришла. Там Пеструня телиться сегодня будет, - ответила девочка, ловко доставая из лона большой русской печи чугунок внушительного размера и такой же объёмный глиняный горшок.
На печи что-то зашебуршилось, из-за занавески высунулись две русые головёнки и тут же спрятались.
- Слезайте! - приказала им девочка. – Достанете из подполья грузди и бруснику к чаю. Аль не видите, что люди с дороги? Им быстрее согреться надоть!
Мальчишки беспрекословно подчинились приказу.
«Молодець, малая, - подумал старик, - порядок трымаэ. Видразу видно, що за старшу в доме». И обратился к Глафире:
- Велыка у вас семейка. А Надия-то яка гарна! Вись добра допомога, и братовья яе слухають!
- Семья большая, только Петька со Стёпкой ей не братовья. Они такие же, как и вы, эвакуированные, только из Смоленска. Валя, их мать, на ферме с утра до ночи, вот Надюха их воспитанием и занимается.
Ладно, соловья баснями не кормят. Давайте-ка за стол! Чем богаты, тем и рады. Не стесняйтесь!
За столом выяснилось, что старика звать Николай Семёнович, что он ещё по молодым годам окончил музыкальное училище, хотел поступать в консерваторию, но женился на однокурснице из Лисичанска да так и остался в её родном городе. Жена его умерла два года назад.
Горпына из Киева. Там сын Николая Семёновича с ней и познакомился. Они поженились и жили в большом колхозе в Черниговской области. Сын работал зоотехником, а Горпына - в полеводческой бригаде.
От еды и горячего чая всех потянуло в сон. Зевая, Глафира встала из-за стола.
- Доедайте, допивайте, а я пойду кумекать, где вас спать укладывать.
Грицька поместили на печке вместе с Петькой, Стёпкой и Антошкой, старику постелили на широкой лавке прямо на кухне, а Горпына, которую Аграфена перекрестила в Гапу, легла с малышкой Михалинкой на кровать Лизы, старшей дочери. Кровать Варвары, второй дочери Глафиры и Фёдора Громовых, занимала беженка из Смоленска Валентина.
Выпив ещё одну кружку чая, Глафира оделась, вышла из дома и заторопилась на ферму - там начался весенний отёл, и надо проверить, всё ли ладно. Как оказалось, она поспешала не зря.
Глава 2
Пеструню Никита Матвеевич с превеликим трудом выклянчил у знакомого бурята в прошлом году ещё маленькой тёлочкой – уж больно понравилась председателю её родословная. Бабушка тёлочки, корова по кличке Зоряна, загуляв однажды на целую неделю в сибирской тайге, через девять месяцев принесла невероятно крупное потомство, чем удивила весь улус.
«Однако, сохатый её огулял», - решили жители.
Такое случается, хотя и не часто. Коровы-то пасутся без пастуха, бродят по лесу самостоятельно. Ходил ли сохатый от своей оленихи налево или был понапрасну оклеветан, никому неведомо, но это потомство, названное Мартой по месяцу рождения, было и впрямь удивительным. Став полноценной коровой, она отличалась своими размерами от всех коров в округе и приносила только себе подобных вне зависимости от папы-производителя. Правда, молока давала значительно меньше, но оно было густым, очень жирным и невероятно вкусным. А полуторагодовалые бычки от Марты имели не менее семисот килограммов живого веса, да и тёлочки не намного от них отставали.
И вот теперь начался отёл у внучки той самой Зоряны, прославленной порочной связью с таёжным красавцем сохатым. Первый отёл, он всегда самый тревожный и непредсказуемый.
Надрывный рёв Пеструни Глафира услыхала ещё на скотном дворе. Быстрыми шагами она пересекла его и рванула на себя дверь. Сразу пахнуло сеном, навозом и растерянностью трёх женщин, бестолково суетящихся возле лежащей на соломе коровы.
- Тёть Валь, поставь ей какой-нибудь укол, - со слезами умоляла Глафирину постоялицу молоденькая доярка Шурка. – Помирает же Пеструня-то!
А та, в свою очередь, умоляла корову, поглаживая её по вздувшемуся боку:
- Тужься, милая, тужься!
Валя была акушеркой, многажды принимала роды, но у женщин. А как принять роды у коровы, увы, не знала.
- А ну, посторонитесь! – сбрасывая полушубок на руки плачущей Шурки, приказала Глафира.
Она внимательно ощупала корову.
- Худо дело, бабоньки, ножками пойдёт, а плод-то крупный. Но ничего! Бог не выдаст, свинья не съест!
С её появлением все как-то сразу успокоились и поверили в благополучный исход. Даже Шурка перестала плакать.
- Будем тянуть, - решила Глафира.
- Как тянуть? – удивилась Валя.
- Обыкновенно. Ручками. Кесарево, конечно, лучше, только у нас операционная не подготовлена.
Она закатала рукава старенькой вязаной кофты, взяла в руки пучок соломы, чтобы они не скользили, и приступила к делу. Корова напряглась, натужилась. Показались ножки.
- Тяни! – закричала Валя.
- Куда «тяни»? Потуга короткая. Неразумно потянешь – вместях с маткой вытянешь.
Теперь будем ждать следующую.
Глубоко за полночь Пеструня с помощью Глафиры разрешилась крупным бычком. Шурка на радостях принялась целовать морду коровы, а та лизнула ей руку и благодарно замычала.
- Смотрите-ка, она и мычит-то как-то по-особенному, не как всегда. И руки лижет. Вот тебе и животное! Диво, да и только! – покачала головой Валя.
- Ничего удивительного, - ответила Глафира. – Животное, в отличие от многих людей, всегда бывает благодарно за помощь. Ты, подруга, потом обрати внимание, как Пеструня своей дочке нежно мычать будет. Мать, она и есть мать. А первый бычок у коровы – это хорошо.
- Разве есть разница, кто будет?
- Конечно. Когда первотёлка приносит бычка, она с каждым последующим отёлом будет молока прибавлять.
- Ладно тебе насмехаться над тем, что я городская и ничего в этом не понимаю, - обиделась Валя.
- Я и не думала насмехаться, – улыбнулась Глафира. – А эта примета проверена не на одной корове. Всё, Валя, пойдём домой. Остальное тут без нас доделают. Думаю, уж послед-то не дадут корове съесть. Да вот ещё, - обратилась она к женщинам, - вы телка от Пеструни не убирайте, пусть он молозива пососёт. На сутки надоть их вместе оставить.
