Я помню её удивительно чистые глаза. Несмотря на то, что она плотно сидела на наркотиках, огромные дозы различных препаратов никогда не меняли их. Они всегда были широко открыты, и когда она улыбалась, мне казалось, что лишь я один мог видеть в них едва заметную нотку печали. Светлой грусти. Только сейчас, через много лет, мне кажется, что это был взгляд существа, которому было неуютно в своем теле, которое предчувствовало свой скорый конец и улыбалось, немного стыдясь, чувствуя неловкость за искренность своей улыбки. Только сейчас мне кажется, что я видел в ней это. Но тогда мы просто курили на лестничной площадке и разговаривали. Я помню её смешной, детский голос и точно такие же смешные, детские вопросы. Она стеснялась своей наивности. Хотя, несмотря на это могла часами рассказывать что-то настолько неважное, настолько бытовое, что порой меня клонило в сон от её историй. Она продолжала говорить, а я просто смотрел на неё. Она была очень красива. И мне казалось, что никто, никто кроме меня в этом огромном мире не видел её красоты.
В воспоминаниях о ней, как впрочем, и в ней самой, было нечто трогательное. Что-то слишком интимное и слишком личное. Как ваша самая любимая песня, которую можно слушать только в минуты отчаяния или сильного алкогольного опьянения. Признаться, именно поэтому я вспоминаю её не часто. Боюсь, что память о ней, как старая фотография, со временем выцветет и сотрется. Если часто доставать её из альбома.
Она была маленького роста. Смешная, игрушечная. Иногда она, рассказывая как обычно о какой-нибудь чепухе, делала настолько важное лицо, что я поневоле начинал улыбаться. Она обижалась, надувала губы и так по детски отворачивалась в сторону и говорила обиженным голосом «Ну че ты смеешься?». Смеялся я не со зла и уже через секунду, с широкой улыбкой на лице пытался объяснить ей, что я смеюсь вовсе не над её глобальными проблемами, а просто ей умиляюсь. Еще несколько секунд она стояла ко мне спиной, курила, глядя в пустоту лестничной площадки, а потом снова, как ни в чем не бывало, поворачиваясь и продолжала свой рассказ.
Как и другим людям с чистым сердцем, ей было свойственно безответно любить. Безответность её любви заключалась в том, что не было и нет на земле такого существа, которое бы эту любовь смогло принять. Просто она была другая. Она любила старательно и самозабвенно. Целиком и полностью отдаваясь душой и телом этой любви. Которая, как я понимаю уже сейчас, была для неё последним глотком воздуха в этом мире. В сущности, было неважно кого она любит. Мне кажется, что она просто любила любить. Возможно, страдала от того, что любовь её тут никому не нужна. Возможно, наоборот понимала высоконравственную природу своих чувств. Хотя кого я обманываю? Ничего она не понимала. Просто любила. А её никто не любил. Что тут еще сказать?
Почему не любили? Черт его знает. Она была красива. Глупа, конечно, но разве это не нравится мужчинам? Дело было не в этом. В глупых женщинах мужчины видят только плоть, только функциональную составляющую. Вот все и смотрели на неё как на глупую девочку, которую можно использовать и посмеяться с неё. И мне кажется, ей было плевать на это. Настолько сильным было в ней отторжение своего тела. Забвение. Да и кому нужна любовь от плоти, если даже своя плоть практически ничего для тебя не значит.
Я помню, однажды она сказала, что у меня очень красивые руки. Сказала, что из них бы получилась отличная модель рук для какой-нибудь косметики. Смешно. Она трогала мои пальцы и этот момент застыл навсегда в моей памяти. Почему именно руки? Смерть всегда перерождает образ усопшего, наполняя каждый его поступок при жизни смыслом и подтекстом. И сейчас я вижу в том моменте и символичность, и романтику, и даже какое-то целомудрие её образа. Руки. Самая показательная часть человека, за исключением глаз. А глаза у неё были очень красивыми.
Ей было сложно, как сложно и другим. Тем, которые не нашли себя ни в мире, ни в себе. Вот говорят - вечное сияние чистого разума. В свои 20 лет она лежала в психиатрической клинике 4 раза. С 14 лет употребляла наркотики. Имела массу расстройств, в том числе и серьезных расстройств. И явно не производила впечатление человека трезво мыслящего. Неутолимое желание заглушить себя, своё сознание. Сознание, которое рвёт на части душу, возбуждая в памяти моменты страданий, пожирающее само себя изнутри. Запутавшийся, дискредитированный, несостоявшийся разум. Разум, отражавший чужой мир, причиняющий только боль. Разум, который мешал дышать душе. Отмерший орган. Рудимент. Вот всё чем он был для неё. Как и она сама была для себя. Именно сквозь призму её образа, я стараюсь поверить, что во всех нас есть нечто большее, чем мы сами. Может быть это любовь. Не знаю.
Методичное, целенаправленное, старательное уничтожение себя на всех уровнях существования – это и было её искреннее желание жить. Любил ли я её? Я не знаю. Знал ли я её хорошо? Нет. Помог ли я ей хоть чем-нибудь, если ей вообще можно было помочь? Нет.
Она помогла мне и я действительно по ней скучаю. Может быть, все было бы иначе. Может быть сейчас она счастлива. А может быть её и вовсе не было. В конце концов, она смогла избавиться, от всего, что принадлежало ей в этом мире, включая и свое тело и сознание.
Мне кажется, что существуют такие люди, которые по неведомому стечению обстоятельств, имея совершенно не свойственную человеку природу – оказались замкнуты в своем теле. Вот так страдает человек, томиться в этом мире. А может он не человек вовсе. А ветер.