Вертухай привёл меня и усадил на лавке у входа напротив судьи. По прямой линии между нами стоял здоровяк, на случай моего нападения на судью. Другой здоровяк стоял у двери – не дать мне уйти после нападения. На столе у проку-роров увидел мою книгу «Суд».
В комнате, кроме судьи и здоровяков, ещё девять мужчин и женщин со сто-роны КГБ, все в белых рубашках. Не слабо.
Я закрыл глаза.
Немногочисленных пришедших меня поддержать не впустили, сидят в кори-доре напротив двери, бродят по зданию в поисках меня. Среди них один чекист, он стоял «свидетелем», когда ногами били меня по яйцам возле кнессета. Тщет-но ожидал – я не ответил. Рассказывают, он обижен на меня, что описал его.
Остальные чекисты тоже будут играть роль обиженных? А что чекистскому руководству делать с описанными чекистами? Скрыть в далёкой Австралии? Не слишком ли накладно – этакая орава!
Если так пойдёт дальше, то чекисты ещё будут носить мне передачи. И уко-ризненно качать пальцем: шалишь, баловник!
Не отвертишься, товарищ КГБ. Не состряпать на меня ещё одно обвинение? О клевете на хороших людей. Да ещё иск на пару миллиончиков.
А вместе с чекистом пришёл один мудак, для объективности, мол, и таким недостойным, вроде меня, надо помогать. Это для него «причесал» такую мысль: Его предупредили, что общается со стукачом, но он продолжал, чтобы не быть на подозрении у КГБ.
Я ещё расшевелю его к показаниям против меня, для объективности, мол, та-ким недостойным, вроде меня, причитается.
А для всех мудаков причесал такую мысль: Не говори, что не был мудаком там, если уже дважды мудак здесь.
А для не русскоговорящих мудаков причесал такую: Скажи мне, кто твой мудак, и я скажу, кто ты.
Судья говорила издалека, прокурорша говорила в противоположную от меня сторону, говорили очень интеллигентно, тихо. Я их не слышал и не хотел слы-шать. Но вопрос судьи ко мне услышал: «Вы Михаэль Бабель?» Я молчал с за-крытыми глазами. Потом услышал ещё вопрос: «У вас есть адвокат?»
Наверное, уснул. Чувствую, меня тянут за руку. Тянуть мог только мой вер-тухай. Шепчет мне радостно, что сегодняшнее дело оказалось пустым.
Не раз было со мной и от других слышал, что вертухаи под грохот замков и дверей говорят тихо: «Мы вас любим». От страха за свою вертухайскую жизнь? Но говорят так только те, у кого еврейские глаза.
Вертухай ведёт в отдел, где требуется моя подпись о явке в суд, назначенный через месяц, и о гарантии в тысячу пятьсот шекелей. Крысоподобная швыряет мне бумагу на подпись. Я читаю и подумываю, но она уже кричит: «Ты подпи-сываешь или нет?» И тянет руки забрать бумагу. Она спешит загнать меня на месяц в заключение до суда. Её крысиные глазки полны желания рвать меня крысиным ртом. «Ну!» – кричит она. И я подписываю.
Получаю протокол суда. Не заглянув в бумаги, засовываю их в карман.
Долгая процедура выхода.
Прошу дать новое постановление, то самое. Отвечают, что оно у прокурора.
Первое ощущение после отсидки дня или года – одно: идёшь арестантом сре-ди людей. Я ещё не как все – подальше от них, в конец автобуса.
Так какой ход записал, товарищ КГБ?
Стиль и грамматика на совести суда. Хотел продолжить: «а враньё на совести прокуроров КГБ». Смешно стало.
Протокол
Прокуратура: <…> судья решил, что обвиняемый будет приведён по поста-новлению о приводе 24 часа перед заседанием. <…> обвиняемый не был готов внести любую сумму денег, которые будут гарантировать его явку, и тоже осве-тил, что он не готов прибыть в суд сам, а только в сопровождении полиции. <…> Я предлагаю суду тетрадь, которая написана обвиняемым, и жалобу охра-ны суда, не избежать назначения общественного защитника обвиняемому, гово-рится о проступке, который налицо, не обязывает классификации защитника, и также послать обвиняемого, на проверку у районного психиатра, я попрошу, чтобы суд осветил обвиняемому последствия неявки в суд.
Суд: Суд объясняет обвиняемому его обязанность прибыть в суд на заседа-ния, и если не придёт сам, не будет выхода, как задержать его и доставить с по-мощью полиции.
Обвиняемый сидит и его глаза закрыты и не реагирует.
Постановление: В свете вышесказанных обстоятельств, общественной защи-те назначить защитника обвиняемому. На этой стадии, так как состояние обви-няемого неизвестно, и видно, что он не намерен участвовать в психиатрической проверке, я не указываю на эту проверку. Вопрос способности обвиняемого быть судимым, вторично поднимется после назначения ему защитника. Заседа-ние откладывается на 9.10.05. в 10.00.
Суд: Разъяснено обвиняемому в дополнительный раз, что ему явиться на за-седание.
Обвиняемый не реагирует на вопрос суда, есть ли у него что-нибудь сказать по вопросу условий его освобождения от ареста.
Постановление: Обвиняемый будет освобождён от ареста, за подписью о собственной гарантии в 1500 шекелей, и обязательстве явиться на следующее заседание. Дано сегодня 15.9.2005 в присутствии сторон. Судья <>.