- А как потом раздаивать? Эта сохатая нас всех ногами забьёт!- испугалась Шурка.
Глафира рассмеялась.
- Не забьёт! Надоть верёвкой приподнять переднюю ногу да привязать в загородке, вот и будет Пеструня стоять как вкопанная. Она даже не шелохнётся, потому что понимает: поднимет заднюю ногу для удара – упадёт.
Через неделю Пеструня при приближении доярки с подойником уже сама поднимала переднюю ногу и безропотно позволяла привязывать её к загородке. А однажды доярка забыла прихватить верёвку и решила обойтись без страховки. Она вымыла вымя, вытерла его, смазала вазелином, села на стульчик и приступила к дойке. Вдруг Пеструня повернула к женщине голову и обиженно замычала, будто говоря: «Ну, и как долго я буду стоять в таком положении? Ты думаешь, мне легко ногу на весу держать?»
На протяжении всей этой утренней дойки она так и стояла на трёх ногах. В обед обиженная корова демонстративно опиралась на все четыре точки, но вела себя вполне прилично.
***
Как ни осторожничали женщины, входя в дом, а всё ж Надю разбудили.
- Мам, это ты? – сонно пробормотала девочка. Она спала на полатях, приделанных к печке.
- Я, доча, я. Спи!
Но Надя уже проснулась. Она свесила с полатей свою чёрнокудрую, как у отца, голову и шёпотом спросила:
- Пеструня отелилась? Кого принесла?
- Богатыря! Настоящего богатыря!
Добрая улыбка осветила некрасивое лицо Глафиры, сделав его невероятно привлекательным.
- А как назвали? – не унималась дочь.
- Да никак. Не до кличек нам было.
Надя в раздумье накрутила на палец локон, минуту помолчала, а потом заявила:
- Всё! Я уже придумала. Он будет Богатырём.
- Да нет, - не согласилась мать. – Как-то уж очень длинно.
- Ну, если его мама родилась в улусе, значит, он будет бурятским Богатырём – Батыром. Так ладно будет?
- Ладно, ладно, - опять улыбнулась. – Спи, а не то деда разбудишь.
Старик зашевелился и подал голос:
- Та я не сплю. Старисть спаты не даэ та думкы всяки.
- Может, чайку? – предложила Глафира.
- Та ни, не хочу. Але за запрошення дякую. Спасибо за приглашение. Я чув, у вас Богатыр зъявився. Це добре.
- Добре-то добре, только один богатырь у нас уже есть, по кличке Буян, - улыбнулась и Валентина. - Сегодня своё стойло начисто разломал. Пришлось этого бунтаря на цепь посадить. Надо завтра Илье Тарасовичу сказать, чтобы загородку починил. Сегодня с этим отёлом всё из головы вышибло.
***
Но Илье Тарасовичу ничего говорить не пришлось. Николай Семёнович встал ни свет ни заря, прибрал постель и терпеливо дожидался того часа, когда Валя пойдёт на ферму. Он мастерски починил стойло, а потом пошёл в колхозную контору. Возле конторы старик увидел тот же самый обоз, который вчера привёз в село его с Горпыной и внуками, а также других беженцев. Глафира, одетая в старенькую ватную фуфайку, с тяжёлым тулупом в руках спускалась с крыльца.
- Мени б яку-небудь роботу, щоб не сыдиты у вас на шыи.
Женщина бросила тулуп на сани и повернулась к старику.
- Вы там денёк-другой очухивайтесь с дороги. Вот малость отдохнёте, потом и решим, куды вас пристроить. Руки-то нам нужны позарез! А сейчас мне некогда - за сеном ехать надо. Садитесь, до хаты вас подкину, а то, не дай Бог, заплутаетесь.
- Та ни, не заплутаю.
- Садитесь, садитесь! Мы всё одно мимо поедем.
Глава 3
Обоз из четырёх подвод держал путь на Дальнюю падь.
На ту самую, куда много лет назад ехал Василий Громов, счастливый от предстоящей семейной жизни с любимой Тоней Прилагиной и ничего не ведающий о великом горе, пришедшем как раз в тот час в дом брата Ивана, а значит, и в его, Василия, дом.
На ту самую Дальнюю падь, где много лет назад тихая и неприметная Глаша, степенный дед Тарас, влюблённый Василий и веселушка Настя, чистая, как тот ключ, из которого они брали воду, и звонкая, как весенняя капель, гребли сено.
Каким же счастливым было то время!
И все ещё были живы…
Глафира отогнала от себя воспоминания и погрузилась в заботы уже сегодняшнего дня. А их не счесть!
«Семья увеличилась почти вдвое, значит, вдвое увеличились расходы на продукты, - думала она, время от времени шевеля вожжами. - Ну, картошки-то должно хватить, она осенью хорошо уродила. Грибов тоже. Их впрок и насолили, и насушили. Черемши половина бочонка, а это хороший витамин и для малых, и для старых. В общем, цинга её большому семейству не грозит. Ещё есть капуста. Надо будет посмотреть, сколь её осталось.
Правда, морковки и свёклы маловато, надоть Надюхе наказать, чтобы не шиковала, пусть помене расходует. Ягоду тоже придётся экономить - ягоду только детям, да и то не досыта.
Вот с мукой, однако, дело швах – мука на исходе, а достать её неоткуда. Значит, будем экономить и на хлебе. Ничего! Выдюжим! До весны дотянули, а там и лето. Летом Быстринка с тайгой прокормят. Впрочем, тайга и зимой кормит. Вон Тарасик, Васяткин старшой, петли на зайцев ставит, нет-нет да и балует их зайчатиной. Всего-то десятый годок пострелу, а поди ж ты, пристроился к тем, кто постарше, и туда же – в лес бегать наладился!»
День был солнечный, но морозный. Март мартом, только это Сибирь. Холодный северный ветер пробрался под полы тулупа. Глафира потуже стянула их и опять погрузилась в свои думы.
«Ничего, пробьёмся, с голодухи не околеем. Скоро Звездоня отелится, будет детям молочко. Не зря коровку-то кормилицей кличут…»
Мысли перекинулись на Никиту Матвеевича - так бывало всегда, когда она думала о своём личном подворье. Мудрым был он, председатель колхоза, дальновидным, не рубил под корень личные хозяйства. Как будто знал, что придёт лихая година, когда именно они, эти самые хозяйства, помогут выжить не только их хозяевам, но и тем, кто будет вынужден искать приюта в селе Преображенском, таком далёком от их родной земли. Повезло преображенцам с председателем, храни его, Господь, в том пекле!
***
Вот и Дальняя падь. Большой зарод. Перед тем как уйти на фронт, мужики только и успели, что с сенокосом управиться. И то ладно. Женщинам такую громадину вовек бы не сложить.
«Если война к покосу не кончится и не вернутся наши мужики, будем ставить только стога», - решила Глафира, набрасывая тулуп на Ласточку.
И вооружившись вилами, она подошла к зароду.
- Ну, бабоньки, начнём благословясь!
Втыкая вилы в сено, женщина ловко взобралась наверх и начала отрывать тяжёлые слежавшиеся пласты и бросать их вниз, а женщины укладывали их на сани.
- Ты бы, Глаша, не рвала себя так, помене бери. Не мужик, чай! – крикнула сорокапятилетняя Мария Рябушкина.
- А мне, в отличие от тебя, уже не рожать! - отшутилась Глафира и озорно подмигнула ей.
Женщины расхохотались. Мария умудрилась родить в сорок два года, и над этим всегда подшучивали, но по-доброму, незлобиво.
- А чего это «не рожать»? – деланно возмутилась Дарья Подлужная. – Ты у нас вот какА брава бабёнка да и не стара ишшо. Я вот, когда мой Гришка с войны возвернётся, всенепременно ему рожу. Даже два раза.
- Ага, - крикнула Глафира, - и оба раза по двойне!
Громкий хохот вспугнул сидящую на берёзе ворону. Она закаркала и перелетела на другое дерево.
- Глянь-ка, бабы! – Глафира, сбросив очередной пласт, указала вилами на ворону. - Дарья так пригрозила своёму мужику очередными двойняшками, что даже птичке страшно стало.
Дарья Подлужная рожала дважды, с перерывом в один год, и всё парнишек. Да не по одному, а по двое.
«Откуда двойни-то? - недоумевало всё село. – В роду-то ни у ёй, ни у Гришки отродясь их не было.»
Над Гришкой подшучивали, мол, плохо за женой присматривает. Но все парнишки были похожи на отца и абсолютной копией друг друга. Вот и бегало по селу четверо совершенно одинаковых сорванцов, отличить которых друг от друга могла только их мать. Теперь старшим по семнадцать, младшим по шестнадцать, и все четверо согласно разнарядке, присланной из района, работают на лесозаготовке в леспромхозе.
Так, с шутками да прибаутками, соорудили четыре воза, закрепили сено быстриками и двинулись в обратный путь.
Скрип полозьев опять навеял воспоминания, припомнилось Глафире, как ездила она по дрова и встретила в лесу Фёдора. Давно это было, ох, как давно... Сколько же ей тогда годков-то исполнилось? Пятнадцать или шестнадцать? Наверное, всё же пятнадцать.
Глава 4
Вроде, и не болела Елизавета, а в вот поди ж ты – легла спать и не проснулась, умерла в одночасье, не дождавшись с японской войны своего мужа Филиппа и оставив маленькую дочь на попечение свекрови. Так в неполные пять лет Глаша стала сиротой.
Вернулся Филипп, потеряв свою правую ногу в устье реки Отосан, долго горевал по любимой жене, но жизнь есть жизнь. А тут ещё и мать наседать стала: женись да женись, дитю догляд потребен, семья. Она и жену ему присмотрела, вдову Галину с двумя детьми. Правда, была Галина годами намного старше и не так красива, как покойная Елизавета, но где он, с одной-то ногой, лучше сыщет?
Делать нечего, женился.
Галина падчерицу не обижала, заботилась о ней, как могла, в обиду не давала никому и гневалась на тех, кто за обилие веснушек дразнил девочку курочкой рябой, а своих сыновей за это даже била. Жалела девочку она, но не любила. Да Глаша любви и не ждала. Никто, кроме отца и бабушки, не любил её, почему же Галина должна это делать?
Выросла Глаша тихой и покорной, была крупного телосложения, высокого роста, сутулой, нескладной, прятала под платком свои огненные волосы и старалась быть незаметной. Но если волосы можно спрятать, то чем прикрыть веснушки?
«И в кого она такой уродилась? - сокрушалась мачеха, с жалостью глядя на падчерицу. – Елизавета-то была красавица, да и Филипп не урод. Бедная девочка! Быть тебе вековухой. Кто ж тебя замуж-то возьмёт? Разве какой вдовец».
Сыновья Галины выросли и уехали в город, сама Галина часто болела, а из Филиппа какой работник? Конечно, по дому он всё справлял, а вот заготовка дров после отъезда сводных братьев легла на пятнадцатилетнюю Глашу.
Вот и тот памятный день девочка поехала в лес. Нарубив тонких берёзок и аккуратно уложив их на сани, она двинулась в обратный путь, но рассупонился конь, и сколько ни пыталась Глаша исправить положение, чуть руки не отморозила, всё было тщетно.
Тут-то и появился Фёдор Громов, тоже по дрова приехавший. Он ловко завязал супонь, проверил на прочность да ещё растёр снегом Глашины руки и варежки на них натянул.
- Давай вместе по дрова ездить? – предложил паренёк. – А то вдруг опять что-нибудь случится.
- Давай, - согласилась она.
Так началась их полудетская дружба.
Поначалу он видел в Глаше только надёжного товарища. Ему нравились её рассудительность, природная смекалка и ум. А ещё она была не похожа на тех, которых он, будучи ещё подростком, тискал по вечерам и даже целовал. Но всё до поры до времени.
Однажды под вечер, проходя мимо дома Артемьевых, Фёдор услышал истошный крик.
- Пошёл на место, окаянный! Я кому говорю! Ах, ты зараза! Я вот тебе!
Он подошёл к забору, подтянулся и увидел, что Глаша бегает по маленькому огородику за телёнком, пытаясь загнать его в стайку, а тот, отчаянно противясь заточению, взбрыкивал задними ногами, и, задрав хвост, носился по грядкам. Перемахнув через забор, парень стал ей помогать.
- Фу, - облегчённо выдохнула Глаша, закрывая на засов дверцу отгороженного для малыша загона. – Все силы вымотал. Кабы не ты…
Она благодарно улыбнулась Фёдору, и от её улыбки что-то в нём сначала дрогнуло, а потом затрепетало.