(Так!)
Отдел государственного контролёра в ответ на мою жалобу, что «шьют» мне дела, известил, что обсудит жалобу с теми, на кого жалуюсь. Только прежде я должен составить письмо по-другому, потом оказалось, должен дослать ещё ка-кую-то бумагу, потом выяснилось, должен сообщить ещё какой-то номер. А время идёт и идёт. Я жду и жду. Наконец, звоню:
- Моё последнее письмо получили?
- Да, да, – как-то рассеянно отвечает женщина.
- А почему не извещаете о получении? – немножко возмущаюсь я.
Растерянно что-то мямлит и говорит:
- Обязательно пришлём.
И присылают ответ: так как уже есть обвинение, госконтролёр не может в это дело вмешиваться.
Согласованность полная в КГБ.
А люди знают то, что нужно знать.
Один из них знает, что я угрожал оружием, и теперь ему понятно, что было покушение на меня. Он немолод, держится солидно, говорит вполголоса и его не повышает, возглавляет конференции, еженедельники, присуждение художе-ственных премий, визиты за границу. Мелкоте я не позвонил бы, но такому!
Поздравил его с Новым годом и сказал:
- Я веду расследование по моему делу, а вы знаете обо мне то, чего даже я не знаю, – угроза оружием.
- Я этого не говорил, – ответил он в своей приятной манере, – о несдаче ору-жия сказал.
- А кто вам это сказал?
- Не помню, – резко и несолидно отрезал он.
- Но разве можно говорить то, чего не знаете? – задал риторический вопрос излишне горячо не потому, что это коснулось меня.
Огорчает, когда о человеке, заведомо думают не хорошее, а о государстве – хорошее. В КГБ государство – идол. Мнение гомососной общественности в КГБ: покушение – это разборки между нехорошими людьми.
Я не ждал ответа.
- Всего хорошего, – сказал я вежливо.
- Всего хорошего, – сказал он вежливо...
Прочёл мои книги тихий человек, которому грустно, чт; творится в государ-стве, и при встрече честно сказал:
- Просто не верится, – он искал слова, но не искал моих глаз, – чтобы ни за что? Но ведь что-то было?
- Как же! – отвечаю с сожалением за милейшего человека – угрозы полицей-ским, прокурорам, гражданам.
- Были угрозы? – спросил он как бы невзначай.
- Конечно, нет! – я рассмеялся не вполне естественно.
А он грустно улыбнулся...
Я решил больше так не отвечать, ведь человек всё равно останется при своём, если подумал такое даже после прочитанного.
И только так решил, как тут же звонит один из крайних справа, заслуженный человек. Давно знал его мнение, что здесь не КГБ, а что-то другое нехорошее, но что здесь не убивают. Поговорили вокруг да около меня, и когда в разговоре дошло до заветного «за что», я ответил: «Морду хотел набить одному». Он по-молчал, оценивая серьёзность преступления и свою позицию относительно ме-ня. А я подумал о том, что он подумал…
Другой крайне правый, тоже заслуженный человек, которого КГБ даже охра-няет, чтобы он долго жил и всегда оставался крайне правым, чтобы никто не вылезал правее его, узнал от меня о покушении, возмутился ласково: «Да кто ты такой?! Кому ты нужен?!» Возмутился, что кто-то хочет незаслуженно оказать-ся правее его.
А я не виноват – покушаются не на меня, а на моё писательство, до которого мне ещё расти и расти.
Суд – это один из инструментов в арсенале КГБ от убийства до оболванива-ния.
В КГБ открытие суда говорит всем: это не писатель, а нехороший человек.
Сфера оболванивания КГБ расширилась до космоса, из которого чекисты-космонавты ещё до суда КГБ разъясняют, что место писаки в психушке.
В том КГБ была похвала "хороший человек".
Хорошие хотели быть хорошими. Многие были готовы умереть, покончить с собой, лишь бы не попасть в нехорошие.
Но уничтожалось еврейство, и у евреев появились тоже нееврейские идеалы быть хорошим человеком.
И я написал рассказ «Я буду хорошим человеком».
Я окончил школу, и папа сказал:
- Кем ты ни станешь, главное – быть хорошим человеком!
- Хорошо, – сказал я.
- Так кем ты хочешь стать?
- Хорошим человеком.
- Молодец! А всё-таки?
- Что «всё-таки»?
- Кем ты всё-таки хочешь стать?
- Хорошим человеком.
- Но как?
- Как все.
- А-а, хочешь дальше учиться?
- Конечно.
- На кого?
- На хорошего человека.
- Но такого нет института... и этому не учат...
- Не учат?
- Нет, учат, учат, конечно, но не в этом дело.
- Не в этом? Ты же сам сказал: главное – быть хорошим человеком!
И ещё столько и полстолька для последних страниц молодёжного журнала, предназначенных для юмора.
Но КГБ требовал, чтобы человек был гомососом, а не каким-то там хорошим. Рассказ зарубили.
В этом КГБ тысячи были отторгнуты от большевистской кормушки или от кибуцной столовки. Ещё тысячи не хотели пробовать ни от кормушки, ни от столовки. И попадали в «нехорошие».
В КГБ, чтобы быть хорошим, надо быть нехорошим.
Я буду нехорошим человеком.
Твой ход, товарищ КГБ.