- Подержи-ка, я голову приберу.
Глаша протянула ему платок, чтобы собрать в узел растрепавшиеся волосы.
Этим она окончательно добила парня. С тех пор он потерял покой. Куда бы ни шёл, чем бы ни занимался, он видел только заходящее солнце, а в его лучах её, улыбающуюся Глашу, пытающуюся упрятать под сатин этакую красоту.
***
Революция семнадцатого года докатилась до их глухого поселения лишь отголоском. Ну, революция и революция. Им-то какое до того дело?
С гражданской войной было посложнее. На Преображенское налетали то красные, то белые. Разницы между ними люди не видели: и те, и другие пьянствовали, грабили, насиловали, а мужиков и парней, которые не успевали укрыться в тайге, заставляли запрягать своих коней и забирали с собой.
Фёдор со своим отцом и братом Иваном тоже уходил в тайгу и пережидал беду в зимовье, а Глаша носила им продукты.
Любила ли она тогда Фёдора? Да нет, какая любовь? Она никогда не смотрела на него как на парня. Он для неё был просто друг. Любить – это не для неё. Она ведь очень-очень некрасивая. Разве можно на что-то надеяться? А если нет, то зачем понапрасну сердце рвать? Не для любви она рождена – для работы.
Не знала Глаша, как скучал по ней в том зимовье этот ладный из себя парень, на которого заглядывались самые красивые девушки их села, как ждал её, как бешено колотилось его сердце, когда встречал её, раскрасневшуюся от ходьбы и светло улыбающуюся. Он любил Глашу так, как не любят самых писаных красавиц.
Закончилась гражданская война, село зажило прежней жизнью. Молодёжь опять стала собираться на вечёрки. Галина наказала Филиппу привезти из города для падчерицы обновы, заставила её выйти на люди и потом, уже выдав девушку замуж, всегда считала, что именно она и те обновы помогли Глаше найти свою судьбу. На самом деле всё было не так.
Однажды, когда Глаша набирала воду из колодца, подошёл Фёдор.
- Ты где пропадала целую неделю? Я уж подумал, что заболела.
- Почему заболела? – удивилась девушка.
- Ну, это… никуда не ходишь.
- Так работы много, да и куды ходить-то?
- А давай сегодня вместе на вечёрки сходим?
Сказал и сам испугался своей смелости. Но она, точно так же, как тогда, когда он предложил ей вместе по дрова ездить, ответила просто и без колебаний:
- Давай.
- Ну, ты… это… не обмани! Приходи! Сегодня вечёрки у бабки Мартынихи.
Обрадованный Фёдор домой не шёл, а летел, как на крыльях.
Она не обманула. Она никого никогда не обманывала. Она пришла на вечёрки, а после он её провожал. Говорили обо всём: о сенокосе, о погоде, о бруснике, которая ноне не уродила. Но зато клюквы на болоте - хоть косой коси!
Вот уже и к её дому подошли, а он никак не решался сказать о главном. И только когда Глаша стала открывать калитку, Фёдор придержал её, зажмурился и выпалил:
- Выходи за меня!
- Что?! – не поняла она.
- Ну, это… я тебя замуж зову… за себя… то есть за меня…
- Я думала, что ты мне друг, а ты… Ты такой же, как все! Вот уж не ожидала, что ты посмеяться надо мной удумаешь! Чего я плохого тебе сделала?
- Глаша, чё ты мелешь?
Фёдор пытался объяснить, что она всё неправильно поняла, что он любит её, но девушка заплакала и, оттолкнув его, вбежала во двор.
В ту ночь Глаша не спала, ей было невыносимо больно. «Зачем он так со мной? За что?» - пульсировало в висках.
А ещё в ту ночь она поняла, что давно уже любит этого красивого, но такого подлого Фёдора, только раньше об этом совсем-совсем не знала.
Глава 5
Фёдор помогал отцу ремонтировать сарай, но был рассеян и делал всё невпопад:
то доску не туда приставит, то замрёт с пилой в руках.
- Ты чего, как не в себе? – спросил отец, когда сын подал ему вместо молотка топор.
- Что?
Погружённый в какие-то, только ему ведомые мысли, Фёдор не сразу понял, о чём его спрашивают.
- Какой-то ты сегодня квёлый. Не выспался, что ль, аль прихворнул?
- Не, батя, тут другое, - ответил сын и, отважившись, выдал: - Я, батя, жениться хочу.
- Что ж, пора, - одобрил решение сына отец. – А на ком?
- На Глаше Артемьевой.
- На Глаше? – удивился отец. – Так она ж…
Он замялся, пытаясь подобрать подходящие, не очень обидные слова, но, увы, на ум приходили другие. Нет-нет, ему нравилась эта уважительная, скромная и работящая девушка, однако представить её своей невесткой Илья Тарасович никак не мог.
- Ладно, вечером поговорим по-семейному, а сейчас давай работать.
Семейный совет решил, что с лица воду не пить, а коль Федька приглядел именно Глашу, то её и надобно сватать.
Против была одна Варвара, но её голос должной силы не возымел, решающим был голос деда Тараса. Хоть и мягок дед, но и твёрд, если того требовали обстоятельства. Да и памятью Бог его не обидел. Не забыл старик, как голосила его мать, а отец хватался за вожжи, когда он попросил их благословения на семейную жизнь с невзрачной, на их взгляд, Параскевой.
Они тогда всё равно поженились, обвенчались убёгом. Потом, конечно, смирились отец с матерью. Но хоть и законной женой вошла Параскева в дом свёкров, только всё равно немало упрёков пало на головы молодых. Как Параскева всё это вынесла и как мучился, глядя на неё, сам Тарас, только одному Господу ведомо. Не желал дед такого своему внуку. Выбрал Фёдька Глашу – так тому и быть. Ему с ней век вековать – не Варваре.
***
Глаша убирала навоз у коровы, когда Полкан сначала угрожающе зарычал, а потом и вовсе стал рваться с цепи.
Кто это к нам? Девушка выглянула из стайки и обмерла – во двор входили Громовы.
Впереди в новом костюме чинно вышагивал дед Тарас, рядом семенила маленькая бабка Параскева, за ними шли Илья Тарасович и тётка Варвара в нарядной цветастой шали с длинными кистями. Замыкал шествие Фёдор.
Обмерла и вышедшая на лай Полкана Галина. «Батюшки-святы! Сами Громовы! Первые богачи в деревне!» И тут же встрепенулась: «А чего им надоть-то на нашем подворье?»
Истинная причина визита Громовых ей и в голову прийти не могла.
Подойдя к крыльцу, дед Тарас чинно поклонился и поприветствовал хозяйку. Она растерянно ответила. Бабка Параскева завела что-то о ясном соколе, который летал по чистому небу да приметил голубку, но дед Тарас её перебил:
- Давайте-ка зайдем в избу, там и почирикаем про наших птичек.
«Уж не свихнулись ли они от своего богачества?» - насторожилась Галина, но в дом их пропустила.
Поскольку Фёдор был в семье старшим сыном, то в роли сватов Илья Тарасович и Варвара оказались впервые и, понятное дело, правил сватовства не знали. Правда, бабка Параскева кой-чего припомнила, так дед Тарас ещё у крыльца бесцеремонно лишил её слова.
- Ваш товар – наш купец, - присев к столу, брякнул Илья Тарасович и, сочтя, что сказанного вполне достаточно, припечатал свои слова магазинской бутылкой водки.
– А Филипп-то где?
- Сейчас позову, - не веря происходящему, женщина метнулась на задний двор и воротилась с мужем.
Филипп тоже не мог поверить, что сами Громовы хотят с ним породниться. Галина засуетилась, собирая на стол. Кабы заранее знать, то она бы приготовилась, а то и угостить-то нечем. Ну, Глаша! Вот тихоня! Хоть бы словом обмолвилась!
"А где невеста?" – спохватилась бабка Параскева и завела свою песню:
– Выводите-ка из горенки вашу горлинку, покажите добру молодцу красну девицу, тышшу вёрст он скакал, три коня загнал…
Она-то думала, что Фёдор предупредил Глашу о сегодняшнем сватовстве и всё идёт по плану. Сейчас Галина выведет из комнаты готовую к смотринам нарядную невесту, потом она, бабка Параскева, допоёт про сокола и голубку, после чего ударят по рукам и откупорят бутылку.
Но план рухнул.
Галина выскочила из дома и помчалась к стайке.
- Глашенька, счастье-то какое! Сами Громовы пришли сватать тебя за свово старшого! Давай скорее в избу, пока оне не передумали!
- Ты что, мама? Ты глянь на меня? – ужаснулась девушка.
Галина посмотрела на её старенькое платьице, на измазанные навозом резиновые галоши.
- М-да… В таком виде тебя показывать нельзя. Я сейчас принесу тебе твоё новое платье и туфли, а ты тем временем заскочи в баню и умойся.
- Да не о том я! - в отчаянии воскликнула Глаша. – Зачем я такая Фёдору!
- Не дури! – прикрикнула на неё мачеха. - Не набивай себе цену!
- Вот цену-то себе я как раз очень хорошо знаю, - с горечью произнесла Глаша.
Она сорвала с головы платок. Волосы рассыпались по плечам и стекли за спину.
- Смотри, какая красавица твоя рябая падчерица! А теперь поставь рядом с ней Фёдора!
И столько боли было в её голосе, что Галина чуть не заплакала от жалости к этой несчастной девочке. «А может, ну их, этих сватов?» - подумала она и вышла из стайки.
- Так где же невеста? – заволновались, почуяв неладное, Громовы.
- В стайке! У коровы навоз убирает! - с каким-то непонятным даже себе вызовом ответила Галина и вдруг заплакала.
Фёдор сорвался с места, выскочил из избы и, не обращая внимания на зашедшегося в истерике Полкана, влетел в стайку. Глаша стояла спиной к двери, плечи её тряслись от рыданий, а по спине золотыми волнами ходили ходуном её роскошные волосы. Он подошел к ней и глухо произнёс:
- Я ведь взаправду люблю тебя, Глаша. Но если я тебе не нужен, ты скажи. Я уйду.
Она не верила своим ушам! Фёдор её любит? Не-нет! А если да?
Глаша повернулась и недоверчиво посмотрела на него заплаканными, но такими родными, такими любимыми глазами! Он взял её за руку и ввёл в хату.
Так и предстала невеста перед сватами в стареньком платьишке, в измазанных навозом галошах и со своей огненной гривой, которую не успела спрятать под платок. Она потупилась, а потом подняла свои счастливые глаза и застенчиво улыбнулась той самой улыбкой, которая сводила с ума Фёдора.
- Бытто ясно солнышко в дом вкатилося, - тихо прошептала бабка Параскева.
Услышав это, дед Тарас одобрительно крякнул и кивнул в знак согласия. Одна только Варвара была не довольна выбором сына, но помалкивала.
***
Село долго перемалывало известие о том, что Громовы берут за Фёдора рябую Глашку Артемьеву. Девушки, втайне мечтавшие оказаться на её месте, надеялись, что он передумает жениться. На это надеялась и его мать Варвара. «Это ж каких внуков она мне подарит!» - ужасалась она. Но ужасалась молча.
Фёдор не передумал, и по первому снегу помчались по селу свадебные тройки с разноцветными лентами и бубенцами. Как таковых, бубенцов-то не было, вместо них к хомутам привязали коровьи ботала. Но какая разница, если в санях сидят такие счастливые молодые?
А через год бабка Параскева подала Варваре внучку с рыжими волосиками и светло-карими глазами. Вылитая мать, разве что без веснушек. И забыла женщина свои страхи, потому что внучка была настоящей красавицей! По крайней мере, так считала сама Варвара.
Село тоже, вроде, успокоилось. Правда, глядя на вошедшую в тело, переставшую сутулиться и даже похорошевшую Глашу, досужие кумушки нет-нет да и шептались за её спиной.
- Глянь-ка, как голову высоко несёт, а ране-то всё в землю глядела, - говорила одна.
- А чего ей голову-то не задирать? За Фёдором Громовым и рябая – барыня! – вторила другая.
- Да опоили его, вот и женился. Но, помяните моё слово, бросит он её, ей-ей, бросит! – утверждала третья. - К нему по сей день девки липнут, даром, что женатый.
- Да куды ж он из семьи-то уйдёт? У него уже две дочки подрастают! – возражали третьей две первые, но та стояла на своём.
- Уйдёт!
- Как уйдёт, так и вернётся! Глашка баба хоть куды, вон кака работяща да и нравом не привередлива. Как же! Променяет Фёдор её на каку-то вертихвостку!
Они, сами того не замечая, уже отрекались от ранее сказанного и признавали право Глаши на Фёдора.
- Ха-ха! Вот сами посмотрите! Уйдёт и не вернётся!
***
Фёдор, действительно, ушёл. Ушёл в конце августа сорок первого года. Ушёл и не вернулся.
Права оказалась та, которая третья...
Глава 6
Уже смеркалось. Из-за берёзовой рощицы вынырнуло село. Над печными трубами столбом поднимался дым.
«К морозцу, - подумала Глафира, - а он, ох как, не ко времени. Вот тебе и весна! Хотя какая весна, коль март только начался. Весна – это там, где Чёрное море».
Перед крутым спуском к колхозному сеновалу женщины слезли с возов и повели лошадей под уздцы. Подтаявшая днём дорога к вечеру обледенела, было скользко, сани то и дело норовили съехать в сторону, но всё обошлось благополучно. Разгружали сено уже без шуток-прибауток: все устали и торопились домой, где их ждала та же работа.
- Ну, бабоньки, на сегодня всё, - отирая пот со лба и стряхивая с себя сенную труху, подытожила прошедший трудовой день Глафира и наметила план на дни последующие: – Завтра нужно семена привезти, за ними снаряжу пацанов, за старшого отправлю свёкра, а с послезавтрешнего дня мы с вами опеть зачнём вывозить сено. Думаю, за неделю управимся.
Женщины согласно кивнули головами и разошлись, а она направилась к воротам фермы. Надо проверить, всё ли там в порядке. «Слава Богу с кормами ноне ладно обошлось, падежа не допустили», - радовалась Глафира и тут же, хотя и не была суеверной, поплевала через левое плечо: «Только бы с отёлом всё так же ладно было!»
Да, в этом году в колхозе падежа не было. Он будет зимой сорок третьего, когда сена старики и женщины заготовят на треть меньше, чем летом сорок первого его заготовили мужики.
***
А дома её ожидали две новости: хорошая и плохая.
- Мама, мама! – закричала Надя, едва Глафира переступила порог. – Папка письмо прислал!
Женщина обессилено опустилась на лавку и, не раздеваясь, лишь ослабив платок, дрожащими руками взяла развёрнутый треугольник. От волнения сердце билось так, как не билось даже тогда, когда её сватали.
Фёдор сообщал, что жив-здоров, просил о нём не тревожиться, расспрашивал о детях и о своих родных, велел передавать всем поклоны. А в конце приписка: «Ты береги детей и себя, Глаша. Если бы ты только знала, родная моя, как вы мне нужны!»
Глафира аккуратно сложила треугольник, прошла в спальню и положила под подушку, чтобы перед сном ещё раз перечитать. И тут до неё дошло, что Николая-то Степановича в кухне не было.
- Где дедушка? – вешая на гвоздь телогрейку, спросила она у дочери.
- А он возле Михалинки сидит, она заболела.
Глафира вошла в комнату старших дочерей. Маленькая девочка металась в жару, Николай Степанович прикладывал к её лбу уксусные компрессы, а Гапа заламывала руки и то ли причитала, то ли шептала молитвы.
«Простыла в дороге. А разве мудрено, коли такую кроху из тёплых краёв - да в Сибирь? Хоть бы не воспаление!»
При мысли о пневмонии Глафира содрогнулась, но взяла себя в руки и попыталась успокоить Гапу и старика.
- Ничего страшного, выходим дитё! Я сейчас до свекрови сбегаю за барсучьим жиром и травок прихвачу.
- Та Надя, як зи школы прыйшла, так видразу побигла до неи, Варвара вже сама тут була, - ответил Николай Степанович, - прынесла и жир и траву. И свёкор ваш Илья заходыв. Вин прынис сосновых бруньок.
(Коль по именам называет, значит, они уже познакомились. Вот и хорошо.)
- А наша Валя обицалася молока з фермы прынести.
«Наша Валя, - отметила Глафира. - Да, горе всех роднит. В горе мы все свои. Дал бы Бог, чтобы и в радости люди не забывали, что все мы – наши».
Тревожной была эта ночь. У кровати Михалинки дежурили по очереди. Меняли компрессы, поили тёплым отваром боярышника с шиповником, давали мёд с барсучьим жиром и прокипячённое с сосновыми почками молоко. К утру температура начала сползать вниз, девочка уснула и все облегчённо вздохнули. Кризис миновал.
- Николай Семёныч, - повязывая платок, обратилась Глафира к сидевшему на лавке старику. - Вы бы чуток вздремнули. Самое страшное уже позади. Теперь можно натирать Михалинке грудку и спинку свиным топлёным салом и насыпать в носочки сухую горчицу. Я тут траву запарила, давайте ей по полстакана три раза в день перед едой. Это от кашля. Жалко, что кедровое масло закончилось, оно сейчас было бы, ой как, кстати! Да, чуть не забыла. Вы девочку пока на печку определите, кирпичи всю хворь вытянут. А Антошку я с собой спать уложу, чтоб на печке просторнее было.
- Спасыби вам. И клычте мене просто дидом Мыколою. Добре?
- Добре, дид Мыкола, так и буду кликать, - улыбнулась Глафира. – Ну, мне пора.
Она застегнула пуговицы ватной телогрейки, опоясалась широким ремнём и вышла из избы.
***
Она шла и думала о том, что даст Бог к осени или, на крайний срок, к зиме разобьют в пух и прах этих окаянных фашистов, вернутся с фронта мужики и наступит для бедных женщин, детей, стариков конец испытаниям. Она ещё не знает, что испытания только набирают силу.
Правда, с начала сорок третьего, после Сталинградской мясорубки, прекратится поток беженцев, но уже с середины зимы в Преображенское начнут приходить похоронки.
В том же сорок третьем от недостатка кормов начнётся падёж скота, и Глафира, стиснув зубы, даст команду резать стельных племенных коров, а доярка Шурка упадёт перед ней на колени и, сотрясаясь от рыданий, будет умолять оставить Пеструню.
И Пеструню оставят, но только потому, что Шурка клятвенно пообещает подкармливать корову со своего подворья. Она слово сдержит, она будет ежедневно приносить своей любимице вязанку сена.
Будет засуха, неурожай, и Глафира на заседании бюро райкома, когда с неё потребуют сдать сверхпланово немыслимое количество зерна и мяса, пойдёт грудью на Первого секретаря, как когда-то, при раскулачивании Ивана Громова, шла на Савелия Иванихина. А при грозных словах секретаря о партбилете, который она, в случае невыполнения постановления, положит на стол, покажет кукиш. Не просто покажет, а сунет ему под самый нос и заявит:
- Накося выкуси! Беспартейная я!
Секретарь попытается воззвать к её совести, он направит свой указующий перст на плакат с призывом «Всё для фронта! Всё для победы!», посоветует поскрести по сусекам, а потом поймёт, что лучше бы он этого не делал.
Прямо под плакатом Глафира увидит весьма упитанного человека в военной форме, одного из тех, которых называют тыловыми крысами. Она ткнёт в упитанного пальцем и ответит секретарю:
- Ты, Михал Степаныч, лучче поскреби по сусекам у этого жирного борова. Ишь, как он рожу-то свою отъел, така красна, что хучь прикуривай! А у меня бабы уже на баб не схожи - одне мослы, ровно у кляч заезженных! Дети пашут за мужиков! Откель им силы брать, коль я ихний трудодень почти под самый нуль обкромсала? Получатца, чтобы дать сверху плана, мне его надоть вобшше ниже нуля опустить? Так?
Упитанный тогда вскочит со стула и возмущённо закричит:
- Что она себе позволяет! Да её надо...
Но договорить не успеет – недобрый взгляд секретаря заставит его замолчать и сесть на место. Знать, водились за упитанным грешки.
Ничего не сделают со строптивой Глафирой ни горком, ни обком. Посади её за то, что она столь дерзко пошла против генеральной линии партии - кто же пахать будет? Кто же их-то, дармоедов, и саму партию будет кормить?
Но самым чёрным днём в жизни Глафиры станет такой же мартовский день сорок пятого, когда она вместо треугольного конверта получит казённый с известием о страшной гибели Фёдора. Только дети задержат Глафиру на этом свете, да и то ненадолго.
После похорон матери Варвара заберёт пятнадцатилетнего брата к себе, в большой город. В доме, где, казалось, совсем недавно жили Фёдор, Глаша, их дети и само счастье, останутся Горпына, Михалинка, Грицько и дед Мыкола.
Всё это будет потом, а сейчас всё хорошо. Вчера Глафира получила долгожданную весточку от мужа, сегодня пошла на поправку маленькая Михалинка.
На крыльце конторы женщина остановилась и с наслаждением вдохнула морозный воздух. Ничего, что морозчик! Через месяц придёт настоящая весна!
И она пришла, весна тысяча девятьсот сорок второго. До весны сорок пятого было ещё три долгих года.
***
А в первой половине десятых годов двадцать первого века в Сибирь снова хлынут беженцы с Украины, только в своём большинстве это будут уже другие люди, совсем не похожие на Горпыну и деда Мыколу.
ГЛАВА 7
Беженцев нового поколения Егор Громов увидел сначала по телевизору, а потом и воочию. Три семьи привезли в Преображенское и одну поселили в том самом доме, куда весной сорок второго года привезла Глафира Горпыну, Грицька, деда Мыколу и будущую жену Егора Михалинку.
Новых беженцев привезли к обеду, а под вечер решили Егор с Михалиной посмотреть, как устроились эти несчастные люди, молочком их угостить, а заодно и узнать, не надобна ли какая помощь. Да, видать, пришли не ко времени - несмотря на распахнутые настежь двери, гостей тут явно не ждали. Двери-то новые хозяева распахнули, но это чтобы проветрить дом, а вовсе не для посетителей.
Молодая женщина на чистейшем русском языке разговаривала по мобильнику, однако, заметив незваных гостей, тут же перешла на украинский. Ей и в голову не могло прийти, что эти «дыкуны», как она называла сибиряков в беседе с невидимым собеседником, смогут понять, о чём она говорит, ибо не знала, что дед и мать "дыкункы" Михалины до самой смерти общались только на своей родной мове.
Так вот, эта беженка советовала своей соотечественнице (или соотечественнику) всеми силами удерживаться в областном городе, не торопиться принимать первый же предложенный вариант, требовать благоустроенное жильё и соглашаться лишь на ту работу, за которую будут платить не менее сорока тысяч, или сидеть на пособии. Хватит ли пособия? Да вполне!
Не отрывая мобильника от уха, женщина свободной рукой повела в сторону стола, а когда Егор поставил на него банку с молоком, она кивком головы то ли поблагодарила их, то ли с ними попрощалась. Скорее, последнее, потому что той же свободной рукой был сделан весьма не двусмысленный жест, деликатно заменявший грубое «проваливайте!»
Некогда хлебосольному дому Фёдора и Глафиры с новыми хозяевами явно не повезло. К счастью, "хозяева" эти здесь надолго и не задержались – наверное, выбили для себя и высокооплачиваемую работу, и жильё со всеми удобствами.
К слову молвить, внуку старого Егора за десятичасовой рабочий день с одним выходным в неделю работодатель платит тридцать тысяч, что считается довольно не плохим заработком. Впрочем, внук не беженец, ему и столько много будет. На оплату съёмной квартиры хватает, и ладно. А на питание пусть его вторая половина зарабатывает.
Две другие семьи беженцев были менее амбициозны, манны небесной не ждали, на добро старались отвечать добром и в селе прижились.
***
В сороковые от войны бежали только старики, женщины и дети. А мужчины, как им и положено, защищали свою землю. Беженцам давали кров, делились с ними куском хлеба, а те пытались отблагодарить приютивших их своей работой. Всё было понятно.
Сегодня другая война и другие беженцы. С Донбасса бегут не от чужеземцев, а от украинцев, причём, бегут не только русские, но и сами украинцы. Украинцы бегут от украинцев! Да не только женщины с детьми и стариками, но и здоровые мужики! Многие явно не желают довольствоваться только кровом и куском хлеба, однако не всяк из них, как дед Мыкола, подойдёт и попросит:
- Мени б яку-небудь роботу, щоб не сыдиты у вас на шыи.
Но самое непонятное, что бегут украинцы в страну, которая, по словам их президента, эту войну и развязала.
Егор политикой не интересуется и не знает, кто там чего развязал у того президента с мятым лицом. Однако странно было бы, если бы в сороковые роковые украинцы бежали от войны не в Сибирь, а в Германию.
***
Хоть и мал он был, когда появились в их селе тётка Агапа, дед Мыкола и Грицько с Михалинкой, но многое из того времени помнит.
Помнит, как по утрам его старший брат Илюша с Танькой и Веркой уходили в школу. С ними уходила и мама, она их учила.
Танька и Верка – беженки, их отцы воюют, а мамы работают в колхозе.
Он помнит, как они с бабушкой Варварой ходили к тётке Глаше присматривать за малыми, пока Надя была на уроках. Там много ребятишек и всегда весело. Правда, иногда было настолько весело, что бабушка, не разбирая, где свой, где чужой, награждала их чувствительными шлепками по мягкому месту и разводила по углам. Это когда они сильно кричали или дрались.
Михалинка с ними не играла, она играла с куклой, которую бабушка сшила из старой Егоркиной рубашки. Девчонка и есть девчонка.
Егор подружился с мальчишками и скучал, если в какой-то день бабушка оставалась дома. Одного Егора не отпускали, говорили, что маленький.
А ещё он помнит вкусные оладьи из картошки. Их пекла тётка Гапа и называла дерунами. Они всё: Петька, Стёпка, Грицько, Михалинка и он, Егор, - усаживались на лавку и ждали, когда им разрешат есть эти вкусные деруны. Жалко, что у тётки Гапы было мало свободного времени, а то она бы эти самые деруны каждый день пекла. Сама говорила.
После каждой зимы наступало лето, и всех их выпускали на волю, но под присмотр Таньки, Надьки и Верки. Они бегали в ближайший лесок, собирали ягоды и грибы, играли в догонялки, в прятки и в другие игры, которые придумывала Танька. В селе их называли Громовскими. И Петька со Стёпкой были Громовским, и Грицько с Егором, и даже Танька с Веркой и маленькой Михалинкой.
Он помнит, как билась в рыданиях тётка Глаша, получившая в марте сорок пятого похоронку на дядьку Фёдора, а тётка Гапа сначала гладила её по плечу и приговарила: «Шо ж тут зробишь, милая. Поплачь, поплачь, моя ясочка, можа полегчае».
А потом и сама заголосила: «За шо ж таке горюшко тоби выпало!»
Тогда он впервые услышал слово бандеровцы. Он не знал, кто такие бандеровцы, но если они убили его дядьку, значит, фашисты.
Тётка Глаша почти два дня лежала на кровати и смотрела в потолок, но уже не плакала. Потом она встала, и Егор, зашедший по дороге в школу за Грицьком, увидел, что красные волосы тётки стали белыми.
Но чаще всего память уводит Егора тот день, когда пришёл с фронта отец и привёз гармонь, которую дед Мыкола называл аккордеоном. Тогда почти всё село собралось в их доме.
Выпив за Победу и за тех, кто не вернулся с войны, дед Мыкола, ставший другом деда Ильи, бережно взял в руки сверкающий перламутром инструмент и заиграл что-то очень красивое. По его морщинистым щекам катились слёзы.
Радость Победы смешивалась с горем потерь. Все плакали. Уже было известно, что отец Грицька и Михалинки погиб, об этом написал воевавший с ним то ли их дальний родственник, то ли сосед. А ещё он написал, что вся Украина в руинах, и стало ясно: возвращаться семье Бондаренко по сути некуда.
Получив в конце апреля того же сорок пятого столь печальные известия, уже тётка Гапа билась в рыданиях, а тётка Глаша обнимала её и плакала вместе с ней. Две вдовы, общее горе. На Украину уехал только дед Мыкола, но вскоре вернулся – никого из родных он там не нашёл. Семья Бондаренко осталась в Сибири.
Только Грицько, отслуживший срочную на Черноморском флоте и успевший за время службы жениться на гарной дивчине из Николаева, живёт на Украине.
***
Егор включает телевизор и смотрит «Новости».
Опять факельное шествие. Портреты Бандеры. Флаги со свастикой.
Когда он впервые увидел по телевизору скачущий майдан, услышал призыв некого Тягнибока: «Москалив – на ножи!» и дикий рёв толпы, повторяющей этот призыв, он отказался верить своим глазам и ушам.
Как такое могло произойти? Ведь это же родина его жены и тёщи! Это родина деда Мыколы! Неужели Киев, где живёт его друг и шурин Грицько, готов поднять Егора на ножи только потому, что он русский?
Не может такого быть, чтобы они с Грицько стали врагами!
Старик выходит на крыльцо и окидывает взглядом окрест. Вон зеленеет берёзовая роща. За ней раскинулся сосновый бор. Туда они с Грицком и с Михалинкой бегали за маслятами. Впрочем, того бора уже нет, его вырубили. На его месте выросли новые сосны и ели. И не только на его месте. Молодая поросль вольготно раскинулась на заброшенных огородах, расползлась по некогда ухоженным колхозным полям. Везде упадок, а премьер и президент бодро рапортуют друг другу и всему российскому народу о стабильности в экономике и даже о некоем её росте "от Москвы до самых до окраин".
Всё ложь! Россия летит в тартарары, а все наши СМИ вещают о грядущем дефолте на Украине. Радостно так вещают… Второй год уже или даже третий…
Правда, Грицько про дефолт в своей стране молчит. Или ничего о нём не знает, или не хочет расстраивать свою сибирскую родню.
Егор с Михалиной тоже ничего не рассказывают ему о том грязном дне жизни, куда алчные олигархи скинули всех россиян.
Он спустился к реке, сел на поваленное дерево.
Вспомнилось послевоенное детство. Отец взял их с Грицьком на рыбалку.
Они на плоскодонке поднимались вверх. Было очень тяжело сопротивляться течению. А отец объяснял им тогда:
«Плыть против течения трудно, но зато человек приплывает к тому, что ничем не загажено. Исток всегда чист. Это потом к воде присоединяется всякая грязь. Слава Богу, наша Быстринка отличается от многих рек тем, что имеет удивительную способность отталкивать от себя всякий мусор, потому и чиста от истока до устья».
«А ведь не о реке говорил тогда отец, а о людях, - подумал Егор. – Это нам он завещал проплыть своей Быстринкой от истока до устья и остаться чистыми. Мы-то исполнили отцом завещанное. Выполнят ли этот завет внуки? Как знать, как знать… Увы, не каждому из нас дано пройти по грязи жизни и не увязнуть в ней …»